После взрыва

Катце снова думает о единственном человеке, которого мог назвать почти другом. С кем он не носил свою извечную маску невозмутимости, с кем мог быть кем-то ещё, кроме как полезным инструментом, как с элитой, или жёстким представителем этой же элиты на чёрном рынке и в Гардиан. С кем он мог говорить то, что действительно думает. К кому он позволил себе почувствовать что-то кроме расчёта, страха или вынужденной преданности. Темный, пульсирующий, обжигающий огонь Рики. В нём было столько потенциала, столько жизни, столько будущего. Ясон сломал его. Как когда-то сломал самого Катце. А Рики в процессе его сожрал. Ваджра. И сверхчеловек. Почти машина, и почти демон, они стоили друг друга. И они уничтожили друг друга. И часть Катце вместе с ними. Необъяснимым образом их смерть сломала его броню, он был ближе всего, наблюдал их схватку из первого ряда, и на нём это противостояние оставило неизгладимый след. Ближе был только Дэрил, что его и убило. Восхищавшийся Рики и сострадавший ему настолько, что попытался освободить, зная, что заплатит за это жизнью. Еще одна жертва Ваджры, не знавшем о том, кто он, и не виновным в этом. И все они жертвы системы, созданной искусственным интеллектом. Который даже ненавидеть не получалось. Неогранённый алмаз, который так и остался неогранённым. Катце было больно от этой неосуществлённости, от того, кем Рики мог бы стать, но не успел. Он мог бы, возможно, даже отчасти возненавидеть Ясона, если бы не воспоминание о том, кем стал сам Ясон из-за Рики – точнее, начал становиться. Человеком. Было ли это для него деградацией или развитием? А Рики... Как бы не был сам Катце неизбежно очарован им, он понимал, что действительно обрати Рики на него своё внимание, он бы уничтожил Катце, также, как уничтожил Гая, Ясона, Кирие, Дэрила... и кто знает, скольких ещё. Часть Катце хотела этого, но его не спросили, Рики его только опалил, сильно, со следами на всю жизнь, но не сжёг дотла. А еще он его… разбудил? Разморозил? Рики перевернул саму его сущность, неожиданно пробудив эмоции, на которые сам Катце считал себя уже неспособным. Та боль, что Катце почувствовал, когда Ясон отнял Рики у него, стала болью, какой ему до того не доводилось испытывать. Но и она меркла перед той, что, казалось, чуть не разорвала ему грудную клетку, когда они оба погибли. Вросшая, кажется, в сами кости потребность принадлежать выкручивает теперь эти самые кости. Не кому угодно, даже не лучшим. Одному. Тому, кто теперь мёртв. Катце боялся Ясона, глубоко и сильно. И был ему благодарен за то, что тот его пощадил. С тринадцати лет Катце принадлежал Ясону. Что было до того, как Ясон его выбрал, Катце помнил, как отвлеченную информацию, как что-то, что было не совсем с ним. Как и то, как его когда-то звали. Теперешнее имя ему дал Рауль Ам, когда Ясон, кивнув другу на нового фурнитура, сказал: «Вот, имя ему всё никак не подберу». Биотехнолог тогда поднял лицо совсем юного Катце за подбородок и, всмотревшись, сказал: «Интересные глаза, на кошку похож. Назови Катце». Так он и стал Катце. Так он им и оставался до сих пор. Гораздо ярче, чем то, что было до того, Катце помнил свою радость и гордость, когда его за внешность, ум и характер отобрали в фурнитуры в тринадцать лет. Шок от осознания цены и отсутствия выбора он тоже помнил. Как и своё понимание, что даже если бы этот выбор у него был, Катце бы всё равно на это пошёл. Всё что угодно, только не трущобы. Он оказался достаточно хорош, чтобы быть бытовым прибором в доме элиты и даже чтобы быть достойным бытовым прибором в доме высшей элиты – блонди. Ясон тогда выбрал его среди других претендентов, сочтённых достойными быть фурнитурами главы Синдиката. И это было его гордостью. Как бы сильно он – до самой глубины своей сущности – не боялся Ясона, после наглядной демонстрации того, насколько высшая элита умнее такого умного его, принадлежать ему, быть выбранным им, сначала быть его фурнитуром, а потом и его тенью на чёрном рынке – было гордостью и основой идентичности Катце. И вот теперь Катце кажется, что внутри него гуляет ветер по незаполненным принадлежностью пустотам. Нет, он не ощущал себя вещью или рабом Ясона, он просто всем собой был его, знал это, принимал это, как тот факт, что у Амои две луны. Это не мешало ему быть довольно самостоятельным и совершенно не унижало. Странно спорить с фактами. И одним из таких же фактов было то, что никому другому Катце так принадлежать не сможет. Это он так же просто знал. Он не ненавидел этот факт, что он ненавидел - так это то, что смерть Ясона не сделала его свободным от него, он не хотел принадлежать мёртвому. Но все его чувства по этому поводу не меняли того, что было. И того, что как бы он не боялся Ясона при жизни и как бы не хотел быть свободным от принадлежности ему после его смерти, к самому Ясону у него ненависти не было. С господином нейрокорректором, когда тот звонит после взрыва, Катце почти так же почтителен, как с самим Ясоном. Это дань уважения тому, кто был небезразличен его хозяину. И впитавшееся, казалось, в саму его суть почтение перед элитой, и сильный страх перед самим господином Амом. Но это почтение, внешне безупречное, внутри – лишь тень истинного почтения, того, что Катце испытывал и продолжает испытывать к Ясону, не только научившемуся использовать слово «любить», но и, кажется, даже сумевшего понять его значение. Все эти горькие мысли опять всплывают в его мозгу, когда через несколько месяцев после Дана-Бан Катце пьет на своей тесной кухне