Ревизор

Вид отсюда на Кассахское плато действительно был прекрасный. Сиренево-сизые призрачные обрывы — далеко-далеко, на самом краю разноцветной лоскутной земли. Облака ложились на них, стирая границу между землёй и небом, — словно в старинной таврской сказке, которую ему однажды пересказывал Таха Шапка. Сепгей Борисович решил, что может простоять так целый день — облокотившись на кованые перила и рассматривая виды. Ему рекомендовано ценить настоящий момент и фиксировать состояние тела, и вот он ценит и фиксирует. Тело находится на высоте скольки-то там метров над уровнем моря, тело вдыхает горный воздух, тело спокойно, расслабленно и испытывает лёгкое чувство голода после подъёма. И никакого желания спускаться вниз, к игрушечным домикам Минвод. Потому что там его ждёт новенький портфель, пакет с заданием, необходимость куда-то идти, с кем-то разговаривать и что-то выяснять. Проще говоря, там, внизу, — люди. Здесь, наверху, впрочем, тоже люди. — Ах, какой вид, совершенно сказочный! — восторженно вздохнула слева девушка в длинном светлом совершенно курортном платье, и молодой человек рядом обнял её за плечи. — Вы ещё к беседке наверх поднимитесь, — посоветовала полноватая дама и сочно хрустнула яблоком. — Там вид ещё лучше и музыка ветра. Люди здесь какие-то невозможные, совершенно по-южному дурные и безалаберные. Раньше Сепгей Борисович полагал, что такие личности в больших количествах водятся только в Медкорпусе, а вот, пожалуйста, — целый город. Сказывается незримое влияние Медицинской гэбни, хоть она за тысячу километров отсюда, но в Минводах куда ни глянь — санатории, лечебницы, детские лагеря. Лаборатории, изучающие свойства местных минеральных вод и их влияние на здоровье граждан. И ещё что-то изучающие, не с его уровнем доступа этим интересоваться, но тут плюют на некоторые вещи с высокого обрыва. И ладно бы плевали внутри своих лабораторий, пусть, но ведь курортный город, кто-то постоянно уезжает и приезжает. Сепгей Борисович отвернулся от яблока и вцепился в перила. Спокойно, тебя это не касается, ты тоже приехал и уедешь — когда позовут обратно. Если позовут. Потому что удачно вылеченные нервные срывы после публикации пары статей об успехах росской медицины никого не интересуют. Но второй шанс вам будет, сообщили ему, в конце концов, не фалангам же вас отдавать. Второй шанс не каждому даётся, тем более в тихом городке у подножия гор с видом на кассахское плато. — Ах, Дима! — всё так же восторженно сказала девушка. — Мы обязательно должны туда подняться! Сепгей Борисович этот порыв одобрил всей душой. Он надеялся, что женщина с яблоком тоже уйдёт с ними, и он останется здесь один под бронзовым взглядом великого росского поэта Хермонтова из глубины грота. Прекрасная компания, даром что ни одного стихотворения поэта Сепгей Борисович не помнил, хотя определённо что-то такое они учили в младшем отряде — то ли про орла, то ли про парус. И про горы. Про горы сейчас было бы кстати. Он полюбуется ещё немного, а потом спустится вниз, найдёт рынок и купит фруктов. Только не яблок, с некоторых пор его тошнит при мысли о яблоках, хотя местные и не зелёные совсем, а ярко-красные и жёлтые. И вкус, говорят, у них медовый. И всё же — никаких яблок. Сепгей Борисович лучше купит персики и полосатый арбуз. Андрей уже наловчился выбирать, не слушая советы продавца, и арбуз углядел сразу — не очень большой, в самый раз для одного. Потянулся вытащить — чьи-то руки ухватили полосатый шар с другой стороны. Бледные руки, не местные, — непроизвольно Андрей поднял голову, приготовившись хлопать ресницами. А лицо-то оказалось знакомое. Сначала он решил, что померещилось. И ресницами всё-таки хлопнул и улыбнулся застенчиво. Потому что ну не может же быть, откуда здесь люди из прошлого, и мерещиться вот этому лицу не с чего. Оно осталось где-то там, в прошлом, в том самом, которое Андрей не вспоминал лишний раз и не собирался. Колошма, степь, чума, кошмар. — Добрый вечер, Андрей Эдмундович, — поздоровалось лицо растерянно, и пальцы Андрея предательски задрожали. А мимика проклятая опять сработала раньше, чем он решил, будет ли вообще отвечать. — Добрый, — улыбнулся он опять, тоже растерянно, словно пытаясь припомнить имя. Уж это-то он может себе позволить — притвориться, что забыл вместе со всякими прочими несущественными подробностями. Как будто такое анекдотичное имя вообще забыть возможно. Курортная светлая рубашка смотрится на Сепгее Борисовиче совершенно нелепо, но она хотя бы не голубая. — Вот это хороший, кажется, — как-то виновато сказал Сепгей Борисович и протянул злополучный арбуз Андрею. — Я, правда, совершенно в них не разбираюсь. И тут Андрей осознал, что он не только продолжает улыбаться, он и весь остальной свой арсенал задействовал машинально, включил миленького, и теперь надо взять себя в руки немедленно. Ну какого лешего, в самом деле, ничего же не происходит. — Хороший, — подтвердил он как можно серьёзнее. — Берите, не пожалеете. Вот так он тоже может, как все нормальные люди. В жизни нормальных людей всё просто, эта жизнь состоит из случайностей, они сталкиваются друг с другом хаотично. В этой жизни нет ничего подозрительного в том, чтобы встретить на курорте прежнего сослуживца, покупающего арбуз. В такой ситуации нормальные люди не паникуют — они просто обмениваются парой-тройкой малозначащих фраз и расходятся. Он потом долго ещё думал, какой он молодец, как хорошо справился, и даже до таблетки дело не дошло. Весь вечер и даже с утра — до того самого подслушанного в курилке разговора. Разговора совершенно недопустимого, потому что говорили там о вещах, до которых не каждый допущен. Например, библиотекарь с двенадцатым уровнем доступа определённо не должен про такое слушать. Но здесь это никого не волнует, а зав второй секретной секцией, кажется, вообще имеет очень смутное представление, в чём разница между десятым и двенадцатым. — Плохая новость и новость просто отвратительная, — говорил этот зав, жадно затягиваясь, — ну ладно бы местный, ладно бы миропольский ревизор, но из Столицы… — Может, и не по нашу душу, — возражал ему собеседник. — Подумаешь, ревизор, не