Ручей

I don't want you to change Anything you do I don't want you to be Someone else for me Depeche Mode Холли с первого взгляда обещает проблемы и неприятности. Она говорит о сексе, венерических заболеваниях и «Уилл, как там твоя личная жизнь?». За десять минут она успевает затронуть все темы, которые Эмма избегает годами. Карл забирает Эмму с работы, и они едут домой, и болтают о всякой ерунде, и ужинают вместе. — Сколько раз ты помыла руки, родная? — спрашивает Карл, передавая ей салфетку. Эмма улыбается и говорит: «Два». Или три. Или четыре. Может быть, двенадцать. — Ты делаешь такие успехи, — улыбается Карл. — Да, точно, — говорит Эмма. Эмма смотрит на свои руки, покрасневшие от горячей воды и мыла, сосредотачивается на шраме у большого пальца. — Я хотел бы сегодня лечь спать пораньше, — говорит Карл, чуть приподнимая брови. Он быстро проводит языком по нижней губе, несмело улыбается, протягивает руку, чуть сжимая пальцы Эммы. Эмма думает, сколько из нынешних царапин на руках превратятся в шрамы. — Конечно, — кивает Эмма. — Я почитаю. Не жди меня. Эмме кажется, что шрамы это не так уж и плохо. В конце концов, это значит, что ничего не будет болеть и кровоточить. Эмма забирается под одеяло ближе к часу ночи, и на её колено ложится горячая ладонь. Ладонь Карла — неподвижный и тяжелый камень, придавливающий к матрасу. Пожалуйста, не паникуй, умоляет Эмма саму себя. Только не паникуй. Ладонь Карла не двигается с колена, и Эмма начинает усиленно думать о том, как колышется занавеска от вентилятора, как неудобна подушка, пахнущая чистотой, как посапывает Карл. Наверное, это должно быть нормально, говорит Эмма. Мы муж и жена, такие вещи должны происходить, повторяет Эмма. Однажды это будет чувствоваться правильно. Эмма закрывает глаза и считает овец, прыгающих друг через друга. Сто двадцать один. Сто двадцать три. Один. * Музыка играет слишком громко, а Холли выкрикивает все эти бессмысленные фразы вроде: «А теперь наклоны!». А теперь поза трупа. Смысл упражнения — лечь на пол и долго думать о тщетности бытия. Эмма смотрит на то, что происходит за приоткрытой дверью. У Холли высокий хвост, болтающийся из стороны в сторону, когда она наклоняется; она в костюме для фитнесса, какие можно найти в типичном каталоге одежды восьмидесятых. Холли наклоняется, и Эмма чуть краснеет, нервно сжимая подол юбки. Эмма была бы идеальной принцессой. Она бы носила все эти пышные платья, и обмахивалась платком или веером, и в конце истории убила бы себя из-за царящей вокруг антисанитарии, сводящей её с ума. И не дождалась бы принца. Наверное, в этом весь смысл. Ни в одной из своих же выдуманных историй Эмма не дожидается ни принца, ни мужеподобную принцессу, ни коня. Холли не королевский шут и не принц. Холли наклоняется, повторяя: «Раз, два, три. И заново! Раз, два, три!». И заново, повторяет Эмма одними губами, следя за спиной Холли, наблюдая за тем, как под тонкой футболкой у Холли выступают лопатки, провожая взглядом выбившиеся пряди у шеи, чуть заметный румянец на скулах. И Холли выпрямляется, окидывает учеников гордым взглядом и говорит: — Вы невероятные! На сегодня всё. Эмма зажмуривается на секунду и убегает в сторону своего кабинета. Она отвечает на четвёртый звонок Карла и повторяет: «Раз, два, три. Заново. Раз, два, три. Заново». Холли маячит на краю воображения. Карл прижимается к спине Эммы, весь он слишком тяжелый и горячий. Эмма чувствует себя огромным ледником, прижатым к грелке. Тридцать два градуса по Фаренгейту — температура плавления льда. Сто сорок семь. И она тает. Сто сорок девять. И Холли чуть выгибает спину. * Эмме жарко во сне, и она уверяет себя, что всё это из-за того, что Карл придвигается к ней слишком близко, сжимая в объятиях. — Мы обнимаемся, — говорит Карл. — Много обнимаемся. Очень много. Эмма выскальзывает из объятий так быстро, как только может, закрывается в ванной и долго льёт холодную воду на руки. Непроходящие ссадины снова кровоточат; антисептик щиплет кожу. — Всё в порядке, детка? — спрашивает Карл из-за двери. — Я могу чем-то помочь? — Буду через пять минут, — кричит Эмма. Эмма прислоняется затылком в холодной стене и закрывает