Ис. 55:9 Но, как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваши, и мысли Мои выше мыслей ваших
Ручки скрипят о бумагу, пока где-то наверху, на крыше, наигрывает каплями холодный осенний дождь; в классе неприятная тишина и легкое волнение, какое всегда бывает во время контрольных. Юнги смотрит сначала на свой белый лист, потом переводит взгляд за окно: там, сквозь размытые скатывающиеся капли на стекле, сквозь кованные ажурные решетки на окнах в тумане виднеется старый мощный дуб, раскинувший свои ветки. Силуэт его нечеткий, почти невидимый, как будто призрачный, но Мин знает на нем каждую веточку, каждый листик, каждый изгиб — закроет глаза, но все равно будет четко видеть каждую деталь; он смотрит на него почти каждый раз, когда они занимаются в этом кабинете. Ему почему-то кажется, что там, у дерева, тихо и спокойно, можно сесть среди выпирающих корней и набросать легкую мелодию, может быть, даже придумать четверостишие, неслышно проговаривая его себе под нос. Там обязательно будет светло и будет слышно пение птиц. Почему-то кажется, что у этого дуба намного лучше, чем здесь — наверняка, воздух там намного чище, трава зеленее и солнце греет больше. Но дуб стоит за забором школы, и он не может приблизиться к нему просто так. Решетки на окнах постоянно напоминают о том, где он находится и кто он такой — он фокусируется на них, почти смеется от получившейся ироничной ситуации. Он чувствует, как крест позади него прожигает ему спину, но он знает, что Господь никогда на него не смотрит, что Он слеп; быть может, он рядом, но в стороне… Он сглатывает, и вновь смотрит на свой чистый лист и задания рядом. Он ненавидит математику, ни черта не понимает в ней — все эти цифры, знаки, корни и синусы… все это как будто написано на иностранном языке, который он никак не может научиться понять, в котором не может запомнить ни одного слова с переводом. Обычно, Чимин помогал ему, давал тайком списывать и сидел вместе с домашкой, разжевывал каждый пример, но сейчас… сейчас перед ним лишь чистый лист. Опирается на локоть, смотрит вокруг — все почему-то усердно что-то пишут, решают, и он ощущает, что под ложечкой у него начинает неприятно посасывать: неужели они действительно что-то понимают, а не притворяются? Он хотел бы, чтобы ему было все равно. Хотел бы, чтобы он относился к этому просто, спустя рукава, хотел бы, чтобы это его не беспокоило. Но в этом месте за проступком следуют наказания, и он уже ощущает наступление последствий… — Мин Юнги, — раздается серьезный голос рядом, будто бы подтверждая подкрадывающиеся волнительные мысли, — почему ничего не написал? Времени на решение остается совсем немного. — Я в уме решаю, учитель Вон Бин, — спокойно отмечает он, глядя перед собой, понимая, что в этот момент весь класс обращает внимание на них — он знает, что ни одна душа не глядит на них, но все впиваются ушами. — Не дерзи, — отзывается мужчина, — плохая успеваемость и плохие оценки не тот путь, которым ты должен идти. Он хочет огрызнуться, сказать что-то про неисповедимые пути Господни, но прикусывает губу — уже знает, что с этими взрослыми бесполезно разговаривать, что бесполезно выражать свое мнение, говорить хоть что-то в ответ. Бог не только слеп, но и глух, и если сказать что-то в ответ, будет только хуже. Все равно… все равно он провалит эту контрольную и все равно последует наказание. Он быстро сглатывает: отличный повод, чтобы Доебук опять доебался. Пожалуйста, Господь, услышь, отведи путь от Дондука, пожалуйста… молю… Деревянный пол скрипит под тяжелыми шагами учителя, который въедливо смотрит на учеников, держа старые руки за спиной: сегодня у него, видать, хорошее настроение, что так быстро отстал. В кабинете душно, и вместо того, чтобы придумать решение к задаче, Юнги смотрит на форточку, представляя, как внутрь проникает свежий мокрый ветерок, перемешивая спертый воздух, запуская внутрь кисловатый запах дождя… Он молча пытается смириться — разве не об этом учит его вера? Внутри почти темно из-за низкого неба на улице, мелом на доске едва видно написаны какие-то нечеткие уравнения с прошлого урока, за тяжелой деревянной дверью с межкомнатным окном наверху виднеется свет из коридора — даже там лучше, чем здесь… Юнги вздыхает. — П...