видели мы раньше ревизоров, что ли? — Видели, и что? Хоть раз столичное вмешательство нам жизнь облегчило? Морду кривишь? Вот то-то и оно, а тем более теперь… И так далее, и тому подобное, Андрей не хотел слушать, и всё равно слышал, мозг по привычке сортировал услышанное, раскладывал по полочкам — вот факты, вот непроверенная информация, вот предположения. Факт — в Минводы приехал медицинский ревизор из Столицы. Предположение — ревизор с расширенными полномочиями. Предположение — приехал специально ворошить архив местного отделения Медкорпуса, потому что кто-то здесь нехило накосячил. Андрей вдруг перестал чувствовать вкус табака. Глупость какая, ах, леший, случайность, просто случайность, подумаешь — приехал Сепгей Борисович, всё, что ты о нём знаешь после Колошмы, — одна сплошная непроверенная информация, как любая информация о деятельности фаланг — чтобы не расслаблялись. Рубашечка курортная опять же. В любом случае тебя лично это не касается, строго сказал себе Андрей, ты здесь никто и уровень доступа твой — двенадцатый, и никаких косяков за тобой за последний год не имеется. Безупречная работа, образцовый младший служащий. Он судорожно потушил окурок и вернулся на своё место. Запросы, протоколы, отчёты, списки того и этого, снова запросы. Штамп, дата, подпись. Одобрено, отклонено, на повторное рассмотрение, форма такая-то отсутствует, справку предоставить в двух экземплярах. Разложить по стопкам, по папкам, по конвертам, заполнить сопроводительные бланки. Некогда думать, незачем, только отвлекись — и ошибёшься. — И-извините, Андрей Эдмундович? Мне сказали, к вам можно обратиться. Кудрявый юноша в белом халате застеснялся у стойки, щёки пылают, слова путаются. Не привык ещё к бюрократии, волнуется. Андрей посмотрел ласково и одобрительно, протянул руку, ознакомился, постучал ногтем по библиотечному коду. — У вас запрос на материал из закрытой секции. — Н-но у меня есть временный допуск к этому материалу, в-вот, всё п-подписано. Подписано-то подписано, да не там и не тем. Андрей и запрос этот помнил — сам отклонял. Он очень много запросов за этот год отклонил. Поначалу непривычные местные взвыли, кинулись жаловаться и пороги обивать. Но против должностных инструкций не очень-то и попрёшь, надо понимать, что не младшие служащие эти инструкции сочиняют. А Андрей не просто отклоняет — он разъясняет, что сделать можно и нужно, чтобы всё стало правильно, как и должно быть. Ему не трудно, людям приятно, люди привыкают, приходят снова и снова, уже сразу к Андрею Эдмундовичу как к родному. Придёт снова и этот кудрявый товарищ, преисполненный сейчас благодарности за чёткие указания — аккуратным почерком на разлинованном листке, всё по пунктам, с номерами кабинетов, фамилиями и часами приёма. Чужая благодарность, конечно, не любовь. Но краски всё равно становятся ярче, затмевают болезненную голубую изнанку его мира, которая то и дело норовит проступить и вогнать в тоску. Солнечные лучи косо ложатся на полированное дерево, пляшут в них пылинки, за окном качаются алые головки цветов на клумбе. Осчастливленный юноша ушел в этот свет, брякнул ему вслед колокольчик над дверью, и Андрей позволил себе несколько бездумных минут наслаждаться ощущением хорошо сделанного дела и собственной полезности. А потом дверь снова открылась, из солнечного света шагнула внутрь печальная тёмная фигура с портфелем в руках, и все краски моментально поблёкли и выцвели. Сепгей Борисович не сразу его узнал. Без бородки и усов Андрей Зябликов казался намного моложе, можно было легко представить, как он выглядел в старшем отряде. И неуверенность в глазах появилась какая-то, усталость, отчего Сепгею Борисовичу стало грустно. Он слышал о смене состава в Бедроградской гэбне и знал, что определённым образом и сам к этому причастен, и это только увеличивало неловкость. Но вчера на рынке Сепгей Борисович по непонятной причине Зябликову обрадовался. Здесь, в этом невозможном чуждом месте, нашлось что-то знакомое, привычное и, на мгновение показалось, приветливое. Они никогда раньше не общались о личном, только по делу, а дела-то ведь были не очень приятные, и тогда Андрей Эдмундович произвел на Сепгея Борисовича впечатление человека, который мягко стелет, а спать на этом жёстко и больно. Но что бы там потом ни произошло на Колошме или в Бедрограде, вот они оба здесь, и арбуз вчера оказался сладким, и присоветованное Андреем кафе — приличным. Поэтому неприязненная сухость в голосе Зябликова сегодня оказалась для Сепгея Борисовича неожиданной. — Вы ко мне? — спросил он и спину выпрямил, лицо сделал совершенно официальное. И стало Сепгею Борисовичу ещё грустнее. — Добрый день, — ответил он мягко. — Я в архив. Признаться, и не подозревал, что вы здесь работаете. — Неужели, — ровным голосом сказал Андрей, — И встреча наша вчера была совершенно случайной? И голову набок склонил в этой своей особенной наивной манере и ресницами длинными махнул. Не поймёшь, то ли искренен, то ли издевается. Но Сепгей Борисович, ревизор опытный и наблюдательный, за взмахом этим уловил что-то, очень похожее на панику. Ничего нового, конечно. Больше того — основания для подозрений у Андрея Эдмундовича были, потому что Сепгей Борисович не только ресницами его любовался, он успел бросить взгляд на стопки бланков за стойкой и прикинуть мысленно, может ли эта информация быть ему полезна и как именно. — Вы мне не верите. А ведь действительно случайность и совпадение, — он улыбнулся немного виновато. — Но теперь мы будем часто с вами встречаться. Это он зря сказал, он пожалел сразу — ресницы снова хлопнули и глаза стали ещё милее, неживые совершенно стали глаза, и вдруг заметил он другие признаки, почти неприметные, но ему самому так хорошо знакомые. Стыдно, Сепгей Борисович, нехорошо, даже самые железные люди ломаются, тебе ли об этом забывать. — Очень рад это слышать, — улыбнулся побелевшими губами Андрей. И Сепгей Борисович вдруг поймал себя на очень неуместном желании взъерошить эти аккуратно лежащие волосы. — Не волнуйтесь, пожалуйста, Андрей Эдмундович, — сказал он серьёзно. — Я на самом деле не по вашу душу. И за арбуз спасибо