До заката

Он ждёт долго. Наверное, с середины ночи. Обломок бетонного блока холодный и шершавый. Под ладонью выбоины: то ли от пуль, то ли просто от времени. В конце концов этот камень лежал здесь, сколько Наэ себя помнил. В уголках ногтей запеклась кровь. Он долго пытается оттереть ее, выскоблить, но только раздирает собственную кожу. Нужно было озаботиться мытьём рук раньше. Здесь это делать негде. По крайней мере, если не войти внутрь. Но Наэ уверен, что учитель не впустит его. Точно не после того, что было сделано. Слухи разошлись быстро. Уж точно быстрее, чем Наэ осознал, какой ценой добываются подобные вещи. Но даже после того. Наэ сам пугался, когда думал о том, с каким хладнокровием шёл по трупам. Их мертвые тусклые глаза не преследовали его ни в мыслях, ни во снах. Учитель как-то сказал, что цель оправдывает средства. И, конечно, Наэ понял это по-своему. Как всегда неправильно. Но если бы время можно было отмотать назад, он бы все равно поступил так же. Только избежав пары десятков ошибок, которые растянули поиски, почти не оставив ему времени. Как будто это было вчера. По крайней мере он уже не мальчишка, который едва закончил обучение. Тогда казалось, что он знает все. Стоило пару раз оказаться в реальной схватке. Враги никогда не станут ждать. Не станут соблюдать правила. За эти месяцы главным уроком стало правило: бей первым и бей в спину. Открытое столкновение далеко не так эффективно, как подлая диверсия. Наэ знал, что учитель не был теоретиком, пройдя пару войн – им просто не получится остаться. Почему не учил реальному бою? Наэ понял это, как только проткнул глотку первого врага и со сладким чувством провернул лезвие. И когда смотрел на свои алые от крови руки. Ему нельзя было убивать. Потому что такие, как он не могут не почувствовать этот вкус. И учитель берег его. Берег, когда наказывал без объяснений. Когда приказывал высечь на глазах у остальных. Правда, тогда Наэ не понимал. Глотал злые слёзы и только старался быть лучше. Никто не тратил на тренировки столько же часов, сколько он. И он стал лучше. Лучшим. А потом случилось то, что случилось. Наэ знал, что это неизбежно, но не думал, что случится так скоро. Болезнь не щадит даже самых сильных. Он приполз под дверь дома учителя и долго не мог постучать. Только смотрел на неплотно прикрытую дверь и гонял в голове ничего не значащие мысли. О том, что роса опустилась слишком поздно. Что рассечение на бедре гноится уже второй день. А потом дверь открылась. И учитель впервые посмотрел на него так, как Наэ только мечтал. Понимающе. Как будто знал о нем все. Присел рядом, взял вдруг за руку, накрывая своей ладонью сбитые в кровь костяшки пальцев. Позвал в дом. И Наэ пошёл. Позволил осмотреть ногу, вздрагивая от каждого прикосновения. Не от боли, а от сладкого стыдного чувства, когда тёплые шершавые пальцы касались голой кожи. Именно тогда Наэ понял, что сделает. И он сделал. И теперь жалел только о том, что у него осталось так мало времени. Впрочем, его должно было хватить для задуманного. С лихвой. Возможно, он даже увидит последний в своей жизни закат. Конечно, если учитель не убьёт его раньше. Когда увидит. – Наэ? – голос заставляет вздрогнуть. Он вскакивает, чтобы поклониться. Прячет окровавленные руки. Нужно было вымыть! Если убьёт сейчас, может, так будет лучше. Не придётся ничего объяснять. – Учитель… – губы с трудом складывают слово. Он слишком давно ни с кем не говорил. – Присядь со мной, – тот первым опускается на пыльный бетон, жестом предлагает сделать то же самое. Наэ слушается. Стискивает подрагивающие пальцы в кулаки. – Сколько осталось? – вопрос звучит мягко, без осуждения. – До заката, – хрипло шепчет Наэ, разглядывая серую пыль под ногами. – Скажешь, зачем это сделал? Наэ вздрагивает. Потому что учитель кладёт свою ладонь рядом с его. Опускает рядом с его вцепившимися в шершавый бетон пальцами. Так близко, что, кажется, можно почувствовать тепло кожи. Он поднимает, наконец, взгляд, смотрит в лицо. Пара месяцев. За пару