п-ростите? — раздается звонкий голос из-за соседней парты, — учитель, я закончил, — Вон Бин, до этого разгуливающий меж рядами оборачивается к Хосоку, — можно сдать сейчас? — Да, иди сюда, ко мне за стол, — быстро отзывается мужчина, что начинает шагать к своему месту, — я сразу проверяю и сразу говорю баллы. Второго шанса не даю, переписывать тоже запрещено. Если знаешь, то знаешь… — он начинает бубнить уже почти себе в бороду, и Хосок его плохо слышит, — если мне что-то не понравится или работа покажется слабой, задаю устные вопросы. Ясно? Слегка пошаливает сердце — так бывает каждый раз, когда он решает нарушить правила: нет, Вон Бин его совсем не пугает, и его не особо беспокоит результат контрольной — он знает, все решено верно. Одним глазом он глядит на кряхтящего учителя, вторым поглядывает на пианиста сбоку — того, кажется, даже не беспокоит отсутствие записей в тетради, и он мечтательно смотрит в окно… но Чон все равно решает хотя бы попробовать. — Отлично, — Хосок поднимается из-за парты, внимательно глядя на Вон Бина — тот, смотрит только перед собой, приближается к столу в начале класса. Хороший шанс — сердце ойкает: только бы он не повернулся, только бы не повернулся… Чон быстро поднимается и одним движением бросает на парту Юнги свернутый листок, затем быстро отходя к учителю — даже взгляда на Юнги не поднимает, оказываясь у учительского стола уже через пару секунд. Все происходит так быстро, что первое время Мин вообще не понимает, что произошло, только через время протягивая руку к аккуратно свернутой бумажке: разворачивает, хмурится… Аккуратно записанные решения всех задач, стройный почерк, минимум помарок. «Сделай пару ошибок, чтобы учитель не понял». Безмолвно Юнги читает бумажку, затем переводит взгляд на Хосока, что сидит у учительского стола и легко улыбается, как будто не волнуется, зная, что идеально решил все задания — плечи раскинуты, подбородок немного поднят, голова наклонена к учителю: городских всегда видно среди сиротских — они боятся не так сильно. Но Мин не знает, что ему чувствовать: он ненавидит, когда ему помогают из жалости; он ненавидит просить, умолять, ненавидит утруждать и быть проблемой… или этот новенький просто набивается в друзья? Юнги выдыхает: только зря старается — вроде бы, было решено, что он не создан для дружбы. Ему не особо хочется пользоваться чужими знаниями — почему-то знаниями этого новенького особенно… И он знает, что после этого будет чувствовать себя обязанным, должным. Это он тоже ненавидит. Парень почти решается смять бумажку и выбросить ее потом, после урока, но сердце выстукивает тихим безмолвным страхом, напоминая ему о том, что плохие оценки и плохая успеваемость здесь — это тоже проступки. А за проступки здесь отвечает Дондук. Может, Бог услышал? И уводит его Путь..? Почти трясущимися руками он хватается за шпаргалку, как за спасательный круг, и начинает переписывать, вспоминая, что остаются последние минуты до сдачи контрольной. — Ничего удивительного, — тихо шикает проходящий из-за спины Чимин со своим готовым заданием. Юнги понимает, что тот, сидя прямо за спиной, все видел, но не особо волнуется: Пак может быть засранцем, но чтобы сдать и скрысить — никогда. Вон Бин быстро просматривает записи Хосока, изредка желая что-то исправить или зачеркнуть — но учительские чернила так ни разу и не пересекают решений Чона; Хосок не волнуется, но напряженное выражение учителя ему не нравится — тот долго молчит, вглядываясь