Он

В воинской палатке темно. Крупицы счастья разбились вдребезги, раня своими рваными осколками мечтательную душу ранее душевно всегда молодого и независимого от кого бы там ни было обречённого кота. Обволакивающая темнота тягуче расползалась по моим сжавшимся внутренностям, горячо опаливая края открывшихся внутренних ран и неспешно растекаясь по палатке. Всё то, что я так долго держал в себе, наконец, вытекло наружу, втягивая в пучину моей горечи ни в чём невинную Шиповницу. Она заметила как зыбкая пелена поднялась на уровень её бурого живота лишь тогда, когда во мне уже не оставалось ничего. Ни надежды, ни бурлящей отважными потоками радости, ни призрачной веры в собственное будущее. И она испугалась, отодвинулась подальше, однако стараясь при этом выведать у меня то, чего я дать ей уже не мог. Ей нужны всего-то ответы. А я настолько жалок, что трусливо выбрасываю наши доверительные отношения в глубокую желчною темноту под нашими лапами. И молчу. — Прости? Не понимает, глупенькая. Не верит, что это вообще возможно. В её мире всё делится на чёрное и белое, оттесняя убивающую меня душными ночами серую массу страха. Она её просто не видела. Как не видела тот впивающийся прут на моей лапе, который в любую секунду мог лишить меня конечности. Она была занята тем, что восхваляла при мне свою лучшую подругу в надежде на мою хотя бы мизерную заинтересованность. А я истекал кровью. И ненавидел её за это. Простил, но ненавидел. Она же моя сестра. Самая близкая и родная для меня кошка, сразу после мамы. К маме идти страшно. Вся надежда была на Шиповницу, но она лишь отодвинулась, будто увидела перед собой разлагающуюся мёртвую тушу отвратительно пахнувшего кота. И снова не заметила, как это сравнение напрямую мне подходит. Знала бы ты, сестрёнка, как разочарование безжалостно высасывает из меня последнюю порхающую надежду на желанную поддержку с твоей стороны, выворачивая моё сердце наизнанку, высасывая и его на пару. Зияющая пустота нашла себе новый удобный дом на его месте. В лесу холодно. И отрезвляюще. Благодаря нему я осмелился без повода сунутся к сестре. Предлагать забыть всё это было бы как-то глупо. Шиповница не забывает. Уж точно не такое. — Мне показалось… Тебе не показалось. Я правда это сказал. И я не жалею. Уж точно не сейчас, когда острое понимание собственной неправильности сковывает грузными цепями всё моё податливое тело. Теперь-то я точно уверен в этом. Я неправильный. Неправильно было думать об этом. Неправильно было чувствовать это. Неправильно было верить в это. Неправильно было идти к тебе. Нет, правильно. А так страдал бы и дальше, лелея по-детски наивную надежду на что-то. Что-то, что в племени называется неправильным. А ты ясно дала понять, как я тебе противен после этого. Как гадко-то. — Ты правда, что ли..? Абсолютно точная, не подлежащая ярым протестам и ложным обвинениям, душащая правда. Я знаю, что ты надеялась на то, что у тебя таки получится свести своего сверхлюбимого брата со своей сверхлучшей подругой Ледосветик. И у тебя почти получилось, правда. Я ценю это. Ты старалась сделать меня счастливее, и, возможно, я и правда был бы счастлив с этой белоснежной красавицей. И ты бы горделиво ухмылялась каждый раз, когда мы, тесно прижавшись друг к другу, определённо точно семенили бы на совместную охоту и не запланировано шествовали бы мимо одиноко сидящей возле общей кучи с добычей тебя. Ты бы придумывала имена нашим котятам, аргументируя это тем, что именно благодаря настойчивой тебе мы вообще можем любоваться нашими детьми. Думаешь, я не знал, какие фееричные планы ты возводишь в своей голове? А теперь я так жестоко обломал тебя, всего одним неуверенным предложением. Представляю как внутри тебя всё рушится. Ты буквально жила нашими намечавшимися отношениями. Может поэтому моё чутьё подсказывало рассказать сложноперевариваемую правду в первую очередь именно тебе? Чтоб уж начать со сложного, а далее было бы намного легче? — Почему он? Я люблю тебя сестрёнка, правда. Но порой ты задаёшь до ужаса раздражающие вопросы. Сказать