Притча 19:19 Гневливый пусть терпит наказание, потому что, если пощадить его, придется тебе ещё больше наказывать его.
Холодно и сыро. Утренние потемки покрывалом укрывают прохладную комнату, вымазанную в утреннем синем свете. Хосоку неприятно: влажная одежда, не успевшая высохнуть после вечерней стирки, так неуютно и неудобно ощущается на теле, что хочется снова запрыгнуть в теплую пижаму и забраться под одеяло. Сентябрьский дождь вяло стучится в окно, и Чон уже представляет, как промозгло сейчас на улице, представляет, как там грязно и мерзко... В комнате едва ли можно развернуться, но мама всегда говорит, что нужно радоваться тому, что она хотя бы есть — Хосок правда пытается довольствоваться малым, но это не особо получается, когда это «малое» невидимым ярлыком преследует его, шагая точно по пятам; в одной школе тебя зовут малоимущим и сторонятся, в другой окликают городским и держатся подальше. Так было всегда, сколько он себя помнит. Колени едва ноют, пока он локтями упирается в кровать и смотрит на простенькое старое распятие над изголовьем заправленной кровати — молитва все никак не идет в голову. Пальчики все более тесно сплетаются меж собой, но в голове просторно от отсутствия мыслей... Он слышит, как громко часы тикают где-то на кухне и на мгновение кажется, что они вдвоем сейчас не спят, но ... тишина эта иллюзорна и обманчива: никто уж не спит — ни сестра, ни мать... ни, тем более, отец. Так тихо в доме от того, что отец говорит, что весь шум от бесов, и любимая песнь ангелов — это тишина. Часы продолжают тикать, надоедливо въедаются в мысли школьника: он неслышно подвывает, сверля взглядом распятого Иисуса перед собой. Сегодня Бог опять молчит, лукаво поджимая губы, почти что насмехаясь над ним. Сегодня Бог опять молчит с ним. — Ангел Господень… — парень решается заговорить с ним первым: под нос, так тихо, что почти не слышно, но слова не идут дальше, застревают в горле и не желают выползать наружу — так глупо, но он начинает злиться. На распятие, на Иисуса, на Бога, на ноющие колени… на себя, в конце концов. Нет... В первую очередь... на себя. Дверь со скрипом открывается, и маленькие глазки младшей въедливо глядят на брата: — Хосок-и, ты помолился? Пойдем кушать, — почти шепчет она, медленно и еще неслабо проговаривая слова, — папа тебя позвал... Его протыкает страхом сразу, молниеносно. Он знал, что это ощущение обязательно настигнет его — как только открыл глаза после сна знал. Слова, до этого застрявшие в горле, камнем падают в желудок, заставляя его чувствовать тошноту, даже руки начинает слабо потрясывать, и он послушно сглатывает и встает с колен, еще раз глянув на немое распятие над идеально заправленной кроватью со стареньким выцветшим голубым пледом. Может, хотя бы сегодня Иисус встанет на его сторону...? Пожалуйста? Сколько он себя помнит, страшнее всего всегда в гостиной, где они всей семьей принимают пищу. Ноги отпружинивают от пола, шагают тихо, легко. Чон изо всех сил старается делать вид, что все нормально, хотя... хотя он определенно точно знает, чем закончится этот семейный завтрак. Часы тикают еще громче. Вчера он сам попытался зашить порвавшуюся сумку, незаметно перед этим стащив у матери из шкафа нитки и иголку. И он определенно точно оставил ее у себя в комнате перед сном. Часы тикают прямо у него в голове. С утра сумки уже не было. Часы финальным тикающим выстрелом попадают в него в тот самый момент, когда он оказывается внутри комнаты. Здесь почему-то всегда темно — только с кухни падает холодный свет, слабо пахнет едой. Отец уже сидит во главе стола — рукава