***
— Тамара? В бунгало темно и тихо. Ведьмино отчаяние звенит в воздухе и горчит на языке даже резче, чем послевкусие прокуренного танцпола. Сама ведьма не спит. Даже не ложилась. Нашлась в плетёном кресле маленькой гостиной. Не обернулась ни на имя, ни на шаги, хотя Пуума и не стремилась быть тише. — Кого на этот раз? На каком краю света? — голос звучит странно — глухой и усталый. — Погоди… С кресла вскакивает, осматривает равнодушно. И возражения, и попытки ещё приблизиться решительным жестом отметает: — Ты посмотри на себя: вся в помаде, — повернула запястье и тут же отдёрнула руку брезгливо. — Клубная печать. Веселилась? Хорошо. Я не буду тебе больше мешать. Пуума не понимает. Разглядывает: действительно, печать на запястье. С шеи жирный след помады стирает. Вернее, пытается стереть, размазывает сильнее — теперь уже пол-Пуумы в помаде. Только сейчас обращает внимание: ведьма вещи собрала. Оставила Пууме бунгало в первозданном виде. Обходит, будто предмет мебели, не глядя. Даже браслеты её перезвонов не издают. Платье удивительно для ведьмы закрытое — пышная грудь затянута плотной тканью, — на все пуговицы до белой шеи застёгнуто. Медная копна непривычно строго собрана: — Эй! Ты куда? — поймала за руку, притянула. Двинула носом, собрала запах. Ничего. Ни обожания, ни желания, ни даже злости — пустой запах какой-то, тусклый, будто всего половина его у ведьмы осталась. — С меня хватит. Я-то надеялась… — из рук выкручивается, забирает себя у Пуумы, отступает. — А впрочем, что тебе до моих надежд? Сначала Тарья хотела было вспылить. Да что она себе позволяет?! Как она могла подумать?! Потом задумалась: а что Тамаре было думать? Мелькали в фиолетовых кошачьих глазах годы воспоминаний. Жалкие крохи внимания доставались Тамаре, остальное Пуума щедро другим раздавала. Уходила куда хотела, когда хотела. Насчёт «когда» ещё были варианты, а вот направление, каким бы ни было изначально, заканчивалось, как правило, в чьей-то постели. Или не постели — какая разница, где было трахать очередную добычу. И в этот раз поступила, как всегда поступала: просто ушла по своим делам. Не предупредила, ничего не сказала. Об украденном у неё разрешении на мир Тамара же не знает — не обнаружила ещё маленькой пропажи среди своего хлама. Понятно, что она решила… — Ты будешь смеяться: это не то, что ты могла подумать. Ну, прижалась какая-то дура в помаде. Но я же у тебя неотразима, ты знаешь, — снова предпринимает попытку подойти. Тянет ведьму к себе, ласковой кошкой трётся башкой о плечо. Ей бы почувствовать малейшую слабину. Хоть искорку хотя бы чего-нибудь. Тамара молча Пуумьи руки с себя убирает. Вообще-то, поведение Тарьи совсем нетипично. Если бы ведьма не знала её столько лет, она решила бы, что это… Извинения? Да ну! Пуума извиняться не умеет. Но вот же: трётся башкой, в глаза заглядывает в ожидании, улыбается: — Максимилиан. Помнишь, я рассказывала как-то? Надо было тебе сказать, но я сама не знала… — что это? Пуума отвечает на не заданный вопрос «где была?» Да быть этого не может. Но вот же, говорит, — Мне нужно было, понимаешь? В Париж. Попрощаться. Я не развлекалась там. Максимилиан притащил меня в кабак — так вот, я оттуда сбежала. К тебе. И снова поверить? Да как же это! Вот только ведь обещала себе прекратить. Клялась буквально. Вспыхивает снова угасшая надежда, никакого контроля у Тамары над этой надеждой нет — мир, собственный, её и… Пуумин? Озеро с рыбой для игривой кошки, ветки пораскидистее, чтобы лежала на них. Спальня с самой огромной во всех мирах кроватью. Стоит только глаза закрыть — картинами перед ними появляются ведьмины мечты. Обещала себе прекратить, только разве можно обещать отказаться от мечт? А если и пообещать, то как исполнить? — Ну вот, счастьем запахла… — мурлычет мечтательно, тянет к себе плотнее, шею напряжённую губами трогает легко, щекочет. Только тут Тамара вспоминает вдруг про кудри, отстраняет Пууму — рассмотреть. Собраны туго кудри, джемпер, куртка — удивительно непривычна, от этого не менее хороша. В полной темноте мягко освещает фиолетовыми глазами — удивлена внешней ведьминной собранностью, кажется, не меньше. Помада эта размазана по крепкой шее — невозможно спокойно смотреть. — Пока не отмоешься, не подходи даже, — ворчит ведьма, снова отворачивается. Но Пууму не проведёшь: уже чувствует, что на месте вся её ведьма, со всеми чувствами, с желанием, что слаще всего для Пуумы пахнет. — А ты со мной, ma belle sorcière, в душ? — прижимается со спины, опять со всех сторон руки, губы по шее то ли целуют, то ли словами касаются. — Я скучала… И без того напряжена ведьма, а тут ещё такое. Скучала? Ей не послышалось? У Тамары с Тамарой торги. Пытается ведьма стоять на своём и на ногах устоять. Слабеют колени дрожью возбуждения, что наглая кошка так мастерски в ней пробуждает. — Нет! — сказала твёрдо, как могла. Сама собой возгордилась страшно: стойкая оловянная ведьма! Пуума спорить не стала. Даже капризы у Тамары очаровательны, вот ведь ведьма. Языком шершавым поднялась по шее до границы медных волос, впитывая жадно усилившийся запах: — Я быстро.***
На Тамару страшно смотреть. Несколько дней ведьма ни Лисе, ни Мареик на глаза не попадалась — полностью растворилась в счастье, в Пууме в маленьком бунгало с прожжённой дверью на окраине лагеря зоозащитной миссии. Появилась. Не на пороге дома руководителя, а в кофейне, где работала Мареик. Без предисловий, без приветствий: — Где она? Ты её чувствуешь? — села за столик, не дождавшись ответа, закрыла лицо руками. — Опять началось. Какой-то замкнутый круг, и я в нём застряла как в болоте. Она, что же, плачет? Стерпеть такое выше сил доброй отзывчивой фрау. Бросила стойку, бокалы, села напротив ведьмы. Мягко отвела руки от лица. Нет, глаза сухие, но лучше бы плакала, честное слово. Медовые же глаза были, точно, Мареик помнит, а теперь едва карие, а под ними тени настолько тёмные, что и сами глаза, кажется, серым отливают. Вся ведьма какая-то серая. — В нашем мире Тарьи сейчас нет. Возможно… Знаешь, она что-то говорила о прайде, — надеялась Мареик успокоить Тамару этими словами, но, кажется, добилась обратного эффекта. Ведьма буквально взвилась — подскочила, на несколько сантиметров оторвалась от пола. Вспыхнула вся ярким цветом своей стихии, оскалилась не хуже Многоликих. Ну, по крайней мере, не бесцветная тряпочка — ожила: — Вот видишь?! — знакомый взвизг привлёк внимание прохожих. — Тише! Тамара, это Испорченный мир! Здесь не привыкли, что люди летают. К тому же, ты тратишь слишком много магии. Какой аргумент сработал, Мареик не размышляла. Главное, ведьма приземлилась, рухнула обратно на стул, зачастила: — Тебе она сказала! Кому ещё? Лисе говорила? Всех волонтёров поставила в известность? Каждого в Испорченном мире? А Тамара — что?! Кто я ей?! Кто я вообще такая?! Об меня, получается, можно ноги вытирать? Немало пришлось приложить усилий, чтобы ведьму успокоить. Заварить ароматный чай, заверить, что о прайде не было конкретного разговора: — Она упомянула вскользь, что надо бы сходить. Все Порталы уже в курсе произошедшего. Её наставники волнуются, наверное, — успеть увидеть, что от этих слов Тамара снова закипает, тут же остудить. — Это я предположила. Я. Она даже не думала об этом. Вот оно! Нащупала причину поведения Пуумы, что так расстраивает Тамару: — Ты пойми, она привыкла так жить. Ты же сама так же поступаешь. Лёгкая задумчивость появилась в медовых глазах. Окрылённая успехом, Мареик продолжала: — Сколько раз ты уходила, не давая отчёта, не прощаясь? Когда вы ссорились и просто так? Она всю жизнь так живёт. Она просто не понимает, что этим может тебя обидеть. В который уже раз? Тамара найденных в Испорченном мире магов немного свысока (совсем чуть-чуть) детьми считает. Конечно, самые старшие из них младше её едва ли не вчетверо. А мудрости житейской в каждом из них на пару Тамар наберётся. Действительно ведь, Пуума с Прорехой, с безумием внутри, ни с кем никогда с детства не считалась. Даже драгоценная её Ирен от этого нередко страдала. Прямо, конечно, Тарья не особо охотно рассказывала о тех временах, но давала понять вполне конкретно. И насчёт Тамары Мареик права. И опять