большое. Верить нельзя никому — это в голову Андрея было вколочено намертво, выстрадано, и родная гэбня (не вспоминать) была только тем самым подтверждающим исключение правилом. А Сепгей Борисович только что продемонстрировал хорошую рабочую штуку из тюремного арсенала — поддел крючочком-намёком, а потом отпусти, дай объекту помариноваться в собственных мыслях, побояться как следует, примириться с мыслью, что от тебя никуда не деться. А сам смотри и наблюдай — дёрнется, не дёрнется? И даже мысль, что причин дёргаться у него никаких нет, ни одного греха за душой, всё строго по инструкции — разумная мысль эта не спасала. Сепгей Борисович скрылся за тяжёлыми дверями, и через некоторое время оттуда со сложными лицами побежали служащие секретных секций. В курилке клубился дым — Андрей только сунулся и сразу же передумал, вышел на крыльцо. Снаружи было пронзительно-синее августовское небо, и красные пятна в кронах рябин, и новенькое такси перед круглой клумбой. Таксист неумело изображал, что дремлет, прикрывшись газетой. Такая показательная слежка была вполне в духе местной городской гэбни — видимо, тоже наслышаны о столичном госте, хотят первыми быть в курсе, если ебанёт. Ну, и напоминают медикам лишний раз о своём существовании. Тоже глупость, конечно. Андрей поморщился, сунул в рот сигарету, прикурил — уголок газеты шевельнулся, выглянул внимательный глаз. Он вопросительно уставился в ответ, и глаз спрятался. Младший отряд, ей-леший, и полный непрофессионализм, позор института госслужбы. Ему вдруг стало смешно, и от смеха наконец отпустило. Пусть приходит, пусть задаёт свои вопросы — всё это неважно, всё это было уже, но теперь он ни за что не отвечает. А Сепгей Борисович так и не подошёл, он сгинул где-то в недрах Библиотеки имени Придлева, про которую в городе шептались, что подземных этажей у неё больше, чем надземных, и все сплошь секретные. Ну и правильно шептались, сам Андрей видел только два, но шахта книжного подъёмника вела вниз гораздо глубже. В шестом часу Андрей все документы прибрал строго по инструкции, сдал всё, что положено, закрыл на ключ остальное и отправился в Галерею. Все сотрудники Медкорпуса получали минеральную воду дважды в день организованно, это была ещё одна экспериментальная программа. Так же организованно они раз в несколько месяцев сдавали разные анализы, чтобы выстроились красиво цифры в отчётах и графиках. Андрей попытался как-то вникнуть, но безуспешно — безалаберность местных таки давала иногда сбой. Всё, что связано было с водой, кроме раздаваемых в санаториях буклетов о пользе минералов и солей, было засекречено. По утрам он вместе со всеми получал свой стакан с пузырьками и неизменной вонью тухлых яиц, а вот вечером, пользуясь предписанием наблюдающего врача, совершал прогулку до источника. Вниз от модной коробки Библиотеки — полированный гранит, металл и стекло — по тихой широкой аллее, которая упиралась в главную улицу — разумеется, проспект Набедренных: на каждом втором фонаре — ажурный чугунный бант. Андрей от скуки и на всякий случай прочитал однажды книгу по истории Минвод, и теперь мог не хуже любого экскурсовода рассказывать — вот в этом доме жил в таком-то году такой-то, а вот памятник на месте гибели поэта Хермонтова, а вон там, на скале, — развалины сторожевой крепости. Бессмысленные совершенно знания, но их можно перебирать в голове, как разноцветные шарики, — успокаивает. Дореволюционной постройки Галерея была центром города и главной его гордостью. Кто здесь только не лечился, некоторые даже мемориальных табличек удостоились на стенах из белого песчаника. Под табличками и у розовых кустов постоянно толпились приезжие — фотографировались на память. Андрей прошёл мимо них сквозь резные двери в огромный зал с фонтанчиками и цветными стёклами, роскошный и бессмысленный. Достал складной стаканчик, протёр платком, набрал под медным краником обжигающей воды и отошёл в сторонку. Здесь принято было прогуливаться вдоль кадок с растениями и мраморных статуй, отхлёбывая воду маленькими глотками, и вступать в беседы со знакомыми. Все местные знакомые Андрея сейчас бегали в панике по библиотеке или запивали пережитый ужас в каком-нибудь менее полезном для здоровья заведении. И не то чтобы он об этом жалел. Андрей Зябликов старательно выполнял домашнее задание — научиться оставлять работу на работе, не думать о ней в свободное время. А о чём, скажите, думать? Не думать вообще, говорил терапевт, созерцать, учиться видеть и чувствовать, ощущения свои понимать. Вода горячая, стёкла жёлтые, пузырьки щекочут нос, у каменной женщины отбит сосок, по Галерее идет Сепгей Борисович. Леший, что?! Подземных этажей в Библиотеке имени Придлева было четыре, если не считать технический, и Сепгею Борисовичу пришлось спуститься практически на самое дно. Кто-то уже успел позвонить в Минводы из Столицы, его ждали и подготовились, как могли — отвлекающие манёвры включали в себя торжественные речи, попытку провести экскурсию по зданию, юного ассистента с нежной кожей и бутылку коньяка. А также широкий спектр уклончивых ответов на прямые вопросы. Всё это говорило только об одном — рыльце у местных в пуху по самые уши. Сепгей Борисович от всего предложенного вежливо отказался, включая ассистента, потребовал кабинет, много кофе и доступ к материалам согласно списку. Архив забегал. Некоторые материалы, как выяснилось, на месте отсутствуют по непонятным причинам — перед Сепгеем Борисовичем предстали лица разной степени виновности, заведующие секциями по очереди демонстративно орали, хватались за голову и принимали валидол. К пяти часам балаган достиг апогея. Сепгей Борисович, как человек хороший, всегда старался ненужной жестокости избегать и вообще назначение своё видел не столько в выявлении и наказании виновных (этого ему в Следственном комитете и на Колошме хватило), сколько в восстановлении порядка с наименьшими потерями. Это не означало, однако, что терпение его безгранично. Он выгнал всех из кабинета, самое ценное из добытого спрятал в портфель, остальное запер в сейфе и сейф опечатал — напоказ и тайно, и комнату опечатал также. Никакой веры местным не было, но