в записи, как будто пытаясь найти там обман, пока, в конце концов, он не откладывает тетрадь: — Ты из какой школы к нам пришел? — почти недовольно спрашивает он, скрещивая руки и выпячивая нижнюю губу. — …Школа Пресвятой Девы Марии, — Чон не понимает сути вопроса. — И что же, вы уже проходили тему логарифмов? — Ну… да… — он пожимает плечом, — там программа слегка идет вперед, поэтому я изучил эту тему буквально перед приходом сюда, — объясняет, — а... что? — Тогда понятно, — Вон Бин грубо бросает тетрадь на стол перед учеником, — решения верные, но поставить высший балл я не могу, — он резко черкает в конце записей «85» и отодвигает тетрадь ближе к Хосоку. — Эм… — парень смущен, — что-то не так? — глядит в записи. — Не отнимай мое время, — рявкает мужчина, специально не смотря на Чона, — это ведь все равно, если бы ты списал, я ведь не знаю, что вы там в прошлой школе изучали, может быть, такую же контрольную писали уже? А потом разбирали ее? — он брызжет слюной, — И ты знаешь все решения только потому, что у тебя хорошая память..?! — Но ведь… у меня есть все решения? Я могу объяснить каждый пример, если нужно… — Закрыл рот и вернулся на место, пока я не поставил балл еще ниже. Тебе ясно? — мужчина приспускает очки с носа, — здесь тебе не школа Пресвятой Девы Марии, это церковная школа-интернат! Теперь займи свое место и не мозоль мне глаза. Следующий! А, Пак Чимин…***
Чон Хосок шагает по коридору, в тысячный раз вглядываясь в свои записи по математике – решения идеальные… ни одной помарки, ни одной лишней запятой или знака: логарифмы давались ему с легкостью. И снять целых 15 баллов… за что? Да он хоть сейчас может объяснить каждый пример. Обида мозолит в груди, и он трет ее. Он останавливается у подоконника, чуть приспуская свою зашитую сумку, опуская тетрадь, глядя перед собой. Что ему сказать, когда отец будет проверять задания? Он обязательно задаст вопрос… что ответить? Что учитель сделал это просто так? Вряд ли он в это поверит. Врать грешно, особенно взрослым, особенно отцу… Но придется это сделать. Только вот, что ему сказать? Тяжело вздыхает, оглядывается; мальчишки в форме, шумно переговариваясь, шагают по коридору, смеются, что-то обсуждают и не замечают его — еще вчера это радовало, но теперь… Становится как-то одиноко. Поворачивает голову через плечо, глядит в окно, на школьный дворик-клуатр: трава выцвела, стала грязной, серой, бесцветной, полуразрушенная статуя во дворике в унылом смирении опускает голову к земле, у самого ее основания большие лужи, дергающиеся от капель дождя. Опять смотрит в длинный коридор, расходящийся по разным корпусам небольшой школы, уводящий куда-то далеко, туда, где он еще не был: все кажется очень чужим, инородным. Хотя… хотя, скорее, это он здесь чужой. — Не переживай, — откуда-то из-за плеча слышится низкий голос, — Вон Бин — долбоящер, мы все думаем, что у него начальная стадия шизофрении, — Мин Юнги останавливается рядом и быстро смотрит на тетрадь в руке новичка, — или, иначе говоря, он — необратимо ёбнутый, а это с рождения. Только прогрессирует с годами. Но он почти безобидный. Ты еще не застал его приступы, когда он половину урока разговаривает сам с собой… ты… ты идешь на хор? — парень останавливается на мгновение, затем начиная шагать в сторону зала для репетиций. — А? — Хосок сглатывает, отходя от подоконника, начиная шагать вместе с пианистом — мысли его все еще где-то глубоко внутри, умоляют Бога подать ему знак о том, что же сказать отцу, — а, да… я просто… — Если это тебе поднимет настроение, то 85 баллов — это все равно самая высшая оценка на моей памяти, — он поджимает губы, — даже Чимину он поставил 72 балла. И…. Почему-то очень сложно сказать слово «спасибо». Юнги знает, что умение благодарить — это дар, который у него отсутствует, но… может, попытаться? Господь помог, вроде как, нужно