права, когда за руку ведьму берёт, заглядывает проникновенно в глаза: — Ты попытайся ей объяснить. Рассказать, что именно тебе неприятно. Она должна понять. Да будь она хоть сотню раз права! Дёрнула руку из мягких пальцев. Много ли понимает девчонка? На неё, вон, немка её надышаться не может, Главнокомандующему чуть с кулака не прописала за только возможность угрозы, и то уже прошедшую. Ей что ни скажи — всё поймут! Грохнула ладонью по столу, допила чай залпом, обжигая горло. — Я ей объясню. Так объясню — не один век помнить будет, — негромко и страшно, затем вдруг взорвалась. — Да пошла она! — взвизгнула зло, сама себе удивилась. — Я, конечно, дура. И терпение моё дурацкое, безграничное. Но оно кончилось! Даже его вычерпать умудрилась, так и передай! Собралась было взлететь, вспомнила об Испорченном, чтоб его, мире. Даже он ради Пуумы! Ни магии в нём, ни полётов у Высшей, между прочим, ведьмы. Какого хрена ошивается в этой помойке — совершенно непонятно. — А ещё передай, что хрен она найдёт ко мне тропу! В моём мире тропы отныне отменяются! Никаких блядских троп! Ни одной тропиночки! — раскраснелась, разоралась на всю площадь, уже зрителей вокруг себя собрала. Впрочем, зрители интерес к ведьме потеряли быстро. Они, конечно, смысл сказанного понимают — давно Тамара заклинанием этим пользуется: каждому кажется, что на его языке говорит ведьма. Но глазеть как-то не вежливо, когда разборки, очевидно, глубоко личные. Вот ведь кричит: — Не в безумии дело, понимаешь? Тысяча последних шансов! — всплёскивает пышными руками, белыми ладонями накрывает голову, поднимает к небу, — Ну что же я за дура, а!***
Пуума, действительно, отправилась в прайд. Правда, встретиться с Лиеннами хотела не для их успокоения: — Мать, смотри, что у меня есть, — из маленького кармашка джинсов монетку достала, повертела между пальцев, положила Лиенне на ладонь. На монетку Лиенна вежливо посмотрела, кивнула одобрительно, вернула Пууме. Монеткой-разрешением на мир в Сопряжённых мирах Многоликое не удивишь. А вот Многоликое, не просто выжившее после потери пары, но и избавившееся от безумия — это зрелище, достойное удивлённых взглядов. Смотрела на названую дочь именно так. Даже за плечи взяла, повернула к свету. Разглядывала, принюхивалась — чиста. Ни малейшего следа безумия. Чистые фиолетовые глаза, чистый запах взрослеющего котёнка. Обняла крепко-крепко, молча. — Рассказывай, — пробасил Лиенн за спиной. — Твою историю должно знать каждое Многоликое в Порталах. История произвела серьёзное впечатление. Пуума наблюдала, как со всех сторон к беседке бесшумно подкрадываются тени. Весь прайд собрался слушать рассказ о чудесном излечении. — Блокатор! — тихий изумлённый шёпот. — Блокатор! Я думала, это сказки. Всё в истории бывшей Безумной впечатляет. Прайд гудит, шумит, задаёт вопросы, трогает Пууму лапами, руками. Она для них заново рождённая. Если бы убитая воскресла у них на глазах — удивились бы не намного больше. Короткого жеста матери Львов хватает, чтобы всех разогнать. Остались в беседке втроём. Пуума снова монетку из кармашка протянула. Она, Пуума, может быть, и чудо. Чудовище, монстр, что-то невероятное — какое угодно. Ей важно совсем другое. Протянула монетку названому отцу, прямо в центр огромной ладони вложила, в песочные глаза заглянула: — Мир хочу, Лиенн. С ведьмой — помнишь, приводила? Скажешь, где за такое миры дают? Всё, что знал, рассказал, конечно: куда идти, что говорить. К кому за каким миром лучше обращаться. — С ведьмой, значит, — прорычал задумчиво. — Никогда такого не бывало, чтобы у Многоликого вторая пара… — монетку вернул с улыбкой, пепельные кудри растрепал. — Смотри, мать, а ведь котёнок снова целый. Сильный котёнок, славный. Сколько всего в себе носила — не погибла, не дала ничего погубить. Может, я всё же не такой уж плохой наставник? Многоликое тщеславно, склонно к гордыне и никогда не взрослеет. Гордятся Лиенны: ещё бы — уникальный котёнок в их прайде. Пуума гордится — она уникальна. Весь прайд лопается от гордости и довольства собой, друг другом, Пуумой. — Охота, отец? — фиолетовым сверкает. Движением, погоней за жертвой можно сбить накопившуюся спесь. Лиенн хлопает себя по могучему бедру. Снимает супругу с колена, трансформируется. Огромный гордый красавец-лев охоту объявляет оглушающим рёвом. Великую охоту в честь приёмной дочери, вновь обретённой. Все львы прайда (и горная львица тоже) подхватывают рёв.***