воду после того, как его в очередной раз вывернуло от передозировки, и говорит себе, что если он не планирует как можно скорее закончиться, то имеет смысл поискать какие-то другие способы справляться с этим тянущим ощущением пустоты в костях. Алкоголь и наркотики помогают слабо, а вот прикончат они его такими темпами быстро. Адреналин не работает, азартные игры, гонки, и любой риск, на живущего в состоянии перманентного стресса и на стимуляторах дилера чёрного рынка Амои просто не действовали. Полноценный секс ему не доступен. Так, стоп. Катце ставит пустой стакан рядом с раковиной и умывается. Полноценный секс не доступен ему сейчас. Это можно изменить. Не то чтобы это было ему интересно: после полной кастрации Катце не только не был способен ощущать удовольствие от физической близости, а даже тепла при тактильном контакте не чувствовал, но всё остальное он уже перепробовал, а это – ещё нет. Технологии Танагуры были способны как полностью отнять у него эту способность, так и вернуть её. Не поможет – значит, не поможет. Денег у него достаточно даже на предположительно бесполезную для него запредельно дорогую восстановительную операцию. «Гормональная перестройка будет», – начинает автоматически просчитывать Катце. Это может на некоторое время помешать ему работать. «Как будто периодические отключки и передозировки от всяческих веществ тебе работать помогают», – ехидно говорит себе Катце, и, налив себе еще воды, идет к терминалу, закуривает и начинает искать нужную ему информацию. Лучшим было то, к чему имела отношение элита. Самыми лучшими - разумеется, лаборатории в Киира. Денег у него было немало, но не на операцию в центре под руководством временного преемника Ясона. Который после того самого звонка не удостоил его больше личным общением. И все указания передавал в виде сообщений или через своего секретаря. Катце всё выполнял настолько безупречно, насколько мог. Писал отчёты по делам чёрного рынка, свои прогнозы по спросу на определенные породы пэтов, передавал данные, собранные благодаря подпольным сделкам, и, всё так же каждый раз подавляя ненависть и отвращение, отбирал новых фурнитуров для Эос. И глушил пустоту на месте принадлежности Ясону и эмоциональной привязанности к Рики чем мог. Пока мог. Вздохнув, Катце выбирает лучший по уровню из доступных ему вариантов и открывает своё расписание, прикидывая, когда он сможет найти на это время. Гормональная перестройка оказалась тем ещё испытанием. Даже при том, что он принимал определенную дозу не вырабатывающихся у него гормонов. Одно дело фурнитуры в Эос, которые, учитывая культ юности, не задерживались там слишком надолго, и совсем другое - взрослый дилер чёрного рынка с характерным телосложением и неестественно высоким голосом. После операции он был по-прежнему стерилен, но с некоторыми восстановленными органами доза определенных гормонов в его организме стала явно больше. И разницу эту Катце ощущал на себе весьма ярко. Кроме ожидаемых им физиологических реакций в виде периодического спонтанного возбуждения, порнографических снов и пробуждений в собственной сперме, были и неприятные сюрпризы. Катце стало значительно сложнее контролировать себя. Его природный темперамент, который шёл в комплекте с азартным любопытством и высоким интеллектом, задавленный кастрацией и годами тренировок, начал проявлять себя. И да, как он и предполагал, это стало не лучшим образом сказываться на работе. Достижение разрядки самостоятельно помогало мало, и Катце пришлось теперь искать в своем плотном расписании время ещё и на посещение борделей. Он предпочитал встречаться со своими партнерами на одну ночь в полной темноте. Таких заведений в Мидасе, славящемся на всю галактику услугами на любой вкус в этой сфере, было несколько. Как тех, где работали бывшие пэты, так и тех, для которых они специально создавались. Были и такие, где анонимно встречались друг с другом граждане. Из последних лучшим был Эреб, специализированное заведение, где практиковались добровольные анонимные встречи между гражданами и туристами в полной темноте. Катце не хотел видеть тех, кого использовал. Так было проще. И к тому же, так не видели его. Учитывая род его занятий и как те, с кем он спал, теоретически могли использовать его уязвимость – еще один аргумент в пользу темноты. Он следил и за тем, чтобы не встречаться с одними и теми же людьми дважды. Проверял записи идентификационных номеров перед выбором, взламывая базы. Имена всё равно не говорили ни о чём. Регистрировался он сам, разумеется, под разными. Но помнил под какими, когда и где. Профессиональная деформация. Возбуждали его и мужчины, и женщины, но мужчины оказались предпочтительней. Удобно. Учитывая гендерный дисбаланс на Амои. Юные привлекали его значительно меньше зрелых, слишком напоминали о пэтах, особенно о том, что он бы предпочёл забыть, если бы мог. Грубость не нравилась, этого ему и в работе хватало с избытком. Смутное любопытство к принимающей роли присутствовало, но реализовывать его Катце не спешил. Потом как-нибудь, может быть. А пока он брал сам. Себя ласкать почти не позволял. Напрягало. После стольких лет тактильной депривации к чужим прикосновениям было трудно привыкать. Да и не видел он в этом смысла с любовниками на одну ночь. Проблемы с доверием были еще одной профессиональной деформацией. Отпустить контроль, даже находясь в проверенном борделе, в темноте, с лазерным пистолетом под рукой... если бы Катце это было легко – он, при его деятельности, не дожил бы до этого дня.