подать знак, что он понял урок? — И… — мнется он в словах, — не обязательно было это делать, но… — Пустяки, — Чон отмахивается, шагая рядом: все равно видно, что он расстроен, — думаю, ты бы сделал так же… Незаметно Мин поджимает плечи: ну это вряд ли. Скорее всего, это даже в голову бы ему не пришло. — …Целых 53 балла, — он пытается усмехнуться, — у меня никогда таких хороших оценок по математике не было… Он смотрит в пол и облегченно вздыхает: хорошие оценки — это не проступок. Значит, у Доебука не будет повода доебаться. Чуть поднимает голову вверх: Слава Богу, что тот послал в это утро ему Чон Хосока… — Кстати, — вдруг вспоминает он, и сердце его слегка дрожит, — как… как вчера прошло…? — М? — Чон уже практически забыл, что был вчера у пастора. — Ну… с Дондуком…? — взгляд пианиста на мгновение застревает на губе хориста — от опухшей раны осталась почти только красная царапинка. — А? — парень пожимает плечами, — ничего особенного… последствия плохих поступков по версии Библии, знаешь? Что такое хорошо, что такое плохо, немного о том, что меня будет ждать за такое поведение в аду, — он пытается отшутиться, вспоминая затем, насколько Юнги вчера был встревожен из-за пастора, — а… а что? — он смотрит с осторожным интересом, не понимая. Мин Юнги смотрит под ноги, вздыхает; и вновь смешанные чувства — хорошо, что Хосоку повезло. Обидно, что ему — почему-то нет. — Ни… ничего, — он быстро отрывает. Желания говорить больше нет.***
— Ладно, перерыв десять минут, и прогоним все заново, — голос эхом проходится по большому залу, и хористы облегченно выдыхают, разбредаясь по сторонам, — Чон Хосок, подготовься, попробуем тебя в качестве солиста, — быстро объявляет хормейстер, — Псалом 22. Сможешь? Щечки распирает от гордости за самого себя — дурацкая арифметика уже не слишком беспокоит или волнует: все переживания исчезают за легкой завесой певучих протяжных слов из Псалома — все теперь кажется таким же мягким и протяжным, как слова из песнопения, покрытым бархатным покрывалом убаюкивающих благодарных слов. Он лишь улыбается, безмолвно, теребя свою старенькую партитуру, и быстро кивает. — Тогда Чимин возьмет партию Чонгука, а Чонгук твою, — быстро завершает Бабах, — подготовьте связки. Чон спускается с невысокой сцены, почти что с порожка, кладет свою папку на скамью и разминает спину, изо всех сил пытаясь скрыть улыбку — значит, он все-таки чего-то стоит… Да, он старается не опережать события, но когда уже на второе занятие ставят в качестве солиста… Мин быстро стреляет взглядом сначала на Чона, потом смотрит на Пака — он знает того слишком хорошо, и теперь видит, что Чимин зол: он стоит в стороне, молчаливо поджав губы, глядя перед собой. — Блять… — шепчет Юнги, чувствуя что-то не то. Но он опять вдруг вспоминает, что Бог не создал его для дружбы, а, может, и для человеческих отношений в целом. Он, горбясь, отворачивает голову к стене, к высоким окнам зала и пытается выглянуть наружу, незаметно что-то наигрывая и напевая под нос: это не его дело. Ему должно быть похуй. Так легче, разве нет? Зачем забивать себе голову? Зачем стараться, если от этого только хуже всем? Не его дело. Только музыка имеет смысл. Пальцы начинают нажимать на клавиши уже более уверенно, наигрывая чистейшую импровизацию: получалось что-то быстрое, легкое, сбивчивое, не имеющее единой истории, но плавно переходящее от одного элемента к другому, временами задерживаясь где-то внизу, местами перепрыгивая вдруг неожиданно высоко; он вслушивается, незаметно покусывая губу изнутри, смотрит на окна, скользит по каменными высоким стенам вглубь зала, пока не упирается взглядом в деревянный крест. Он спрятан в тени у основания зала, и его почти не видно, но он замечает его, и музыка теперь говорит более низким, серьезным голосом — пианино поет баритоном, даже басом о чем-то сокровенном, тайном и