как для меня это сейчас звучало? И я вовсе не о том молящем тоне, который так и кричал разуверить её в правдивости только что сказанных мною слов. Ну сказал бы я, что это всё шутка. Ушёл бы, оставив тебя неловко досмеиваться в густеющей морозным прочным льдом чернеющей темноте палатки. И не заметила бы ты и это. То, что темнота-то была колючей. Настоящей. Ненастоящим во всём этом неловком диалоге был бы мой спокойный уход и раскрытая «шутка». Именно он, Шиповница, а не Ледосветик. Это всё равно что спросить: «почему ты сегодня выбрал мышь, а не землеройку? Она же мягче.» Да и дело-то в том, что я предпочёл бы землеройке мышь не только сегодня. Это не мимолётная прихоть, а искреннее безнадёжное желание. Просто захотелось, блин. Вот взял и съел эту чёртову мышь вместо землеройки. Потому что я люблю мышей, сестрёнка. Они сложные, твёрже землероек, но любимые. — А как же Ледосветик? А что с Ледосветик? С самого начала между нами ничего не было, и выдвигать эти наезжающие обвинения в мою сторону не надо. Внимательнее надо быть. Может быть тогда бы ты и заметила, что подруга твоя каждый раз, когда ты пытаешься говорить уже привычными нам обоим намёками, обречённо закатывает глаза, всеми силами сдерживая себя, чтобы грубо не прервать вновь затарахтевшую Шиповницу. Шиповница знает, что делать. Доверьтесь ей, детки, и всё в вашей жизни будет замечательно. И плевать, что у деток тоже есть свои предпочтения. Детки тоже вправе выбирать себе партнёров. — Как же так получилось? Так же, как получились и мы. По ошибке. Ошибка, которая стоит для нас очень дорого. Или и не было никакой ошибки. А вдруг так надо? Всё это. В судьбу можно поверить лишь тогда, когда она делает для тебя что-то значимое. Что-то, после чего ты с уверенностью можешь сказать: «сама судьба повела нас». Потому что ты не веришь, что способен на такое. Не способен сделать что-то сам, и не сомневаться в том, что это и вправду совершил ты. А когда она скурперлёзно работает над подсчётом чёрных и белых полос в твоей жизни, решая, что в этот самый момент тебе бы для закалки не помешала бы длиннющая иссиня-чёрная гладкая полоска, ты отворачиваешься от неё. Закрываешься и больше не во что не веришь. Судьбы ведь не существует. Мы делаем всё своими лапами и теперь пожинаем плоды своих стараний. Мы виноваты. И только мы. Правда. Но, если же ты ничего дурного не совершал? Не трудился. Что же я должен пожинать? Просто судьба ошиблась. Или дала своеобразную оплеуху за то, что кто-то посмел засомневаться в её власти над всем миром. И кто-то теперь сломан. Кто-то не выдержал. Кто-то слишком слаб для этого. Кто-то не дошёл до конца чёрного пути. Кто-то не увидел белый спасительный свет. И не увидит. «Сама судьба свела нас здесь, Прыгунец!» Может, с этих слов всё и началось. — Ты же шутишь? Ей всё равно, что ни на один вопрос она так и не получила ответа. Она продолжает наваливаться железными тисками на сломленного меня. Меня, который разочаровал её. И ещё не раз сделает это вновь. Она ещё надеется. Маленькая глупенькая Шиповница. Мне сейчас не до шуток. — Лисохвост? Как так получилось, что вместо Ледосветик я влюбился в её брата? Ума не приложу. Может быть всё дело в его глазах? В его блестящих, словно ты окунаешься в изумрудное полыхающее в проникновенных лучах закатного солнца огромное царство, являющихся поверхностным отражением всех тех его открытых искренних чувств глазах. Когда их радостный взор притягивающе заставляет выкинуть абсолютно все излишние сейчас и такие чуждые мысли и глупо заступориться на месте лишь на мгновение, пока он благосклонно не пощадит зардевшегося тебя. Или его шёрстка? Такая чистая. Такая рыжая. Такая необычная и яркая. Такая заметная. Такая любимая. И пахнет она слапсшибательно. Так смешанно. Кажется, в его запахе есть абсолютно все сладкие ароматы. И травы, и цветы, и ягоды, и свежесть утреннего леса, и чистота тягучей пробирающей под кожу искрами наслаждения древесины. Или его улыбка? Не та улыбка, которую он носит на себе на постоянной основе, хоть для меня она