салат с битыми нарциссами

черный плащ лауры альбертовны, на острых плечах которого меденефть пуль смотрит будто из округлого дула ружья, сливается то ли с раздавленной ежевикой вечера, то ли с раздавленными надеждами ксении милас. директор школы леди антрацитом лебедя подплывает к маковой ксении, тонущей в самовоссозданых слезах. жилы на шее напоминают перетяжки висельников, пот катится поносом жемчужницы, на губах длинноногое безумие, модельно-сломленое. лауре альбертовне привычна такая картина, действия ее отточены, а внутри кремний пустоты, бескомпромиссной и звонкой: – значит, не в этот раз. этот голос обязательно вернётся, просто не сейчас, – чеканка серебряного рубля, затем – выдержано-материнское объятие. ксюша жмется, внутри вой истошный, стеклянные бабочки переполняют пищевод, вырывая свои хрупкостью саднящие крылья, поднимает иней ресниц ксюша проскурникова, первогероиново доверяясь глазами. кладет короткостриженную голову на троцкистское плечо лукиной, но в войне случается перелом даже не хребта уже. позвоночника. в последний момент сдержанный рвотный толчок пробивает контрольный в милас. ксюша закусывает губу до мяса, но это не помогает. нарциссы заполняют ротовую полость, исходя из левого лёгкого, чуть глубже альвеолярного. примерно на уровне натиска гороховой. ксюша с усилием сглатывает, но маленький, с отвратительно солнечной серединкой цветок замирает на прямом угле плаща деректрисы. милас смахивает мгновенно, но лаура альбертовна тоже не лыком шита. 'ханахаки. стадия первичного развития. прогрессирует визуально.' президент школы леди смотрит гордо, будто бы вспорола иконе живот, просунув туда свою рыжую голову. веснушки рвут межсозвездные сцепления, а предплечья забывают фаянсовые пальцы. скулы будто бы перестают ныть от несбывшихся прикосновений пухлых губ. сегодня победа за аней, сегодня аня забралась глубже – на шестнадцатый голос, под эпидермис – сейчас неважно. абсолютно чёрное тело камеры сжимается в доэмбриональное, небритый усталый оператор, шаркая кроссовками, семенит в ночь, как и его наевшиеся коллеги, девочки, словно постаревшие на несколько лет, расходятся по спасительным кроватям, ныряя кто сразу в прохладу мятых простыней, кто в белоснежность ванны, успокаивающую не хуже. все, помимо анны и ксении. милас сидит на своей кровати – театре одного актера, скинув с себя сдавливающую форму, лишь в привычном дымчатом топе и боксерах. в дрожащих руках у нее миска из какой-то жопы мира, но сейчас ксюше плевать. в прямом смысле: слюни, какие-то стеклоподобные, будто крылья тех самых паршивых бабочек вперемешку с невероятно крупным бисером крови, ручейками стекают в миску. а на вершине всего этого великолепия – нарциссы. яично-желтые, поносно-сепийные, сусально-сырные, золотовато-хрусткие серединки и кайма – уебански-белая. различные по размеру, форме, пропорциям, но одинаковые в своей ущербности. ни дать ни взять милас в конце восьмой недели. ксюша выпячивает остатки гордости, пальцами запихивая теплые цветы обратно в горло, давясь и хрипя. 'давай, милас, хоть сейчас не проебись.' бриллианты анны гороховой мутнеют постепенно, эйфория сегодняшней победы пятится хоть и задом, но уверенно. а вот сна не видать не слыхать, хотя обстановка и располагает. горохова уже привыкла прислушиваться к происходящему, это очень выручало ее не раз. сейчас же не услышать было просто невозможно. кашель такой, будто кто-то сигаретным богом подавился. ну, или же юлия коваль на горло каблуком наступила. аня соображает быстро, что ей свойственно, встаёт бесшумно. дверной косяк, два поворота – будто вслепую. и вот она в комнате милас. амфитеатр коллизея ебучий. ксюша поднимает рваные кружева глаз, сбивчиво, вытирая рот и враждебно сипя: – че припёрлась, горохова? реально пизды хочешь? – но кашель решительно перекрывает ржаво-словесную струю. – ты сейчас вообще не в состоянии не то что пизды дать, а даже подняться, – аня изгибает бесстыжие брови, хрустя ксюшиной слабостью. или же собственными пальцами. ксения милас прочищает горло от очередного батальона нарциссов, чтобы сказать: – салата не хочешь? смотри, отменный, мишлен отдыхает. все, как ты любишь: стекло раздолбанное, паприка-кровь, свежая зелень – нарциссы. объедение, нахуй. президентский обед, – ксюша из последних сил протягивает плошку ане. горохова изучает содержимое миски с минуту, но затем забирает ее из ксюшиных дрожащих, отставляя. милас же выходит на новый круг персонального ада: и тут же шея, любимый топ и керамический коленный завод осеменяются нарциссовыми пятнами. – блять, – только и успевает выплюнуть. и тут в ане что-то щелкает. она срывается с места, и руками своими воздержанно-героиновыми хватает ксюшу за щеки, растирая хоровод слюней и нарциссов, будто празднующих ивана-купалу. демонстративно рвет чёртовы цветы на части, не сводя взгляда с ксюши. – это не поможет, – говорит ксюша уже спокойней. только вот приступ идёт вниз по шкале бернулли как ни крути, и тогда аня решается на отчаянную смелость, граничащую с глупостью – руками под ребра милас. к этому сраному левому лёгкому, чувствуя. сжимая, поглаживая, цепляясь. – не поможет, – вторит оторопевшая ксюша. но кран будто бы закрывается с титаническим усилием, цветочный монстр уходит обратно под кровать. нарциссы платят за дешевое шоу полтинник и отступают. милас все ещё дрожит, но обессиленно падает на кровать, словно после бомбежки вперемешку с концлагерем. и тысячи еврейских детей будто бы разом садятся ей на веки. девушка впадает в долгожданное забвение. аня горохова же сидит, выпрямив спину, смотря на остатки ксении. и хочется накрыть эти веки ладонью, чтобы разомкнулись они бесболезненно. гороховой от себя неизведанно, она отдергивает протянутую ладонь, но нежность сочится из ее глаз, а плеяда веснушек на предплечье снова формируется в созвездие. – салат с битыми нарциссами говоришь? ну и хуевый повар же из тебя милас, – произносит шепотом, а затем ускользает восвояси, предвкушая следующий раунд. только привкус нарциссов почему-то не смывается со сливочной кожи.