невыносимо… несправедливом. Больном. Кровоточащим, как открытая незаживающая рана. Музыка с обидой плачет и с укором задает немой вопрос в пустоту; пальцы перебирают контр-октаву, давая инструменту говорить серьезным низким голосом, пока правая рука вплетает еле заметные слезы-нотки второй-третьей октавы. Говорить больше нечего, все, что он хотел сказать — сказал. Мин закрывает глаза, выдыхает, останавливается… — Как ты это делаешь? — голос Хосока звучит рядом, но Юнги не хочет открывать глаза, не хочет говорить ни с ним, ни с кем-либо еще: он достал все, что у него было внутри через эти звуки… но странный вопрос через время доходит до него и начинает интересовать. — Гхм… что? — Мин не понимает, медленно возвращаясь в реальность. — Твоя музыка… она как будто живая… — он пожимает плечом, — глупо, да? Я постоянно задаю глупые вопросы, — выдыхает. Это не было глупым вопросом. Скорее вопросом, который, как оказалось, Мин всегда хотел услышать. Он открывает рот, набирает воздух, чтобы что-то сказать, но Бабах гремит громче любой попытки что-то ответить. — Вернемся к занятию, поживее, — напряженно Бабах возвращается к своему месту, тяжело дыша, — меня срочно вызывают к директору, так что попробуем нового солиста и расходимся… Времени на ваши распевки нет, сделайте все хорошо с первого раза. Чон, я это тебе говорю в первую очередь, — хормейстер становится перед стройными рядами молодых людей, расправив руки, — Юнги, мне нужен слабый аккомпанемент, споем почти что а капелла. Чон Хосок быстро возвращается к скамье, хватает ветхую папку, встает в ряд — все это время Мин Юнги неосознанно следит за ним взглядом, одновременно кладя пальцы на клавиши: он уже слышит в голове будущую мелодию. Чон пытается выбросить из головы нечаянно брошенную фразу Бабахом «новый солист» — это всего лишь оговорка, всего лишь фраза, ничего не значащая… он и не надеялся стать солистом здесь — ему это, в общем-то, ни к чему, но… но его тщеславие теперь верещит. Да, тщеславие — это грех. И гордыня тоже грех. Он знает это. Но слишком сладко гордиться самим собой, слишком сладко знать, что что-то получается у него лучше, чем у всех. И насколько же приторно-слащавый вкус у чувства, когда ты обходишь других… Хористы уже распевают первую партию, и плавные движения Бан Хона уверенно ведут голоса вперед — к моменту, к его моменту, к его соло… он, выпутываясь из грез, раскрывает партитуру, и сердце его в одно мгновение бьется на куски: это, наверное, расплата за его грехи, за его тщеславие и ложь. Бог решил перестать быть слепым именно сейчас, Бог решил заглянуть к нему внутрь и увидел все то, что в его сердце… Партитура, его папка с нотами — пуста, только и глядит на него своими опустошенными внутренностями, ничего не может сказать в ответ… как же это вышло? Хосок мешкается, чувствуя волнение, тошноту: он не может сейчас подвести весь хор, не может остановить хормейстера, не может подставить самого себя. Голова начинает кружиться, когда он понимает, что каких-то четыре небыстрых такта отделяют его от соло: горло пересыхает, и он сбивчиво дышит. Все это какое-то недоразумение, все это… Быстро сглатывает, закрывает папку и глаза вместе с ней: расслабься, ты ведь знаешь этот псалом наизусть… просто слушай. И он слушает. Слушает спокойные голоса, равномерное дыхание, разбирает мягкий лирический тенор среди прочих, следует за ним, вступает… получается лучше, чем он может надеяться. Не звуки исходят из него — он сам следует за ними, становясь их покорным слугой; зал наполняется священными текстами, и он ощущает свет, исходящий из самой груди: так всегда бывает, когда он поет — он не чувствует себя только человеком, а чем-то одновременно большим и меньшим, чем-то, что не вмещается в сухое понятие «тело» — он звуком голоса разлетается по помещению, отражается, наполняет все, вырывается наружу и заползает внутрь