его темной рубашки закатаны, он внимательно смотрит на кусок хлеба, на который намазывает масло. Мать стоит рядом, за спиной у прохода, и лица на ней нет — наверняка, с утра он уже успел... Что-то сказать ей. Наверняка. Хосок чувствует это. Сестра быстро юркает за стол, опуская голову. — Доброе утро, сын, — низкий бас приветствует его, и Хосок едва ли падает без чувств: голова начинает кружиться, и он нервно выдыхает, садясь по левую руку от отца. — Доброе, отец, — спокойно отвечает парень, не глядя на того. — Помолился с утра? — Конечно. — О чем была твоя молитва? — он как будто издевается, как будто все знает…. Почему как будто? Отец всегда и все знает. Чон холодеет, его тошнит от волнения. Часы тикают. — Я молился Ангелу Господню, отец, — он нещадно теребит пальцы под столом, голос дрожит… врать грешно, он знает. Особенно старшим, особенно отцу… он все знает. Только часы все беспрестанно тикают, наливая кровь стальным и холодным страхом. — О благополучии нашей семьи, об удаче на уч-ч-ебе, — он позорно заикается, понимая, что выдает себя: сейчас он точно вспомнит о порванной сумке и тогда… — об успехах нашей младшей Сон Хё… — сглатывает. Часы тикают, и только сейчас Чон замечает, насколько бездумно и бесцельно отец размазывает масло ножом уже несколько долгих минут… Ему хочется сдаться, ему хочется раскрыть себя, признаться, ему уже не терпится, когда все это произойдет, и он начинает кусать губу. Краем глаза смотрит на мать — она бледна, холодна, бескровна. Медленно она приближается к столу, садится напротив, смотрит вниз: кротко, покорно, услужливо, как мирянка в церкви. — Славно, сын, — спокойно отмечает отец, кладя хлеб с маслом на тарелку. Чон Хосок выдыхает: может, Иисус все же его услышал, а Бог сжалился? Часы тикают в последний раз перед тем, как боль резким свистящим ударом разбивает лицо парня, и он почти отлетает назад: за все это время отец научился давать пощечины и правой, и левой рукой… Чон почти соскальзывает со стула и хватается за щеку, которая начинает гореть огнем, слыша краем уха, как Сон Хё начинает неслышно хныкать и быстро дышать: если отец за годы научился избивать, то младшая научилась неслышно плакать и быть невидимой. Чон ничего не говорит, не издает ни звука, только открывает рот и кричит внутри: больно… на языке металлический привкус крови и чувство распухающей пульсирующей губы. Он закрывается руками, тяжело дышит, задыхаясь, и умоляет Бога, чтобы тот не дал ему заплакать… — Ты ведь понимаешь, что ты сам вынудил меня это сделать?! — он не кричит, но от этого еще страшнее — отец недовольно отодвигает от себя тарелку и кладет кулаки на стол, — сколько раз тебе нужно говорить, что с вещами нужно быть аккуратным и бережным?! Это тебе урок! — Да, отец, — безропотно отвечает Чон, чувствуя, как в уголках глаз собираются слезы — но нет, он не позволит им скатиться, только не сегодня. — Первый день в школе, а ты уже умудрился порвать сумку, выродок! — он шипит, — ты еще должен мне сказать спасибо, мой отец поставил бы меня на горох и высек! — Да, отец… — Замолчи, поганец! После того, в какое положение ты поставил нас в прошлой школе...! — он бьет кулаком о стол и резко поворачивается к матери, — а ты, дура, что молчишь? Сказать нечего?! Или это я опять самый плохой и самый нехороший?! Мать слабо вздрагивает, поджимает дрожащие губы, которые сводит от боли, но боли не физической... материнской боли. Хосок, убирая руки от лица, смотрит прямо на нее, начинает мысленно умолять ее не сжалиться над ним в этот раз, не начать жалеть и оберегать его, он упрашивает Бога, чтобы