оставаться здесь дольше было решительно невозможно. Ему нужно было проветриться, перекусить и обдумать ситуацию. У входа стояло свободное такси, показалось, то же самое, что его сюда привезло утром, но нет, не может же быть. Сепгей Борисович плюхнулся на сиденье и попросил ехать отсюда к лешему. Попросил, видимо, слишком жалобно, потому что таксист остановился у Галереи. Сепгей Борисович подумал, махнул рукой и выбрался из такси. Пора бы уже попробовать эту самую местную водичку. Тем более, что задание его с ней напрямую связано. По крайней мере, все пропавшие папки содержали данные, касающиеся состава минеральной воды и некоторых проведенных с ней экспериментов. Полная хрень, как сказал бы кое-кто, кого он предпочел бы сейчас не вспоминать. Вокруг причудливых башенок Галереи было многолюдно — всё-таки центр всей городской жизни, исторический памятник и один из основных источников благосостояния города. В другое время Сепгей Борисович, может быть, даже тоже сфотографировался на фоне причудливых башенок с разноцветными стёклами. Зябликова Сепгей Борисович увидел сразу. С недоумевающим выражением на лице тот созерцал пышную обнажённую грудь мраморной женщины — словно не мог представить, что такое вообще бывает на свете. Это выглядело забавно и умилительно, и Сепгей Борисович умилился. И подходить не стал, сделал вид, что не заметил. Набрал воды в бумажный стаканчик, обжигая пальцы, ушел с ним подальше и развернулся спиной к залу. Вкус у воды был сложный и противный. Что ж Виктор Дарьевич прицепился-то к ней? И к Когнитивной части какое это всё отношение имеет? Моделирование экстремальных ситуаций перешло на новый уровень? За столько лет изучено всё вдоль и поперёк, однако подними материалы за тридцать лет — подними и проверь на подлинность. Подтасованные результаты? Глупость, воду разливают в бутылки и развозят по всему Соседству и Европам продают, если бы с ней что-то было не так, давно бы это выплыло. Или нет, с системой-то доступов и гэбен. И фаланги — никогда нельзя забывать про фаланг. Насколько большой должна быть государственная тайна в этой стране, чтобы её невозможно было спрятать? Или состав воды в бутылках отличается от той, что в источнике, температура, например, может иметь значение. Или… — Вы опять скажете, что это случайность? — Что? — Сепгей Борисович вздрогнул и чуть не разлил воду. Зябликов вертел в руках складной стакан, открывал и закрывал, дёргая металлические кольца. — Чего вы добиваетесь? — прекрасный тон, сдержанный и холодный, если бы не лязганье это и не возбуждённый взгляд, и не пересохшие губы, которые Андрей машинально облизнул. На губы Сепгей Борисович зря посмотрел. — Ничего, — сказал он и торопливо отпил воды. — В чём вы меня подозреваете, Андрей Эдмундович? — Мне знакомы эти фокусы не хуже, чем вам, прекратите ходить вокруг да около и спросите прямо, наконец, — Андрей выдохнул, захлопнул злосчастный стакан в последний раз и сунул в сумку. — О леший, — Сепгей Борисович никак не мог решить, то ли рассмеяться, то ли расстроиться, поэтому ограничился тоскливой улыбкой. — Хотите начистоту? — Хочу, — сказал тот сердито. — Вы единственный знакомый мне человек в этом дурдоме. Здоровая подозрительность должна иметь какие-то разумные пределы, вы не находите? Иначе она перерастает в нездоровую, а от этого никакая водичка не поможет. Андрей Эдмундович взглянул на него недоверчиво и недоуменно — точь-в-точь как на мраморную женщину. — Нет, не издеваюсь, — ответил на невысказанный вопрос Сепгей Борисович. — Вы же хотели честно — попробуйте поверить теперь, что я говорю честно, иначе ведь это не имеет никакого смысла. Ваши бланки очень, конечно, занимательны, но они не стоят таких сложных танцев вокруг вас. Зябликов хлопнул ресницами и вдруг неуверенно и криво улыбнулся в ответ: — Допустим, я вам поверю. И что тогда? — И ничего, — Сепгей Борисович всё-таки рассмеялся. — Но нам с вами после этого должно стать гораздо легче общаться. Не хотите рискнуть? Ему казалось, он слышит мысли, которые крутятся у Зябликова в голове — напугать не получилось, пытается втереться в доверие, не согласиться ли, это игра, в которую могут играть двое и так далее, тому подобное. — Это облегчит вам работу в архиве, — заметил Андрей. — Хотите сделать из меня крысу? — Я мог бы предложить вам мне помочь, — Сепгей Борисович поморщился и заглянул в свой стаканчик. — Но нет, не хочу. С чьей-то помощью было бы легче, да. И я мог бы попросить приставить вас ко мне в качестве ассистента. А ещё можно было бы опять разыграть карту с личными отношениями. Перевернуть, так сказать, ситуацию, изменить ракурс. Сепгея Борисовича от этой мысли замутило. А воды осталось всего на пару глотков. — Двенадцатый уровень, — Андрей фыркнул. — Меня не пустят дальше второго подземного. — Это ерунда, это решаемо, — отмахнулся он. — Не в этом дело. — А в чём же? — А в том, что мне бы не хотелось, чтобы у вас возникли лишние неприятности, потому что дело это пахнет прескверно. — Неужели тухлыми яйцами? Андрею вдруг стало смешно. Вот молодец, храбрец, эпический герой — подошёл и высказал всё в лоб, а получилась полная ерунда. И как-то так вышло, что он сам напрашивается на какие-то отношения, которые даже рабочими назвать нельзя, сплошное любопытство и благотворительность. Прав, прав был грустный человек с нелепым именем, Андрей прекрасно это понимал. И понимал, что печальный этот образ может быть точно таким же оружием, как его хлопающие ресницы, а все эти отказы и благородная поза — манипуляция. Но на Андрея очень давно никто не смотрел вот так, как смотрел сейчас Сепгей Борисович — внимательно и ласково. Словно ему на самом деле не хочется, чтобы Андрей влазил в неприятности, потому что ему не всё равно. От желания, чтобы на него посмотрели так ещё немного, перехватило горло. Проклятый терапевт с этими его ощущениями, вот он слушал своё тело и услышал. И что теперь с этим делать? Смешно и глупо. — Не дразните меня, Андрей Эдмундович, — улыбнулся Сепгей Борисович. — Нехорошо. — Нехорошо, — согласился Андрей. — Но разве не должны порядочные младшие служащие оказывать всю посильную помощь? И голову набок