Пожимают плечами сочувствующие зеваки, проходят мимо, уступая место следующим. Сложнее всех Мареик — ей мимо не пройти, да и про мир она знает, только вот кажется, что эта информация не то что не успокоит — взорвёт окончательно взвинченную и без того огненную ведьму. Да и Пууме же обещала на свою кудрявую голову. Осторожно склоняется к Тамаре ближе, тише говорит намеренно, чтобы тон сбавить: — Думаю, тебе лучше сказать ей всё это лично. Дождись и вот это всё… — Знаешь, а ты права! — неожиданно соглашается ведьма, поднимается из-за стола, уже направляется к выходу из-под навеса. — Дождусь! И прокляну! И… — договорить, что ещё сделает с Пуумой, Тамара, впрочем, не успевает. Хватают ведьму сильные руки со спины, нос широкий тут же в копну на затылке вжимается, тянет шумно воздух. — Проклянёшь обязательно, ma belle sorcière. Уже прокляла, сознайся, — причина скандала у навеса собственной персоной. — Пуума, твою мать! — возвращается к Тамаре её визгливая громогласность. Мареик с улыбкой возвращается к работе. Теперь случайным прохожим не просто вопли — целое представление посмотреть можно: отбивается ведьма, наглые руки от себя убирает, лупит, кричит ещё что-то про «два блядских дня!». Удивительно спокойна женщина рядом с этой взрывоопасной — обнимает хаотично, как удаётся, не мешают ей ни машущие руки, ни визги. Носом, губами клюёт куда придётся. Что-то негромко мурлыкающе говорит. Впрочем, действо длится недолго. Пууме однообразие просто надоедает — ловко закидывает на плечо свою сумасшедшую мельницу. По дороге к лагерю, пробиваясь сквозь Тамарины требования отпустить, ворчит: — Вернёшься вот так из прайда. Дома её нет, в штабе нет! Спасибо, звериный доктор сказала, что малявка в кофейне. Ведьма затихает не от того, что смирилась с положением, — от удивления. Прислушивается к недовольному мурчанию: — Да могла бы и не спрашивать. От ворот крики твои слышно, mon étincelle[1]. А тропу я к тебе всегда найду, понятно?***
Да что ж такое?! Теперь поменялись местами — теперь Пууме никакого покоя нет с сумасшедшей ведьмой. Едва скользнули первые солнечные лучи полосами по пышному телу, Тамара проснулась. Окинула смуглую красоту рядом мягким медовым взглядом. Нет! Сегодня очередь Тамары бесследно без предупреждения исчезать. Пусть эта… эта… Не знает Тамара, как её назвать. Разглядывает, даже руку к плечу тянет. Но успевает себя поймать. Как она там говорила? «Дела»? У ведьмы тоже есть дела. И она точно знает, в каком кармашке какого мешочка дела эти лежат. В мечтах ведьма, конечно, придумала себе (страшно даже сказать) мир, где и она, и Пуума, и счастье общее на двоих. Но если вовремя прижучить ту слепо влюблённую Тамарину часть, то ей совершенно необходимо место, куда она в очередные Пуумины похождения сможет спокойно свалить. И тропы прикрыть велением изящной ладони. Скрыться с невероятных кошачьих глаз. Вот сейчас ведьма и попробует. Возьмёт разрешение и уйдёт в Порталы — заказывать мир. Пусть Пуума переживает. Но переживать приходится Тамаре. Нет монетки ни в нужном кармашке, ни в кармашке рядом. Ни в другом мешочке, ни в карманах платья, в котором была в тот день. Потеряла! Паника вместе с истерикой обступают Тамару со всех сторон. Вот же, где-то здесь были мечты о мире, куда будет хотя бы время от времени приходить безумная кошка! А ещё смех: истерический, дикий. Кому рассказать! Боевая ведьма целый мир потеряла! Несмотря на кажущийся хаос в Тамариных вещах, в них царит строгий порядок. Понятен он только той, что наводит его в своих вещах. Она сама с закрытыми глазами может нужную вещь с нужного места извлечь. Это, в конце концов, жизненно важно при роде её занятий. Хихикает сначала тихо совсем, но по мере того, как сжимает паника горло, хохот набирает