она встала на сторону отца… хотя бы в этот раз. Иначе… иначе… Он незаметно качает ей головой, умоляя, чтобы она не вздумала перечить отцу, чтобы она... — Отец прав, Хосок, — парень облегченно выдыхает: если бы она попыталась хоть слово вставить поперек, он бы ее... он бы... — Мы трудимся и работаем усердно и упорно каждый день не для того, чтобы ты так безответственно обходился с теми благами, что дает нам Господь, — речитативом выдает она, пытаясь избегать взглядом сына. — Я прошу прощения у вас, родители, — он опускает голову, прикусывает губу и чувствует, как она набухает, кровоточа, — мне очень жаль, что я вас огорчил… я…. — Ты знаешь, за проступком следует наказание, — отрывает отец, и нить страха обрезает в Хосоке вообще все: он начинает дрожать пуще прежнего, ему не терпится провалиться сквозь землю, — пойдешь в школу пешком — я отбираю у тебя твой велосипед. Может, так осознаешь ценность вещей, что мы даем, — он надувает губы, — а теперь ступай, а то опоздаешь в школу.***
В столовой всегда пахнет чем-то, чье происхождение невозможно установить; иногда Юнги кажется, что где-то в углу сдох какой-нибудь скунс, и его время от времени попинывают — тогда вся вонь разгуливается по столовке, и это невозможно отбивает аппетит. Но даже и без этого запаха он и кусок в рот положить не может — ему слишком тошно. Тошно от школы, тошно от людей вокруг… от себя больше всего. Особенно сегодня. Он смотрит на рукава своей рубашки, пытаясь как будто подглядеть сквозь них, и чувствует легкое жжение на запястьях под тканью. Он даже расстраивается: этого недостаточно. Слабовато. Поднимает голову и почти машинально глядит на большое покрытое позолотой распятие во главе зала — в той стороне как раз сидит преподавательский состав и что-то активно обсуждает. Эти немощные затхлые старики сидят лицом к залу, чтобы все ученики всегда были под их строгим надзором, но сегодня беседа их и впрямь увлекла, и парень почти без стеснения вглядывается в их старые, изрезанные морщинами лица, смотрит их черную скромную заношенную одежду, пытается отыскать в их взгляде хоть что-то человеческое, хоть что-то, что могло бы на самую долю уменьшить его ненависть. Может, удастся разглядеть в их глазах сострадание? Искреннюю, исцеляющую улыбку на лице? Тошно. Все они сами как сухие страницы из священного писания. Без эмоций, без души, окаменевшие в этой проклятой школе у черта на куличиках. Юнги ухмыляется, останавливая взгляд на пасторе Дондуке, и крепче сжимает ложку — так сильно, что белеют костяшки. Он ярким образом отличается от остальных стариков тем, что, как минимум, не старик. Он живо улыбается, обнажая свои крепкие белые зубы, морщинки паутиной расползаются у глаз, когда он смеется, свободно распрямляя плечи — он кажется единственным живым сгустком чистой энергии среди этой кучки разваливающихся тел, хотя Юнги точно знает, что… — Юнги, — садится рядом Сокджин с как всегда идеальной осанкой и укладкой — круглые очки аккуратно сидят на его продолговатом гладком лице, пока он заинтересованно смотрит на Мина, чьи мысли были прерваны, — ты так рано вскочил сегодня утром, — говорит он, — я уж боялся, что я проспал на перекличку, смотрю на часы — время пять утра. Парень переводит взгляд и начинает глядеть перед собой; столовка с длинными деревянными столами почти переполнена, но в зале тихо, слышался только лишь едва отчетливые тени слов. — Да я… воздухом решил подышать, спортом позаниматься, — тихо отрезает он, умалчивая, что ночью и глаз не смог сомкнуть; незаметно зевает в себя, пытаясь скрыть следы бессонницы и того, что он ужасно