склонил, показывая шею — на Бахту вот всегда это действовало безотказно, он всегда норовил в эту шею уткнуться. — Вот посильную вы мне и окажите, — Сепгей Борисович скользнул по шее взглядом и снова улыбнулся. — Вам здесь нравится? Смял в руке стаканчик и оглянулся в поисках урны. — У выхода, — подсказал Андрей, чувствуя разочарование. — Что вы имеете в виду под словом «здесь»? В Минводах? В Библиотеке? В Галерее? — Вообще. Этот город производит странное впечатление. Все такие… — Расслабленные? Андрей словно раздвоился, пока они неторопливо шли по залу к дальнему выходу и беседовали о местных особенностях. Одна часть его требовала собраться, продумать план действий — Сепгей Борисович инициативу проявлять, похоже, не собирается, значит, нужно его соблазнить самому, затащить в постель, обеспечить доверие к себе — чтобы использовать потом весь потенциал этих отношений в свою пользу. И вопрос Сепгея Борисовича эта часть Андрея поняла совершенно однозначно: нравится ли вам здесь, не хотите ли отсюда уехать? И под всеми этими лихорадочными мыслями притаился другой Андрей, тихий и ошарашенный всем происходящим и тем фактом, что это непонятное, не контролируемое им происходящее ему, кажется, нравится. И не надо ставить перед собой никакие цели и обдумывать мотивы, не обязательно никогда использовать, потому что… Потому что что? Леший, он не хотел об этом думать. Он не хотел ничего менять, он только-только обрёл равновесие и твёрдую почву под ногами, он не укоренился ещё в ней. Но, когда Сепгей предложил завтра вечером снова встретиться возле Галереи и поужинать, он зачем-то согласился. С водой, вероятно, на самом деле было что-то нечисто, потому что ничем другим внезапный порыв пригласить Андрея Зябликова на свидание объяснить было невозможно. Точно, сомнительная вода, горный воздух, запах роз, усталость, родинка на нежной светлой коже — всё сложилось вместе, и мозг отказал, только так. А ведь именно с Андрея Зябликова и его неуёмного желания расколоть 66563, не брезгуя никакими методами, по большому счёту, и пошло всё наперекосяк в жизни Сепгея Борисовича. А вот, пожалуйста, умиление, сочувствие, нежелание использовать — и свидание. И что теперь с этим делать? Не думать, решил Сепгей Борисович, пусть идёт, как идёт, они же не студенты какие-нибудь, в самом деле, они взрослые люди. Ага, особенно Андрей Эдмундович, который утром опять встретил его настороженно сведёнными бровями — выглянул из-за стойки своей и спрятался, как нервный лесной зверёк. Очень мило и по-взрослому. Сепгей Борисович заострять на этом внимание не стал, и правильно сделал. Потому что в кабинете ждал его сюрприз — кто-то не постеснялся зайти и порыться в документах на столе. Бумагу, опечатывавшую дверь, аккуратно приклеили обратно, но ниточки, которые Сепгей Борисович разместил в стратегически важных местах, снесли напрочь. Наглость или непрофессионализм? Сепгей Борисович поставил на второе — сейф не тронули, то ли побоялись, то ли не успели. И документы перебирали, пытаясь не нарушить порядок, оставленный Сепгеем Борисовичем. Что-то, вероятно, забрали или добавили. Накануне он не успел просмотреть всё, и теперь было совершенно невозможно определить точно. Придётся работать с тем, что есть. И со свиданием он явно поторопился — отлучаться больше нельзя. Виктор Дарьевич мог бы выделить ему ещё хотя бы пару человек, в самом деле. Или он не был уверен в том, что что-то здесь есть, или, наоборот, прекрасно знал, что именно. И так, и так выходит скверно. Сепгей Борисович запер дверь и принялся просматривать документы. Все следы зачистить нереально, надо только знать, что именно ищешь. Цифры, даты, адреса, совпадения и, наоборот, расхождения. Он читал, пока не заболели глаза, и к этому времени половина его блокнота была исписана невнятными закорючками, которые разобрать мог только сам Сепгей Борисович. Выходило так: часть документов ссылалась на данные химической лаборатории, от которой ни одного официального отчёта не было, словно она не существовала в реальности. В мифических объектах, существующих только в заявках на финансирование, не было ничего нового, однако обычно как раз такие липовые учреждения со всех сторон прикрыты многочисленными бумагами. Сепгей Борисович выписал на чистый лист фантастическую в своей благозвучности аббревиатуру «ЛОХИ-21», обвёл в сердечко. Лаборатория каких-то (особых? органических?) химических исследований. Ни фамилий, ни адреса, ни официальных бланков, только сухие упоминания. Самое время составить план. Во-первых, ему нужен термос и главпочтамт. А во-вторых, кто-то, кто точно знает, где находится эта самая ЛОХИ-21. И спрашивать в лоб определённо нельзя. Сепгей Борисович закрыл блокнот, поднял телефонную трубку, набрал внутренний номер прекрасного ассистента и очень вежливо попросил предоставить ему список всех местных учреждений Медкорпуса и — тут он посмотрел на часы — ещё кофе. Ассистента хорошо проинструктировали накануне — к кофе тот принес какие-то пирожки и бутерброды и предложение проводить в столовую, ненавязчивое, но сопровождаемое проникновенным взглядом. Но куда томному юноше с нежной кожей было до длинных ресниц Андрея Эдмундовича. За бутерброды Сепгей Борисович поблагодарил, а от столовой отказался. Зябликов хотя бы своими личными интересами руководствуется, рефлекторные его телодвижения и кокетством-то не назовёшь, это другое. А юноша уже наверняка побежал докладывать, что на столе у ревизора лежит перечень лабораторий с галочками и вопросительными знаками. ЛОХИ-21 в этом перечне, разумеется, нет. А вот в списке для сотрудников с одиннадцатым уровнем доступа — есть. И телефон есть, и адрес — Степной переулок, 42. Название улицы Сепгею Борисовичу сразу не понравилось. Пахло оно савьюровым дымом, гарью и неприятностями. Вино было сухое, терпкое и такое тёмное, что казалось чёрным. Вино выбирал Сепгей Борисович, Андрею показалось, что наугад, а получилось удачно. То ли печальный человек разбирается в некоторых вещах лучше, чем кажется, то ли интуиция у него отличная. Андрей питал слабость к людям с отличной интуицией. Но испытывать слабость по отношению к конкретному