является не с чем несравнимой и такой же, как и он весь, искренней. Та, которая несмело расцветает нежным бутоном на его мордочке всякий раз, когда Лисохвост не может справиться с рвущимися наружу чувствами, но упрямо делает вид, что улыбаться он сейчас ни в какую не будет. И сдаётся. Смеётся. Так заливисто. Так горячо и приятно. Лишь этот смех я готов слушать вечно. И то, вечности мне будет жутко мало. Всего его мне жутко мало. — Когда это случилось? Когда-то. Знаю, что я не мог просто проснуться утром и неожиданно понять, что безумно люблю этого рыжего придурка. Может быть тогда. Тогда — понятие обширное, но совместных моментов с Лисохвостом у нас до звёздочек мало. Каждый раз хочется больше. Начинаешь ценить даже обычные мимолётные схлёстывания в рутинной лагерной жизни взгляды. И он тут же отворачивается, будто собирался посмотреть совсем в другую сторону, а я лишь на секундочку попался в поле его видимости. Хотя всё могло начаться ещё очень и очень давно. Определённо не тогда, конечно, когда он собирался накормить меня кроличьим помётом, но и это крупичное воспоминание слишком много для меня значит. Я мог полюбить его когда угодно. Каждый день, наполненный лёгкими моментами мгновений, когда мой заблудившийся взгляд раз за разом тщательно обводит каждый милиметрик оврага в надежде уловить вспорох его рыжей шёрстки, отпечатывается в моей памяти жгучим счастьем. Для хорошего настроения на самом-то деле мне нужно столь малого. Лишь его вид, предстающий предо мной. И неважно какой. Он прекрасен всегда, хотя ему об этом никто никогда не говорил. Когда он, только проснувшись, сладко подтягивается до еле различимого хруста его косточек; когда заливается счастливым детским смехом, хлюпая по только-только собиравшимся тонким лужицам и с наслаждением подставляя сияющую очаровательным наивным блеском мордочку под хлещущие струи холодного дождя. Или там, в лесу. Когда мы остались вдвоём, что происходило крайне редко. Тогда он и сказал, что считает меня своей судьбой. Правда, до сих пор не уверен, что он имел именно это ввиду, ведь на следующий день он уже и знать не знал обо мне. Но как раз тогда я, наверное, в полной мере осознал всю свою степень загрязнения. Или по дороге на Совет. Тогда я и залип на него. На то, как он балуется со льдом. Как завораживающе красиво скользит по тонкой корке, предвкушающе улыбаясь всеми существующими мышцами на лице. Как лавина радости сотрясает его изящное тело и лучистые глаза, когда он дразняще подкатывает сестру, которая, в отличие от брата, жуть как запаниковала, увидев крохотную трещенку под его мощными лапами. Как он с Пестроцветик устраивает шуточную потасовку там, внизу, по-настоящему наслаждаясь жизнью. Он неосознанно умел делать то, что вводило меня в крупную дрожь или заставляло моё взбалмошное сердце ускоряться до невозможной, казалось, скорости. Он просто был собой. И он был идеален. То, как он помог мне тогда в пылу битвы. Как мы дрались с племенем Ветра и он был рядом со мной. Бок о бок. И он был восхитителен. Звёзды, я безумно люблю этого кота. И это больно. Шиповница отодвинулась. Ей неприятно то, что я влюблён. Искренне, безошибочно, всепоглощающе любил обречённой любовью. — Прыгунец? В глазах её жалость. Она всё ещё шокирована, но силится справиться с собой. Не стоит меня жалеть. Я обречён. Судьба так распорядилась. Мы оба коты, а он не обращает на меня внимания. И я люблю. Неправильной любовью. Голос мой хриплый. Из него выкачали всё счастье. Если Шиповница так отреагировала, то что же будет, когда я решусь вызвать Лисохвост на важный для меня разговор? — Я его люблю. — Где Прыгунец? — рычит издалека Воробей. Он зол. Я сбежал, чтобы в последний раз встретиться взглядом с любимыми изумрудными глазами. Чувствую, что не доживу. Важного разговора не будет. Я обречён. — Прыгунец. Плачет, глупенькая. Мне осталось чертовски мало. Мне всегда всего было мало. — Передай… — Прыгунец! Воробей пришёл. Не успеет. Я уже ходил мёртвым. У меня судьба такая. Полностью выкачен. Во мне нет ничего. Горько-то как.