месяцев волосы не пробивает седина, чтобы от чёрного осталось серое. – Вы не сможете отказаться, – слова звучат жалкой просьбой. – И обесценить твою жертву? Наэ снова опускает голову. Смотреть дальше – выше его сил. Где-то под рёбрами глухо ноет. На что будет похожа смерть? Он узнает, даже если не хочет. Потому что сам добивался этого, отнимая одну жизнь за другой. – Ответь на мой вопрос, Наэ, – снова негромко говорит учитель. – Почему ты это сделал? Ответ очень простой. И Наэ отвечает: – Я не хотел, чтобы вы умерли. – Настолько, что обменял свою жизнь на мою? – рука учителя все так же лежит рядом, Наэ с трудом давит в себе желание коснуться его кожи хоть мельком. – Ваша жизнь намного ценнее моей, – выдавливает он из себя. Сказанные вслух, эти слова кажутся вдруг глупыми. Будто он лжёт. Но ведь… Не только это. Это то, что он заготовил сказать. – Может, расскажешь мне правду, Наэ? – тихо говорит учитель, и он, не выдержав, стискивает пальцы в кулак, процарапав бетон ногтями. Язык будто прилип к нёбу, Наэ беспомощно пожимает плечами, судорожно пытаясь подобрать слова. Но так и не находит нужных. Как можно облечь в слова желание разодрать грудную клетку, вывернуть наизнанку, чтобы можно было коснуться дёргающейся в спазмах мышцы, увидеть… Впрочем, что можно увидеть в куске мяса? Наэ видел этот пресловутый внутренний мир десятков людей. Там не было ничего, кроме крови и плоти. Он машинально трогает свою грудь, думает почему-то, что и у него нечего показать учителю: он не лучше любого из тех трупов. Говорит: – Я должен был это сделать. Любой ваш ученик должен был. Никто из них и пальцем не шевельнул. Эта мысль вызывает у Наэ глухую злобу. Он вдруг вспоминает, как узнал о болезни учителя. Как тот вдруг глухо закашлялся, а на белую ткань рукава брызнуло красным. Конечно, все почтительно сделали вид, будто ничего не было. Только шептались ночью, про то, как сжигают в городах трупы, чтобы те, разлагаясь в земле, не распространяли заразу. Наэ лежал в темноте и молча ненавидел каждого из говорящих. Мысленно перереза́л глотку каждого болтуна, вслушиваясь в булькающие хрипы. Будто это как-то могло помочь. Вместо этого он ускользнул из казармы и остаток ночи сидел на земле у дома учителя, вздрагивая каждый раз, когда слышал глухой сдавленный кашель. И не ушёл, когда под утро учитель вышел к реке. Смотрел, как он снимает немногочисленную, кажется, чуть влажную от испарины, одежду, как медленно заходит в воду. Смотрел на иссечённую шрамами спину, на серебряные капли воды, скатывающиеся по коже. И не смел двинуться, чувствуя, как жарко и тяжело вдруг стало во всем теле. Ощущение было настолько непривычным и болезненным, что дыхание вдруг стало даваться с трудом. – Никто из вас ничего мне не должен, – голос учителя пробивается сквозь пелену воспоминаний, заставляя вздрогнуть. В ответ Наэ только упрямо мотает головой. Он чувствовал себя должным с детства. Кому, как ни учителю? Пусть он даже не знал имени. Все равно это был единственный человек, кому он готов был пожертвовать жизнь. Ради кого. – Ты был лучшим, Наэ. Из всех, кого я когда-либо учил. Похвала звучит горько. Будто… – Я не должен был. Он опускает голову, стискивает кулаки до боли. – Но я хотел, чтобы ты был при мне. Здесь. Наэ закрывает глаза. И дёргается, когда чувствует тёплые пальцы на своём предплечье. – Идём в дом. До заката много времени. *** В помещении полутемно, пахнет тонко оружейной смазкой, маслом для светильников и немного чистой тканью. Наэ замирает, вдыхая эти запахи. Ведёт было пальцами по деревянной поверхности панели на стене, но спохватывается и убирает руку. Кровь высохла, но он не хочет пачкать жилище учителя даже слегка. Из-за лёгкой слабости, когда он наклоняется разуться, темнеет в глазах. Наэ тяжело опирается ладонью об пол, пережидая головокружение. Последствия пары бессонных ночей. Шнуровка не слушается, ему приходится повозиться, прежде чем он отставляет обувь в положенный ей угол. Ноги сбиты до крови, в полутьме она почти