каждого… Мин Юнги почти забывает, что ему нужно поддерживать аккомпанемент — пальцы зажимают клавиши без присутствия его самого: завороженный, он смотрит на Чон Хосока и понимает, что тот делает это, только лишь опираясь на собственный слух да на жесты Бан Хона. Эта партия кажется Хосоку бесконечной — он боится ошибиться, боится не попасть, сфальшивить, забыть слова, но Псалом, наконец, заканчивается, и он только выдыхает, понимая, что его потрясывает. Быстро смотрит на скамью, где до этого оставил партитуру: вдруг ноты просто по случайности выпали? Но нет… там пусто. Потные ладошки сжимают папку, пока сердце выстукивает новые ритмы, а Бабах что-то жужжит на ухо — тот почти не слышит, пытается вспомнить все детали, восстановить ход событий… Ерунда какая-то! Проделки дьявола, не иначе! — …в следующий четверг… — что-то говорит хормейстер, но Чон слышит лишь биение сердца: даже не понимает, от чего же ему стало так волнительно… Уж лучше умереть, чем подвести других, стать проблемой… — До встречи, — сквозь мыльную пелену белого шума в голове слышит хорист и видит, как преподаватель удаляется. Он что-то сказал по поводу его пения? Похвалил? Наругал? Что будет в следующий четверг? Хосок понимает, что все закончилось только тогда, когда все начинают расходиться, и кто-то грубо толкает его в плечо — он даже не замечает, кто. Медленно приходит в себя, возвращается к скамье, чтобы забрать вещи: внутри все еще неприятно. Но, вроде как, он не оплошал? — А ты как это делаешь? — поспевает Юнги, останавливаясь рядом, — ты… — А? — он чувствует себя абсолютно потерянным: такая маленькая деталь напрочь выбила его из колеи. — Ты спел… без нот, без партитуры… у тебя идеальный слух? — Что? — он смущенно смеется, качая головой, — нет, нет, конечно. В школе Пресвятой Девы Марии мы даже слишком часто пели этот Псалом, я просто запомнил… У меня не было выбора, — он неловко чешет затылок, показывая пустую нотную папку, — не пойму, как получилось… все ноты куда-то исчезли… наверное, по невнимательности я… Мин Юнги выдыхает, чувствуя, как в нем зарождается какая-то непонятная злоба, гнев. Он все понимает сразу же — виной всему не невнимательность, а невыносимое эго Пак Чимина, который не может допустить, что кто-то может быть лучше него. Да, это не его дело. Да, он решил для себя, что лучше не лезть, потому что так проще и легче. Да… Быстро оборачивается вокруг себя, видит белобрысую голову, ощущает, как быстро бьется сердце: он ненавидит многие вещи. Но несправедливость и детские глупые шалости были где-то на вершине того, что может вывести из себя за секунду. — Пак, блять, Чимин, — не выдерживает он, говоря громко, отчетливо — его грязные слова эхом проносятся по залу, останавливают всех, — нахуя так блять делать?! Тебе что, десять?! — О, я не понимаю, о чем ты говоришь, — быстро отмахивается парень, игриво улыбаясь, натягивая на себя темную кофту на пуговицах. — Все ты понимаешь, — Юнги быстро подходит ближе, — разве твой Бог одобряет такие грязные поступки? — Что, бля, завелся? — повышает тот голос, хмуря брови, — хули тебе надо от меня, м? Я тебе ничего не сделал, а мог бы! — он кривит лицо, — ничего удивительного, что у тебя не хватает мозгов решить простейшие логарифмические уравнения, приходится даже у новеньких списывать! — И это мне говорит человек, который написал контрольную хуже, чем этот самый новенький?! Ты из-за этого у него ноты стащил, гаденыш? Хосок теряет дар речи и почти столбенеет, наблюдая за перепалкой — еще человек пять, помимо него, намертво прилипают к полу, ошарашено глядят на бывших друзей. Так это был… был Пак Чимин? — Пак-Поднасрать-Чимин, — Мин продолжает злиться, не понимая, почему вдруг у него так сносит крышу — возможно, просто накопилось… — поступок тупой десятилетки! — А что это ты так его вдруг защищать стал? Стоило дать списать, и ты сразу же