Сепгею Борисовичу в его планы не входило, поэтому Андрей был раздражён. И удивлён — потому что не предполагал, что приглашение на ужин подразумевает ресторан с тяжёлыми шторами и белыми скатертями, приглушённый свет, негромкую музыку, вино и мясо в хитром соусе с орехами. Не то чтобы с Андреем такого раньше никогда не случалось. Но ведь ничего не предвещало! Они встретились возле Галереи, и Сепгей Борисович, устало потирая переносицу, поинтересовался, где в этом городе можно купить термос. Зачем ему термос? А это секретная информация, сообщил он весьма таинственным тоном. И тут же насмешил Андрея, очень похоже изобразив приставленного к нему в помощь Мирона Артемьевича, приносящего ему кофе на подносе в крошечных чашечках. Они купили Сепгею Борисовичу термос и карту города. У вина был привкус ягод. А стол был маленький, на двоих, и они почти соприкасались под ним ногами, почти, потому что Сепгей Борисович совершенно нелогично этого избегал. Зато пальцем поглаживал ножку бокала, и смотрел заинтересованно, и вообще подавал невербальные сигналы. Сигналы от верхней половины Сепгея Борисовича противоречили поведению нижней. Андрей верхней половине подыгрывал, а сам размышлял, ради кого этот спектакль — для наблюдателей из гэбен или чтобы его отвлечь от лишних вопросов. Потому что пол-литровый термос слишком маленький для полноценного рабочего дня. И Мирону Артемьевичу, любимому мальчику зав второй секретной секцией, нужна веская причина, чтобы тратить свое драгоценное рабочее время на заигрывания и подносы с едой. А кто вчера говорил, что не хочет втягивать Андрея, потому что это небезопасно, а сегодня что? Ширмочкой поработай, а ради чего — знать не положено. Расчётливая часть Андрея решила, что ему для собственного выживания крайне необходимо больше информации, а не расчётливая просто обиделась, потому что он, Зябликов Андрей Эдмундович, явно способен на большее, чем развлекать за романтическим ужином для отвода глаз. Он снова подался вперёд, ногу вытянул — и передал гэбенным кодом: «Обман. Плохо.» Улыбка пропала с лица Сепгея Борисовича. — Вы же не на такси туда ехать собираетесь? — добил его Андрей. — Куда? — очень ненатурально удивился Сепгей Борисович. — В то место, которое собираетесь найти на карте, — Андрей накрыл его руку своей. «Нет, ” — возразила под столом нога Сепгея Борисовича, а рука под ладонью Андрея дёрнулась, словно он хотел её убрать. Андрей подался вперёд и заглянул в его глаза. — Вы уверены, что вам там будут рады? — Мне обычно нигде рады не бывают, — Сепгей Борисович коротко усмехнулся, — Андрей Эдмундович, мы же договорились… — У меня есть права, — перебил его Андрей, — и я знаю, где взять машину. У внезапно принятого им решения был отчётливый привкус вина и возбуждения. Сепгей Борисович собирался отказаться от слишком щедрого и сомнительного предложения. Однако на карте Степной переулок располагался на самой окраине города — Андрей был прав, пешком слишком долго, а на такси — опрометчиво. Известное дело эти такси — одно из них, не пытаясь даже замаскироваться, каталось за ними весь вечер и сейчас припарковалось напротив входа в ресторан. Делиться адресом таинственной лаборатории с минводской гэбней Сепгей Борисович не собирался, по крайней мере, до тех пор, пока он не выяснит, что именно там происходит. Зябликов смотрел на него широко открытыми блестящими глазами и поглаживал пальцем запястье, чем очень сильно мешал сосредоточиться. Нельзя его поощрять, думал Сепгей Борисович, но руку отнимать не спешил, потому что чувствовал на себе внимательные взгляды со стороны, поздно уже переигрывать. — Это плохая идея, Андрей, — сказал он наконец, понимая, что повторяется. — Но ведь другой у вас нет. — Пока нет. — И не будет, — Андрей убрал наконец руку и откинулся назад. — Вам не помешает человек, который будет знать, где вы вообще находитесь. Здесь, в горах, очень легко потеряться, знаете ли. Оступиться и упасть с обрыва в быструю речку, даже посреди города. — Неужели вы за меня переживаете? — Я, возможно, рассчитываю ещё на один ужин, — Зябликов пожал плечами. И снова коснулся его ноги под столом — обычное движение, не гэбенный разговор, но несомненно сообщение. Сепгей Борисович вздохнул и сдался. Он пожалел об этом сразу же — когда Андрей сообщил, где именно собирается одолжить автомобиль. Решение было блестящее и одновременно безумное — взять одну из служебных машин Медкорпуса, приписанных к Библиотеке. Андрея время от времени привлекали в качестве водителя для доставки новых поступлений в библиотечный фонд. Никто не удивится, увидев его в гараже — достаточно убедительно изобразить липовый запрос из какого-нибудь населённого пункта. Сепгей Борисович же просто сказался больным. Голос ассистента по телефону звучал очень сочувственно, но не удивлённо. — Никто и не удивится, — хмыкнул на это Андрей. — Кто-то должен был уже разболтать, они слишком тобой интересуются. Они ведь и постарались, чтобы все заинтересованные лица получили повод для размышлений — два вечера подряд прогулки, ужины, трогательные прощания у крыльца под фонарём. Сепгею Борисовичу сначала было тошно от этого спектакля, но потом всё как-то перевернулось и вывернулось само собой — не попытка пережить прошлое, а что-то другое, лишь общими чертами похожее. А потом и непохожее совсем — пахнущее хвоей, оставляющее на губах вкус табака и терпкого местного вина. Где-то там же под фонарем они перестали друг другу выкать — в конспирологических целях, разумеется, исключительно для убедительности. Чтобы сегодня все, интересующиеся столичным ревизором, сложили два и два — и одновременное отсутствие на рабочих местах, и машину (которой, разумеется, время от времени некоторые пользовались в личных целях). И направление, в котором эта машина выехала с утра пораньше от подъезда временного жилья, выделенного Сепгею Борисовичу. И клетчатый плед, брошенный на заднее сиденье, и торчащую из пакета бутылку вина. Что тут неясного, всё как в старом младшеотрядном анекдоте. Ревкому сказал, что в градоуправление, в градоуправлении сказал, что в Ревком, а сам — в консерваторию, слушать Кармину Бурану. На