чёрная, покрывает кожу тонким вязким слоем. Наэ поднимается, было делает шаг назад – сходить и вымыть ноги в реке было бы лучшим вариантом, но учитель вдруг жестом останавливает его, кивает на циновку. Наэ молча слушается. Садится, обхватывает ноющую щиколотку ладонью. Он не чувствовал, что так ссадил ноги. Хотя это неудивительно. Подъем был тяжёлым, несколько раз Наэ едва не сорвался в пропасть. Но оно того стоило. Он слышал о красоте Священной Горы, но увидеть своими глазами – совсем иное дело. У подножия и на склонах раскинулся осенний золотой лес, освещённый рассветным солнцем, в прозрачном холодном воздухе пахло свежестью. На минуту Наэ тогда даже забыл о боли в измученном теле. Просто сидел и смотрел. А монастырь оказался в двух шагах, у самой вершины, продуваемой ветром. Полуразрушенные строения и пустота. Единственное, что в нем сохранилось – главное здание. Но и там крыша зияла провалами, а стены угрожающе скрипели от каждого порыва ветра. Наэ блуждал от стены к стене, заглядывал в выхолощенные временем и ветром углы, но не находил и намёка на обещанное. Это был просто… заброшенный монастырь. Один из сотен. И только когда, к вечеру, отчаявшись, он без сил сел на землю, привалившись к ветхой стене, в тонком сне к нему пришло понимание. Монастырь не был целью. Как и местом. И эта гора тоже. Намерение. И воля его исполнить. Вот что от него требовалось. И едва это осознание промелькнуло в отключающемся от усталости разуме, Наэ уже знал, что делать. Он подобрал с земли острый камень и без жалости, глубоко вгоняя острую кромку под кожу, располосовал предплечья. Потому что Намерение. Вот что важно. И тогда, уже в предсмертном бреду, к нему пришёл человек. Присел рядом с его угасающим телом и мягко взял за руку. Спросил только, знает ли Наэ на что идёт. Он знал. Ответить, правда, уже не было сил. Но человек прочёл по губам. В конце концов – это была его обязанность. Видеть Намерение. Проснулся Наэ посреди ночи. С предплечьями, перемотанными его же одеждой, разорванной на полосы. Тогда он понял, почему столько людей пытались, ценой своей жизни, остановить его от поисков, а потом от восхождения. Это были те, кто знал силу Намерения. Наэ мог желать чего угодно. Но ему не было нужно ничего, кроме жизни учителя. И Наэ не мог, да и не хотел объяснять это трупам. Может, у кого-то из них тоже был человек с Намерением. Если нет – что ж, их тела начнут разлагаться уже совсем скоро. Единственное, что тогда его волновало – насколько быстро он сможет вернуться в Храм. – Ты плохо усвоил урок, Наэ, – негромко говорит учитель. – Потеряв способность идти, воин становится лёгкой добычей. Почему ты не проследил за этим? – Я торопился, учитель, – хрипло выдыхает Наэ и тяжело вздрагивает, когда тот прижимает влажную ткань к сбитым пальцам. – Не нужно! Я… – Будешь перечить? – вопрос звучит спокойно, но Наэ послушно замолкает. В конце концов он и правда мог остановиться на несколько минут, чтобы привести ноги в порядок. – Хорошо, что не началось нагноение, – вместо боли Наэ чувствует только прикосновения. Пальцев и ткани. Чувствует запах антисептика. – Я мог бы и сам, – неловко бормочет он. – Вам не обязательно… – Сомневаюсь, – учитель коротко качает головой. – Ты не сделал этого раньше, хотя знал, что это необходимо. Наэ отчаянно краснеет. Это очередное наказание? Вопиющее нарушение субординации, чтобы заставить понять ошибку? Прежде подобного не случалось. Все наказания так или иначе были сопряжены с физическим воздействием. Как-то Наэ позволил себе забавляться с клинком – напоказ выполняя бессмысленные, но сложные движения. Учитель не прервал его. Напротив, велел не прекращать до вечера. Даже когда оружие уже падало из рук. А потом спросил, какую пользу ему принесла такая тренировка. После того раза Наэ трижды думал, прежде чем достать клинок без нужды. Наказаний было много, все они, Наэ знал, являлись заслуженными, но сейчас… От прикосновений бросало в дрожь. И Наэ не знал, что с ним происходит. Но он так и не осмелился