хочет вжаться лицом в подушку. — Спортом позаниматься? — смеется сосед по комнате, — ты можешь врать мне, но не забудь на исповеди замолить этот грешок… — он опять хихикает, — Мин Юнги решил спортом заняться… умора… — У вас не занято...? Мокрая зашитая белыми нитями сумка плюхается на противоположную скамью рядом с Кимом, слышится быстрое дыхание. Новенький появляется слишком незаметно, какое-то время Юнги даже не может понять, как ему удалось просочиться сквозь двери столовой незамеченным. Хосок дышит быстро и, чуть горбясь, с опаской смотрит на преподавателей впереди — то, что они отвлечены беседой, тоже играет ему на руку, и он быстро юркает за скамью. — Фух, не заметили, — быстро говорит он, поправляя вымокшие волосы, вытирая влагу со лба, — я чуть было не опоздал… — Ты что, пешком шел из города? — удивляется Сокджин, глядя на вымокшего почти до нитки парня. — Да, я… решил прогуляться, — он неловко хихикает, опуская голову, — немного не рассчитал. — Ты все равно опоздал, — почти без интереса замечает Мин, косясь на учителей сбоку, — у нас с утра была перекличка, на которой тебя не было… — А? — Чон становится пунцовым буквально за мгновение, и глаза его взволнованно начинают бегать перед собой, — надо же, только второй день в школе, а уже… Что-то привлекает внимание Юнги, и он на мгновение останавливает свой взгляд на губе новенького, пока какое-то странное стыдливое чувство не завладевает им… Губа Хосока явно распухла. Неужели это он его вчера так пришиб, что тот, упав, и губу умудрился разбить...? Юнги опирается на локоть, пряча свой взгляд: ну вот, ко всему прочему добавляется еще и то, что он людей калечит. Какая от него вообще польза...? Всегда только портит все. Ему становится неприятно, тяжело и еще более тошно от самого же себя. Он — плохой человек. — Да не парься, пока что эти развалюхи тебе ничего не сделают, они еще даже не запомнили, что ты ваще есть, — успокаивает Ким, уплетая за обе щеки кашу с комочками, — ты на них посмотри, — он кивает в сторону учителей, — они мое-то имя не с первого раза могут назвать, хотя я тут с раннего детства, — он хихикает, — ой, а че у тебя с губой? Дрался с лесными собаками, пока до школы шел? — вдруг интересуется Ким, проглатывая очередную ложку, и Юнги ненароком напрягается и искоса смотрит на Чона — неловко… стыдно за себя… ну почему, где бы он не появлялся, от него всегда проблемы? Почему он просто не может быть нормальным человеком...? — А? — не успевает и слово вставить парень, еще больше теряясь: он совсем забыл про губу. — Это, наверное, я, — не сдерживаясь, выдает Мин, — я как всегда… ты… — отводит взгляд. — Ой, что? — хохочет Хосок, беря себя в руки и вырывая у Юнги возможность извиниться за вчерашний инцидент, — да я так торопился по пути в школу, что… что поскользнулся…и… хаха, смешная история, я даже не заметил, что… — сглатывает он, понимая, насколько нелепо звучит его история, — пустяки, к вечеру пройдет… ты тут ни при чем… Чон горит стыдом изнутри, прячет глаза в стол и скромно пододвигает тарелку с кашей к себе: кусок в горло не лезет, и он зажмуривает глаза, медленно выдыхает. Какой же он неудачник… явился в школу с опозданием, весь мокрый, с разбитой губой! Злости не было — она вся осталась где-то по пути от дома до школы. Только жалость к себе и сожаление о том, что он вообще есть. Медленно он опирается о свою руку и пальцы сами собой прикасаются к раненому месту — боль нитью отзывается лице, пока он неспешно поднимает свой взгляд чуть выше: высокие каменные своды, узкие длинные окна с витражами, сквозь которые едва пробирается