пикник то есть. Сепгей Борисович очень вдумчиво разложил на столе документы — чтобы прекрасному Мирону Артемьевичу было чем заняться, пока расслабившийся ревизор наслаждается горными видами. Неизменное такси ехало за ними до самых окраин, а там Андрей удачно проскочил на светофоре вперёд, почти под красный, и ушёл от хвоста дворами. И так же закоулками они прокрались на другой конец города. Узнав адрес, Андрей развеселился — более идиотское совпадение трудно себе представить: два бывших головы колошминской гэбни отправляются в переулок Степной. Смех этот получился нервный и Сепгея, кажется, насторожил — он опять стал заглядывать Андрею в глаза с тревожной заботливостью. Глаза Андрей закрыл, а сам потянулся, запустил руку в его волосы и нашёл его губы своими. Потому что то, что пряталось под смехом, требовало немедленных действий. Целоваться, вести машину, стрелять. Быть необходимой, неотъемлемой частью чего-то и кого-то. Даже если потом придётся пить таблетки и пересчитывать рябины перед фасадом Библиотеки, чтобы успокоиться, чтобы ушла, скрылась тоскливая потусторонняя голубизна, дожидающаяся момента, чтобы пойти трещинами. Потом — всё может быть, а этим утром мир был ярким как никогда. Старой служебной машинке далеко было до ухоженного такси Андрея, но шла она послушно и по местным кочкам. Чем дальше от центра, тем реже встречался хороший асфальт, а в некоторых районах его и не было никогда. Оставалось только надеяться, что гонки по этим улицам им сегодня устраивать не придётся. Наблюдатель городской гэбни их потерял, в этом Андрей был уверен. Но на всякий случай он покружил ещё, прежде чем вывернуть на тихую одноэтажную улочку, засаженную плакучими ивами. Ничего степного в помине в Степном переулке не было. Если, конечно, не считать их с Сепгеем Борисовичем. Крашеный штакетник заборов, яркие цветники, аккуратные белые домики, жестяные почтовые ящики на калитках. Дом 42, у которого притормозил Андрей, ничем особенным не выделялся. — Час, — сказал Сепгей, открывая дверцу. — Если через час я не выйду и не подам сигнал, уезжай отсюда к лешему и там вскрой конверт. Конверт, плотный и коричневый, очень серьёзного вида, Сепгей Борисович оставил на пассажирском сиденье. Он так и не сказал, что именно находится в этом доме, но вид имел решительный. И Андрей вдруг подумал, что у этого человека даже табельного нет, а есть только он, чтобы прикрыть спину — с бутылкой вина и пледом на заднем сиденье. Дурак? Ещё какой. Андрей бы сам себе доверять не стал на его месте. Не то что конверты оставлять. А этот ушёл, и спина у него прямая, словно он уверен, что всё будет, как надо. Сепгей Борисович подошёл к дому — дверь открылась, и после пары реплик его впустили. А через пару минут одно из окон открылось, и фигура в белом халате вылезла из него, неуклюжими прыжками протопталась по кустам роз и прыгнула через забор прямо под колеса Андрею. — Блядь, — басом удивилась фигура и попыталась обогнуть препятствие. Андрей резко распахнул водительскую дверь навстречу беглецу. Лабораторию предупредили, понял Сепгей Борисович, когда человек, открывший дверь, не удивился его удостоверению. Запаниковал, но не удивился. Ждали, но не сегодня ждали, а это значит, подготовиться в ЛОХИ-21 не успели, и шанс всё ещё есть. Шансы бы сильно возросли, если бы с ним были специально обученные люди. Сепгей Борисович даже не пытался узнать, есть ли дома ещё один выход — поставить к нему всё равно было некого. Спасибо Виктору Дарьевичу за замечательную возможность встретиться с чужой паникой один на один. Классическая экстремальная ситуация из методички Института госслужбы. Страх парализует, а паника заставляет совершать неожиданные поступки. Этот щуплый высокий человек в белом халате сейчас способен выкинуть что угодно. Для начала человек поправил очки и высокомерно поздоровался. — Хотите осмотреть лабораторию? — обречённо спросил он. — У нас новейшее оборудование. — Ну что вы, — самым доброжелательным и извиняющимся тоном отозвался Сепгей Борисович, — я в этом всё равно ничего не понимаю. Мне бы взглянуть на документацию. — Документацию? — человек повысил голос. И в соседнем помещении что-то упало, зазвенело, хлопнуло громко открывающееся окно. Человек в халате сделал вид, что ничего не происходит, но Сепгей Борисович видел испарину на его лбу. — Вы не волнуйтесь, — сказал он. — Это просто рутинная проверка. Конечно, у вас всё в порядке, а в архив ваши отчёты не попали по чистому недоразумению. Так бывает. И шагнул в сторону внутренней двери. Человек немедленно заступил ему дорогу. — Так бывает, — согласился он послушно. — А вас какие-то конкретные отчёты интересуют? Человек в халате был выше, а Сепгей Борисович шире в плечах и решительнее. Он теснил собеседника к стене, не забывая при этом мягко улыбаться и заглядывать в лицо снизу вверх: — Для начала — за последний год, а там посмотрим, — и прижал-таки спиной к двери. — Да вы присядьте, — сделал попытку вырваться тот. — Сейчас всё поднимем, принесём, у нас такая путаница бывает с хранением иногда. — А давайте я вместе с вами схожу, — предложил Сепгей Борисович, опираясь рукой на стену и попытку пресекая. — Простите, не запомнил ваше имя-отчество. — Уд Ларьевич, — нервно ответил человек в халате и вжался в стену. — Вот и прекрасно, Уд Ларьевич, — обрадовался Сепгей Борисович, — мы сейчас пойдём и вместе всё найдём. За спиной у него открылась дверь, глаза Уда Ларьевича расширились за очками, и Сепгей Борисович напрягся, ожидая удара или выстрела. — Достаточно, — прозвучал вместо этого холодный голос Андрея. — Прекращайте уже это представление. И кто-то тихонько взвыл от боли. Сепгей Борисович повернулся, не вполне уверенный, что правильно понимает происходящее. Мелькнула подлая мыслишка, что доверился он всё-таки не тому. Мелькнула и пропала. — Эх, леший, Фёдор! — зло и расстроенно сказал Уд Ларьевич. — Тебе ничего поручить нельзя! Лысый Фёдор в таком же белом халате вид имел помятый и стоял согнувшись в три погибели, потому что Андрей хитрым образом вывернул ему за спину левую руку. Правой рукой мужчина прижимал к груди пухлую красную папку. Сепгей Борисович