сказать больше ни слова, только смотрел, как учитель методично промывает ссадины на его ногах, накладывает на самые глубокие смоченные в травяном отваре бинты. А потом вдруг говорит. – Я был там. На Горе. Наэ смотрит в его лицо, но не знает, что говорить. Вместо этого скользит взглядом по складкам на переносице, губам, складывающим слова. Привычно. Только когда он уходил – на лице учителя не было отпечатка измождающей болезни. Не было черноты под глазами. И сами глаза не смотрели с такой усталостью. – Мое Намерение оказалось не таким сильным, как твоё, – и в голосе учителя Наэ слышит только застарелую печаль. – Мой сын так и не родился. – Ваш сын? – потрясённо повторяет Наэ. Впервые учитель говорил с ним о прошлом. Личном прошлом. Наэ знал, что подобное запрещено правилами Храма. Как и имена, данные вне его. У него самого не было другого. А учитель был просто учителем. – Моя жена умирала от той же болезни, что и я сейчас. Наэ закрывает глаза, потому что учитель не убирает руки от его ступней. Гладит пальцами натруженный подъем. – Я пробыл на вершине неделю. Вернулся к ее мертвому телу. – Это… – Наэ тяжело сглатывает. – Я не знал. Что у вас была семья. Мне… жаль. Какое у него право это комментировать? Зачем учителю его сочувствие? Наэ стискивает в кулаки дрожащие мелкой дрожью пальцы. – Выходит, ты любишь меня сильнее, чем я любил их, – негромко говорит учитель. – Хотя я никогда не давал тебе повода. Наэ хочет возразить, хочет опровергнуть эти нелепые слова, но только закусывает губу и покорно опускает голову. Спорить с учителем не его ума дело. Под закрытыми веками почему-то горячо. Он понимает, что это слёзы, только когда одна из них вдруг катится по щеке. Наэ с удивлением трогает тёплую каплю, растирает между пальцев. – Жаль, я не мог вернуть вашу семью, – как будто это не очевидно. – Жаль, я не смог вернуть тебя, – говорит непонятное учитель. И от его слов тоскливо тянет за грудиной. *** Наэ лежит на циновке, глядя в потемневшие от времени потолочные балки. Сквозь решетку пробивается тёплый закатный свет. Этого не видно напрямую, проем находится вне поля зрения, лучи играют на темном дереве. – Выйдем на улицу, – вдруг говорит учитель. Наэ слушается, пытается было подняться, но со странным чувством понимает, что это не получается. У него просто нет сил. Это оно. Очевидно. – Вставай, Наэ, – учитель легко поднимает его и заставляет закинуть руку на шею. – Посмотрим на закат. Он сосредотачивается на том, чтобы без сбоев переставлять плохо слушающиеся ноги. Слушает тяжело бухающее сердце. И пропускает момент, когда учитель вдруг помогает ему лечь на землю. Трава мягко касается открытых участков кожи. – Приподнимись, – голос звучит как будто издалека. И Наэ понимает, что лежит теперь затылком на тёплом. В груди плещет тем же теплом. – Спасибо, – говорит он. Облака над горизонтом подсвечены алым. – Чего бы ты хотел сейчас, Наэ? – тихо спрашивает учитель. Наэ долго молчит, смотрит в расцветающее закатными красками небо. Разве он мог когда-то даже просто продумать о том, что учитель позволит ему положить голову на свои колени, что будет гладить его не по уставу распущенные волосы. – Наэ, – пальцы проходятся по щеке. – Не засыпай пока. Говори со мной. – Ваше имя, – губы чувствуются словно чужими. – Я всегда хотел знать. – Сэдэо, – через паузу отзывается учитель. – Мое имя. Наэ тянется было привстать и поклониться, но только слабо дёргается. Перед глазами мутнеет. – Ничего, – учитель словно понимает, опускает руку на его грудь. – Не надо. Наэ благодарно моргает. Он бы хотел ещё одно, но это было бы… Тёплые пальцы вытирают влагу под правым глазом. Тогда Наэ просит: – Поцелуйте меня. Закрывает слезящиеся глаза. Все равно он уже почти ничего не видит. Учитель молчит. Пальцы в волосах замирают. А потом Наэ чувствует сухое прикосновение к губам. Не ко лбу. Будь у него больше сил… Но он может только чувствовать. – Теперь поспи, – почему-то хрипло просит учитель. И Наэ кажется, что он чувствует дыхание на своих губах.