дневной свет; если прислушаться, можно услышать биение дождя о крышу, о стекла… Быстро стреляет глазами вокруг — незнакомые, не самые дружелюбные лица, и никому нет до него дела; он как невидимка, и от этого, наверное, даже легче. Никто не видит, насколько он плохо выглядит, никто не знает, что губа разбита ладонью его же отца, никто не подозревает… И от этого в этом месте все равно лучше, чем дома. Намного лучше. Там, где его не замечают... Он почти успокаивается, когда понимает, что не выглядит здесь белой вороной, пока не понимает, что тот пианист как-то странно глядит на него исподлобья. Болезненно бледный парень со впалыми щеками, что смахивает на привидение, заметив взгляд, слегка нервно отводит голову, продолжая теребить свои длинные пальцы. — Что? — не понимает Хосок, но Юнги ничего не отвечает, проглатывает язык, когда видит, кто приближается к ним… Он почти подскакивает на месте и мгновенно твердеет, смотрит в сторону, прикрывая лицо ладонью, не смея поднимать глаза, когда мужчина в темном одеянии застывает над новеньким и кладет ему руки на плечи. Чон почти пугается, когда чувствует это прикосновение и пытается подорваться с места, с благоговейным ужасом понимая, что это пастор Дондук. — Нет, сиди, сиди, — мягко улыбается мужчина, глядя сверху вниз, слабо давя на плечи, — приятного аппетита. Прости, если прервал… — Я… гхм… — мямлит Хосок, чувствуя, что сердце начинает биться быстрее. — Мы еще не имели возможность познакомиться ближе, — мягко продолжает мужчина, — я пастор в этом доме Божием… ну, думаю, ребята тебе уже рассказали, — он славно улыбается: совсем-совсем по-доброму, — также, именно я занимаюсь духовно-нравственной и воспитательной работой здесь. Я заметил, что тебя не было на утренней перекличке… «Вот Доебук и доебался» — проносится в мыслях Мина, который изо всех сил пытается притвориться невидимым и даже неосознанно отодвигается по скамье куда-то вбок, прочь от взгляда мужчины. — Я понимаю, ты только-только к нам пришел, и мы все необычайно рады видеть тебя здесь, — он поджимает губы, — но… опоздание….и твой внешний вид… — Хосок чувствует, как щеки его загораются пуще прежнего: стыдно, стыдно, невыносимо стыдно… — Я правда этого не хотел бы, но я следую уставу нашей школы и следую заветам нашей церкви, — он становится более серьезным, — я не дам тебе даже возможности подумать, что опоздания и прогулы могут войти у тебя в привычку, не потерплю. Я понимаю, что ты живешь в городе, но это не дает тебе никаких поблажек, кажется, при зачислении это обсуждалось. После проступка следует наказание…. Не волнуйся, в первый раз я проведу с тобой только беседу, — говорит он, — после занятий жду у себя в кабинете, — пастор Дондук стреляет взглядом в парня напротив, — Мин Юнги покажет тебе, где он находится. Дондук поднимает свои руки и отдаляется, оставляя Хосока в смешанных эмоциях: ложка каши, которую он положил в рот до этого, теперь хочет вырваться наружу. Он кладет ложку в миску и отодвигает ее от себя: внутри все неприятно напрягается и волнуется — все от того, наверное, что он с утра хорошенько не помолился. Поджимает губы и прячет свое непонимание, страх и возмущение подальше вглубь себя, ибо гневливый обязан терпеть наказание... — Не переживай, Доебук до всех доебывается, — тихо шутит Сокджин, хлопая Чона по плечу, — посидишь у него немного, покиваешь головой, и он от тебя отвалит. Мин Юнги ощущает, что начинает задыхаться: — Найдешь меня после занятий за школой, — только и бросает он Чону и вскакивает из-за стола. Ему хочется поскорее вырваться на улицу — плевать, хоть там