силу. Надломленный, злой какой-то. Он и выдёргивает Пууму из чуткого сна. Что опять случилось? Взгляд мутный ещё, но ведьму в комнате находит сразу же: шарит по ящикам комода, выкидывает свои вещи из него, каждую шмотку ощупывает дрожащими пальцами. Догадка формируется не сразу: — Ну сейчас-то что? Снова вещи собирать? Только разложила же… — вот где-то в этот момент и вспоминается вдруг Пууме украденная монетка. И вдруг становится страшно: сбежать хотела? — Потеряла кое-что, — нервно бормочет Тамара, остановив, наконец, смех. — Тут где-то была… — Кто был? — никакой дрожи в голосе Тарьи не звучит. Для её голоса такое не то что не свойственно, попросту невозможно. А каких усилий стоит эта твёрдость, Пуума, конечно, никому не скажет. — Монетка… — ведьма суетливые свои движения не прекращает. И вот её-то голос уже в полную силу дрожит: не понятно рассмеётся в следующую секунду или разрыдается. — Маленькая такая… Важная, — ещё что-то продолжает под нос шёпотом, ужасно выглядит растерянной, совсем маленькой среди кучи разбросанного шмотья. Оказываются тут же на Тамаре руки, трогают. Губы тут же, целуют, гладят линию челюсти, отвлекают всеми им доступными способами. Ведьма не откликается. Вжимает голову в плечи, вроде не отстраняет, но будто стремится прикосновений избежать. — Ты не понимаешь, это было очень важно, — отворачивается, пальцами нервно бегает по встревоженному лицу, сжимает переносицу, — для нас, — тихо заканчивает почти всхлипом. Губы на шее замерли. «Нас»? Тамара сказала: «нас»? Руки на скрытой тонким шёлком талии исчезли. Пуума коснулась волос, поймала лицо ведьмы горячими ладонями, повернула на себя. Всмотрелась. Слёзы в медовых глазах, в самых уголках блестят утренним мягким светом. Сама не поняла, как замерло сердце, почти стучать перестало. Сжалось — безутешна ведьма, как бывает при самом горьком горе. Пуума, ёб твою мать! Да что ж ты за человек за такой?! Или Многоликое — вообще неважно! Ни при чём Прореха, безумие ни при чём! Ты сама, своими руками делаешь несчастной каждую, кто тебя к себе подпускает. Одним длинным прыжком у джинсов оказалась. Стоило оставить ведьму — снова засуетилась Тамара. То методично, то беспорядочно пробегали пальцы карманы, сумочки, шкафчики — всё подряд. — Она здесь. У меня, слышишь? Я думала, — запнулась, протянула ведьме на раскрытой ладони монетку, взгляда от блестящих медовых глаз не отводя, решилась продолжить, сознаться, — ты хочешь сбежать. Я… Испугалась, — открытым, перепуганным взглядом во власть обескураженной ведьмы отдалась. Сюрпризы… К чёрту сюрпризы! Не хочется Пууме больше от ведьмы слушать колкие слова, не хочется слёз видеть в медовых глазах. Нет больше у Пуумы безумия, нет оправдания. Своими руками возьмёт и сделает счастливой притихшую в недоумении ведьму. Смелеет вдруг, собирает всё надуманное в голове, одни резким порывом вплотную к Тамаре подходит, нос к носу, не шепчет, не мурлычет, твёрдо говорит, свободной рукой смахивая влажную дорожку со щеки: — Будешь со мной жить? Молчание. Чего угодно Пуума ожидала: взрыва страсти, всплеска негодования. Но тишина… Оглушает, давит на плечи. И что с запахом, опять непонятно. Ну, ясно, страх, а ещё? Почему не реагирует? Это по-настоящему пугает. Снова к джинсам, за телефоном: — Вот, смотри: Максимилиан проектирует дом. Присылает всё время картинки. Тут пока не очень понятно… А Лиенны сказали, к кому идти. Показали тропу — так быстрее, чем порталами. Он, правда, эльф… Я сюрприз хотела… Монетку с раскрытой ладони Тамара не взяла. Слишком много потрясений для такого раннего утра. Слишком долго ждала. Слишком сильно мечтала, хотела. Оказалась совершенно не готова. Всхлипнула. В единое всех Тамар соединила. Говорить не могла. В полосах окончательно взошедшего солнца вспыхнула медная голова согласием — кивнула. Уже почувствовала Пуума согласие, почувствовала пробивающийся тонкой струйкой запах счастья. Не только ведьмы, своего собственного. — Нет! — твёрдо вдруг отрезала Тамара, буквально на секунду замолчала, бросилась, сжала объятьями крепкую шею, — Это ты будешь со мной жить!