стал его подсосом? Юнги хватает того за воротник быстрее, чем думает об этом, Чимин начинает тянуть его за рубаху, оба они напрягаются, тяжело дыша. — Да остановитесь вы! — Хосок вдруг подскакивает ближе, пытаясь разнять обоих, — только попробуйте еще подраться! Ненормальные?! Чон крепко хватается и в того и в другого, но они твердо стоят на ногах, почти не замечая хориста — они дергают друг друга за одежду, сцепляются, заливаясь злобой, и так быстро и сдавленно дышат, что покрываются красными пятнами злобы, грязно ругаются сквозь зубы. — Ты совсем ебанулся? — шипит Юнги. — А, точно, ты же подсос Доебука, совсем забыл! — огрызается Пак. Юнги замахивается, размазывает кулак по воздуху, совсем едва задевает подбородок блондина — Чон вовремя выставляет руку вперед, меняя траекторию удара; Хосок наваливается всем весом между ними, пока, наконец, не оказывается посередине. Пак хватает его за воротник сзади, тянется к Мину, который противостоит уже Хосоку, по чьему уху по случайности бьет уже ладонь Чимина. — Блять, иди сюда, гнида! — Юнги дышит быстро, сорвано, лоб покрывается испариной. Хосок хватает его руки, пытается отвести назад, пока блондин цепляется за кофту — наконец, подоспевают другие хористы, понимая, что ситуация принимает сомнительный оборот: теперь это совсем не весело. Чон Чонгук, из класса младше, хватает Пака за локти и тянет назад, пока тот, ругаясь, рвется вперед. — Юнги, успокойся, — Хосок глядит пианисту прямо в глаза, но тот смотрит только сквозь, — драться — последнее дело! — Но…! Но! — пытается возмутиться он, чуть уступая, отходя назад, — блять, он подставить тебя хотел! — Все, все, хватит, успокойся, — Чон переносит руки уже на плечи, все еще уводя дальше к стене, — ничего страшного не произошло, этим вы ничего друг другу не докажете…! — Это еще что такое?! — стальной и холодный голос режет пространство и Мин Юнги заодно. Он этот голос узнает везде, услышит за километры. Только его здесь еще не хватало. Пастор рассержен, почти разъярен; он быстро шагает от дверей вглубь зала, сдержанно дыша, строго смотря на учеников; Мин Юнги холодеет внутри, теряется, забывает сразу обо всем и безвольно отступает к стене, давая Хосоку совсем отгородить его от Пака, который еще продолжает рыпаться и высвободиться из стальных рук Чонгука. Вскоре все хористы, пойманные за преступлением, быстро застывают, испуганно глядя на Дондука, что останавливается у первого ряда скамей и поочередно смотрит на всех собравшихся: — Как вы смеете?! Что здесь происходит?! — бледное лицо и черные глаза режут каждого, — драка?! В доме Божием?! — Пастор Дондук, это… — пытается вставить Хосок, подходя ближе: — Молчать! — резко кричит он, отчего Чон застывает на месте, — ты был у меня в кабинете только вчера...! И уже опять провинился — в этот раз серьезно! Очень серьезно, молодой человек! — он делает быструю паузу, — может, мы вообще зря приняли тебя в нашу школу?! Зная твою историю в прошлом месте, мы пошли на огромные уступки! И ты так подводишь наши ожидания! — Хосок чувствует, что сейчас потеряет сознание: теперь точно от отца это не утаить… — может, нам это исправить, пока не поздно?! — Нет, послушайте, па-а-стор, — голос Юнги почти срывается, но он находит в себе силы сделать несколько шагов вперед, заслоняя новенького спиной, — Хосок тут ни при чем, это… это… — Это буду решать уже я! — быстро отвечает он, — с тобой у нас будет отдельный разговор, Мин Юнги! — он поджимает губы, шипя, — складывается такое впечатление, что ты намеренно стараешься попасть в мой кабинет..! Он почти хнычет про себя: он, наоборот, хочет сделать все, чтобы больше никогда не оказаться там… как он там утром хотел пошутить про пути Господни? — Вы понесете наказание! — разрезает он серьезно, поочередно награждая всех разъяренным взглядом, — и уж поверьте мне, вы еще пожалеете, что затеяли драку!