дождь или ливень, но ему необходимо вдохнуть свежего воздуха и хорошенько отдышаться; вскоре остальные школьники покидают свои места тоже, и он, глядя себе лишь под ноги, почти утыкается носом в крепкую спину блондина перед собой; холодок внутри — Чимин. Вроде как.... они больше не друзья. — А, ты, — только и бросает светловолосый и разворачивается, от чего Мину вновь хочется разорваться. Но разве он сказал что-то не то вчера? Разве он не прав? Пак действительно иногда выводит из себя, но… дружить с кем-то все же лучше, чем нет. Он с минуту смотрит на макушку Чимина, пока его не поражает странная мысль: ладно, хорошо. Так уж и быть. Бог не создал его для дружбы. Так уж и быть. Значит, он даже для дружбы слишком плохой человек. Значит, он никогда ни с кем больше не будет дружить.***
Крест виднеется где-то за черепичной крышей здания школы; темные тучи нависают над самым куполом, пока Юнги, дрожа, обхватывает себя и, упираясь в кирпичную стену, смотрит перед собой. Делает два шага назад и оказывается под ветхим козырьком старого сарая, у которого уже давным-давно прогнил замок в дверях — в лучшие дни они с парнями там собирались, распивая принесенное Чонгуком вино, заедая сухариками, шутили и даже смеялись: куда ушло то время? Почему теперь все как-то не так..? Даже здесь, сквозь сигаретный дым, сквозь запах мокрой травы, можно уловить эти нотки ладана из храма: сегодня на вечерней проповеди он чуть было не уснул — как-будто бы кто-то нарочно клал подушечки пальцев ему на веки, мягко закрывая их; единственная светлая крупица сегодняшнего дня заключалась в том, что Доебук не ждал его вечером в своем кабинете. Значит, есть шанс, что сегодня он быстро уснет и выспится. Он выдыхает дым из легких, продолжая глядеть на крест, что тонет в черноте неба — сегодня Бог опять на него молчит. Выдыхает. Опирается на хиленькую стену сарая, прикрывая глаза, и пальцы сами собой начинают наигрывать известную лишь ему мелодию: она, в отличие от его окружения, струится и плавно выскальзывает из пространства, улетает за забор и играет где-то там, снаружи. На свободе. Левой зажимает си-бемоль большой октавы, тут же вступает правой на фа, си-бемоль, рэ, си-бемоль и снова фа, начинается вторая половина такта и он перескакивает левой рукой на си-бемоль малой октавы, правой рукой продолжая играть те же ноты. После первого такта он уже перестает отсчитывать ноты в голове, и пальцы сами собой скачут в воздухе, а музыка выливается из неоткуда, заливая все вокруг, пока меж губ дымится сигарета, дым которой он едва ли вдыхает. Мелодия перескакивает с октавы на октаву, иногда звуча во весь голос, иногда переходя на хриплый шепот, пока не заканчивает свое повествование, и он расслабленно выдыхает, вынимая уже почти окурок, медленно открывая глаза. Становится легче — с музыкой всегда так. Он разжимает веки, ожидая увидеть обычный закуток, где кроме него только низкий туман и вытоптанная тропка, но его хилая фигура стоит здесь так, будто он никогда отсюда и не уходил. — Ой, — удивляется Юнги, замечая скромно стоящего Хосока под козырьком школы — он непривычно бледен, слабо улыбается: — Это тоже было очень красиво, — Чон едва хихикает, но его улыбка быстро исчезает — как хлопается от иглы воздушный шар: наверное, стало больно, — пастор Дондук просил… — Да, я помню, — он прерывает, отстраняясь от стенки сарая. Опять становится не по себе: ведь его самого, Мин Юнги, пастор Дондук вечером не ждет только потому что он будет ждать Чон Хосока. — Будешь? — он тянется в карман за пачкой, но тот быстро выставляет перед собой руки: — Не