глаза. Не паникуй, пожалуйста, только не паникуй, повторяет Эмма. Выходит плохо. * Холли всё ещё ведёт занятия по фитнессу, и Эмма стоит у двери, теребя браслет часов на руке. Холли прогибается в спине, выпрямляется, улыбается залу, расправляет плечи, чуть ведёт бёдрами. Холли чуть тяжело дышит и обводит зал глазами, останавливаясь на двери. Эмма задерживает дыхание. Холли ухмыляется и снова делает наклоны. — Раз, два, три, — кричит Холли. — И заново. Эмме интересно, они занимаются исключительно наклонами? Знания Эммы о фитнессе ограничиваются формой для занятий и наклонами Холли. Эмма трёт запястье и сбегает, пока не стало слишком поздно. Часом позже к ней в кабинет приходит Бретт, который пахнет как бездомный, потом Рейчел Берри и, кажется, одна из работниц столовой. Эмма не уверена, что дала хоть кому-то из них дельный совет. И Рейчел говорит: — Что, если всё, что было правильным, кажется неправильным, а неправильное кажется очень правильным? — Ты имеешь в виду свои отношения с Финном? — осторожно спрашивает Эмма, замирая. — Нет. Я имею в виду комплекс вещей, — Рейчел поправляет чёлку. — Спасибо, мисс Пилсберри, мне пора. — То, что прошлые вещи кажутся неправильными, необязательно делает их такими, — тихо говорит Эмма. — Мнения меняются, восприятие — тем более. Не меняются вещи, меняется твоё отношение к ним. Рейчел кивает, закрывая за собой дверь, и Эмма смотрит на тарелку с виноградом, стоящую перед ней. Сто шестьдесят пять. Сто шестьдесят семь. * Ладонь Карла чуть выше колена. Эмма лежит в позе трупа. Расслабьтесь и представьте, что вы никогда не существовали, исключите себя из всего множества параллельных вселенных, монотонно бубнит радиоприёмник. Эмма представляет, что это ладонь Уилла. Эмма представляет, что это ладонь Энрике Иглесиаса. Эмма представляет, что это ладонь Холли. Сто восемьдесят три. Расслабьтесь и сделайте вид, что вы спокойны и довольны своей жизнью. Сто восемьдесят пять. * — Знаешь, — рассказывает Эмма, — недавно мы с Карлом перемешали виноград в тарелке и ели его просто так. Это было чудесно и абсолютно безумно. Безумно, напоминает себе Эмма. Безумно. Безумно и не чудесно. Уилл радостно кивает и расспрашивает её про Карла. Да, всё отлично, говорит Эмма. Мы прекрасно ладим, Карл чудесный, всё чудесно. Холли подсаживается за их столик со своей кожаной курткой и своим же кофе. Эмма не понимает, зачем несколько часов после двухминутного выступления носить кожаную куртку, если ты работаешь в школе учителем полового воспитания? Нет, простите. Холли замещает учителя полового воспитания. А ещё учителя пения, химии, истории и испанского. Учителя всего, что угодно. Холли умеет абсолютно всё (или хорошо делает вид), отлично ладит с детьми и меняет квартиру каждый месяц. Эмма забавляется, представляя Холли огромным страусом, прячущим голову в песок каждый раз, когда откуда-то издалека до неё доносится слово «обязательства». Эмма при упоминании обязательств берёт свой антибактериальный гель и бежит так быстро, как только может. Возможно, это единственное, что есть общее у Эммы и Холли. — Как дела? — спрашивает Холли, облокотившись на стол. — Всё хорошо, спасибо, — говорит Эмма. Холли — одна сплошная неправильная череда событий. Эмма — с каждой секундой тающий ледник. Эмма смотрит на миску с виноградом, и ей кажется, что ей жизненно необходимо посчитать количество ягод на каждой грозди. Сто девяносто один, шепчет Эмма. Холли встряхивает волосами и ухмыляется. Сто девяносто три. Холли снимает кожаную куртку. * — Ты можешь зайти, — громко говорит Холли. Эмма замирает у двери. Холли посреди спортивного зала, одновременно отражается в сотнях зеркал, с раскрасневшимися щеками и прилипшей ко лбу прядью, выбившейся из высокого хвоста. — Тут всё равно только я, Эмма, ты можешь зайти. Холли кидает на пол два смехотворных коврика для занятий йогой, и ложится на один из них. — Давай, — хлопает Холли по коврику рядом с собой. — Там грязно. Я не собираюсь этого делать, — Эмма смотрит на равномерно поднимающуюся и опускающуюся грудную клетку. Перед ней — распахнутой сердце Холли. Холли закрывает глаза и приглашающе раскрывает ладонь. — Это шаванаса, — говорит