курю… — качает головой. — Это хорошо, — Юнги начинает шагать в сторону учебного корпуса, — залететь в кабинет Доебуку на второй же день — постараться нужно, — он решает пошутить, но понимает, насколько плохо это выходит: новенький обреченно опускает голову, послушно следуя за Мином, ничего не говорит. Мин хотел бы повторить слова Сокджина, хотел бы сказать ему, чтобы просто забил и не грузился, молча кивал, соглашался. Но не может. Потому что решает начать врать меньше. — Как тебе у нас? — сухо спрашивает, когда они уже оказываются в коридоре школы. Чон Хосок его уже почти не слышит — думает о том, что с ним станет, если отец узнает еще и о наказании от пастора. Парень точно знает, что то, что он, по сути из-за отца и опоздал, не станет для него отговоркой или препятствием. Если он узнает… пощечиной не отделаться. Врать плохо, врать грешно. Особенно взрослым, особенно отцу. Но ему придется. — А? — опоминается он, когда понимает, что Мин уже слишком долго ждет ответ, — ничего… вроде. Пока не понял еще. Учебная программа почти та же, что и в прошлой школе, но… не суть, — сбивчиво заканчивает он, видя впереди двери кабинета, куда идет Юнги. Пианист впереди шагает быстро, но не вполне уверенно, пытаясь незаметно перебирать пальцами меж собой. — Скажи мне, — где-то за спиной звучит голос Хосока, — тебе тоже иногда кажется, что Бог… что Бог в какой-то момент просто перестал с тобой разговаривать…? В какой-то момент… замолчал… — он смеется, понимая, насколько глупо и странно звучал его вопрос, — хотя... забудь... я это по глупости ляпнул... Но он все равно почему-то его задал. Что-то вроде порыва… Быстрой вспышки, но…. Почему-то ему показалось, что если предпринять попытку найти того, кто может тебя понять, то может выйти что-то удачное. В худшем случае, в ответ будет только молчание. Пианист останавливается почти у кабинета и безмолвно оборачивается, смотрит на распухшую губу, на мятую от утреннего дождя одежду хориста, на его шитую белыми нитями сумку, в сердце слегка щемит: это что, получается, Бог не только с ним не разговаривает? Он не такой особенный, как он думал? Кому-то тоже может быть плохо? Возможно, он слишком фокусируется на себе. Возможно, он и правда плохой человек. Но это можно исправить? Его запястья начинает жечь, будто они вспоминают события ночи, и он суматошно опускает взгляд сначала в пол, потом переводит на новичка, только сейчас понимая, что тот выше чуть ли не на полголовы. — Врать грешно, — он тихо смеется, замечая вопросительный взгляд парня, — ты ведь не упал сегодня с утра по дороге в школу, иначе твоя одежда не была бы такой чистой. Чон машинально прикасается к губе, только сейчас понимая, что Юнги думает, что это из-за него… по сути, с какой-то стороны, так оно и было, но… но нет! — Это… эт...о... — пытается вставить он, мешкаясь, но Юнги перебивает: — Лучше вообще ничего не говори Дондуку, не смотри на него, не поднимай головы, соглашайся во всем… — Мин начинает тараторить, серея при этом, пряча взгляд, — постарайся провести у него как можно меньше времени и… и… кабинет там, — он махает рукой и, не оборачиваясь, спешит уйти как можно дальше. Чон еще около минуты молчит, глядя ему вслед. Сердце бьется не слишком быстро, но волнение накатывает поэтапно, парализуя участок за участком. Почему-то вспоминаются слова пастора о том, что в первый раз будет просто беседа… что же случается на второй, третий раз? Он еще раз оборачивается, думая увидеть отдаляющуюся фигуру, но его там, конечно, уже нет. Сердце подсказывает Чон Хосоку, что Бог молчит с Мин Юнги тоже. И не только сегодня.