Холли. — Поза трупа. Полное расслабление, неподвижность и спокойствие ума. Голос Холли похож на чуть монотонное бурчание радиоприёмника, но теплее и ближе. Как будто Холли не всё равно, что она говорит. Как будто для Холли это что-то значит. — Сначала дыхание глубокое, — говорит Холли, — затем более поверхностное. Поза рекомендуется для снятия головных болей, напряжения и прочей ерунды. Эмма глубоко вдыхает и выдыхает, ощущая тепло руки Холли рядом. — Самая большая опасность сейчас — это твои собственные мысли. — Самая большая моя опасность вообще — это мои собственные мысли, — шепчет Эмма. — У меня ОКР, если ты не заметила. А ещё, добавляет Эмма, большую опасность представляют микробы, виноград и ты. — Мне очень жаль, — говорит Холли. — Представь, что мы под звёздным небом. Представь, что мы на берегу моря. Представь, что мы где угодно, но не здесь. Эмма представляет звёздное небо, лёгкий ветер и пальцы Холли на собственном запястье. — Ты говоришь так, будто тебе не всё равно, — говорит Эмма. Холли долго молчит. Сто девяносто пять. — Потому что мне не всё равно. Сто девяносто семь. * Карл приваливается к плечу Эммы, его рука горит на её колене. — Я скучал, — урчит Карл в ухо. Рука Карла проходится по бедру, и Эмма судорожно стискивает колени. Рука Карла — самое неправильное, что чувствовала Эмма за всю свою жизнь. — Карл, нет. Карл глубоко вздыхает и, чуть сжав пальцы на её колене, отпускает. Карл отворачивается к стене и бормочет: «Извини, детка». В ванной Эмма льёт на себя воду в течение часа и практически не плачет. Утром все извинения Карла медленно превращаются в живой поток «Прости, детка» и «Мне так жаль, родная». Сто девяносто девять. Эмма представляет, что в той звёздной ночи где-то рядом был ручей с глинистым дном. Она думает о том, как эту глину тихо, крупицу за крупицей, размывал нескончаемый поток воды. — Всё в порядке, Карл. Я в порядке. Двести один. * Карл сидит напротив Холли и рассказывает ей про их семейные проблемы. Если можно назвать их проблемы «семейными». Если можно назвать их «семьёй». — Мы обнимаемся, — говорит Эмма. — Да, много обнимаемся, — отвечает Карл. И Эмма думает, что, Боже, неужели это всё так важно, неужели нельзя понять, что ещё не время, неужели ты не можешь убрать свою руку с моей ноги. — Думаю, тебе нужно поговорить с мисс Холидей, — говорит Карл. Уходя, он одними губами шепчет: «Извини, детка». Эмма отворачивается. Эмме в жизни не было так стыдно, и ей кажется, что щёки пылают как маковое поле в сезон цветения. — Я не собираюсь обсуждать это с тобой, — говорит Эмма. — Это исключительно мои с Карлом проблемы. — Если не хочешь, то мы не будем это обсуждать, — тихо отвечает Холли. Холли кладёт руку чуть выше её колена, как раз на том месте, где заканчивается юбка. Эмма зажмуривает глаза. Двести три. Двести третья милая овечка, прыгающая через двести пятую, и никакой Холли Холидей ни в одной из бесконечного множества параллельных вселенных. Никакого Карла, никакого Уилла. Только звёздные ночи и ручьи с глинистым дном. Пальцы Холли — чуть холодные, она раскрытой ладонью скользит по бедру. У Эммы чуть сбивается дыхание. — В следующий раз, — говорит Холли, — ты тоже можешь зайти в зал, знаешь. Когда я буду там с группой. Двести пять. — Ты же не фригидна, Эмма, — говорит Холли. Её пальцы чуть сжимаются на бедре. Эмма не делает решительно никаких попыток к бегству, задыхается и ослабляет оборону. Двести семь. Эмма разрывается между желанием захныкать и податься вперёд. Ничего из этого не кажется неправильным, и в этом, по всей видимости, весь ужас ситуации. — Ты думаешь, что меняются вещи или наше отношение к ним? — спрашивает Эмма, открывая глаза. Рука Холли всё ещё на её бедре, и Холли говорит: — Я думаю, что меняется всё. Двести девять. — Хорошо, — выдыхает Эмма. — Хорошо. Эмма чуть тянется и кладёт ладонь на щёку Холли (представь, что я — это Карл, говорит Холли. Или Уилл. Представь, что я кто-нибудь, но не я. Представь, что мы где-нибудь, но не здесь). Эмма не хочет ничего представлять и чуть подаётся вперёд. Двести двенадцать, выдыхает Эмма. Это температура кипения воды. Холли чуть улыбается. Эмма медленно испаряется.