восхитился. — Ну что ж вы, — укорил он, — серьёзные люди, важными делами занимаетесь — и, как дети, в окна прыгаете. Не стыдно? Андрей фыркнул, толкнул незадачливого лаборанта на стул и отпустил. — Папку на стол, руки на виду, — сказал он сурово, явно копируя кого-то, и сунул руку под куртку очень характерным жестом. Ничего там под курткой у него не было, но людям из лаборатории об этом знать было неоткуда. И необязательно. — Вы всё знаете, — Уд Ларьевич побледнел и тоже сел. — Вы знаете, но не понимаете! — Возможно, — согласился Сепгей Борисович, пододвигая к себе папку. — Я всего лишь ревизор, понимать не входит в мои обязанности. Уд Ларьевич сдёрнул очки и с ненавистью посмотрел на Сепгея Борисовича. — Не надо нас пугать, все исследования согласованы! Впрочем, такие, как вы, всегда тормозят прогресс! Сепгей Борисович вздохнул и поморщился. С кем согласовано то, что лежало в красной папке, он подозревал и раньше, вряд ли местные решились на такое самостоятельно. А даже если решились — некоторые вещи просто не провернёшь без выхода на Столицу. Зачем тогда весь этот выездной цирк с ревизией? А затем, что следом за ревизором комическим всегда едет настоящий, росскую классику читать надо. — Пожалуйста, не надо кричать, — сказал он, — вы тревожите моего коллегу, а ему вредно тревожиться. Уд Ларьевич посмотрел на невинное лицо Андрея, на руку его под курткой, и понизил голос. — Это проект имеет огромное значение. Если вы заберёте данные, мы не сможем его закончить. — А если мы не заберём, их изымут фаланги, — задумчиво сообщил Сепгей Борисович, перебирая документы. — И не только данные изымут, но и вас вместе с ними. И тоже посмотрел на Андрея — понимает ли тот, что происходит? Зябликов хлопнул ресницами с совершенно невозмутимым видом и голову склонил набок. Не может не понимать, он же умница. — Вы преувеличиваете! — В таких ситуациях виновными обычно назначают исполнителей, — Сепгей Борисович захлопнул папку и завязал тесёмки аккуратным бантиком. — Вы же умный человек, вы не можете не осознавать, что вас бросят при первых же признаках провала или опасности. — Революция в науке требует жертв, — криво усмехнулся Уд Ларьевич, — нас, возможно, и бросят, но это неважно. Дело продолжат, потому что речь, поймите вы, речь ведь о счастье человеческом! Соций не только стрелять их учил — и научил, как оказалось, хорошо, тело вспомнило само, за что схватить и как повернуть. Лысый лаборант баюкал руку и косился теперь на Андрея с ужасом. Под глазом у него наливался дивной расцветки синяк. Сам Андрей отделался сбитыми костяшками на правой руке, и эта боль была даже приятной. Боль говорила — смотри, ты можешь, ты справился, молодец. Боль была счастьем. Боль делала мир настоящим. Поэтому то, о чём говорил тощий завлабой, вызывало у Андрея отвращение. Из бессвязного бормотания Фёдора он вычленил главное — лаборатория, химический анализ — и прибавил сюда задумчивый вид Сепгея Борисовича в Галерее (и термос! термос не для кофе) и «проект огромного значения». Выходило интересно, но мерзко. Три года назад он бы сказал, что интересно, перспективно, в этом есть смысл. А теперь он слишком хорошо представлял себе возможные побочные эффекты. И ещё болтовня эта о жертвах во имя всеобщего блага — яркий признак того, что ничего-то гражданин завлабой о жертвах не знает. — Счастьем человеческим не наука занимается, а политика, — заметил Андрей. — А вы, стало быть, соболевец? И вы, Фёдор, тоже соболевец? Он положил левую руку на плечо лаборанту, и тот вздрогнул. — Я вообще пробирки мою, — тоскливо сообщил он. — Предатель. — Это инстинкт самосохранения! — Это трусость! Сепгей Борисович постучал пальцами по столу, и они замолчали и уставились на эти пальцы. — Спасибо, — вежливо поблагодарил Сепгей. — Мы сейчас с вами всё-таки пойдём и посмотрим другие бумаги, Уд Ларьевич. Жертвы ради всеобщего блага — это хорошо, это похвально, но палку перегибать не стоит. — Да неужели? — завлабой истерически засмеялся. — Вы пытались меня впечатлить пистолетом и фалангами — что ж, я впечатлился. Осознал, что терять нечего. Так что вы меня не заставите! Андрей немедленно пожалел, что табельного на самом деле нет. Ничего ведь нет, а что-то надо делать с этими двумя потом, ведь стоит шагнуть за дверь — и схватятся за телефон. Придётся импровизировать. Багажник? Монтировка? Есть ли что-нибудь пригодное в лаборатории? — Не заставлю, — грустно подтвердил Сепгей Борисович, — вы успокойтесь. Выпейте водички. Впрочем, сами вы, наверное, её не пьёте? Разводите субъект и объект для чистоты эксперимента? — Р-разводим, — сквозь зубы буркнул завлабой. — У нас тонкая работа, это вам не древние пилюли. — Тогда обычной попейте, из крана, — предложил Сепгей и вдруг замер. — Ах, леший, вы же водоканал не обрабатываете? Завлабой пожал плечами и нацепил обратно свои модные очки. Спрятался. — Некарбонатная жёсткость знаете, что такое? — презрительно спросил он. — Даже минеральная вода из разных источников даёт разные показатели, это вам не просто взять и пробирку вылить в трубу. И вот когда Уд этот Ларьевич сказал про пробирку и трубу, Андрей вдруг придумал, как от этих двоих избавиться. Отсутствие оружия не проблема, если есть автомобиль, главное, не разбить фары, а тела не найдут никогда, это же горы. — Нет, ну что вы, непрофессионалу такие вещи не учесть, — Сепгей Борисович вздохнул с заметным облегчением и встал, прихватив с собой папку. — Вы можете отказаться сотрудничать, но я бы не советовал. Потому что мы уедем, а вам придётся как-то объяснять, почему вы отдали нам документы и остались живы и не под следствием. — Что? — Уд Ларьевич вскочил. — У нас есть доказательства, что вы изъяли всё силой! Сепгей Борисович посмотрел на разноцветную скулу Фёдора и негромко рассмеялся. — И как вы докажете, что ваш лаборант не ушибся самостоятельно, когда пытался вынести через окно ценные бумаги с неизвестными целями? — Вы недооцениваете возможности химии как науки! — А вы — недоверчивость некоторых лиц с высокими уровнями доступа, — вмешался Андрей, которому надоело держать руку под курткой. — Проект ваш прикроют в любом случае, вопрос только в том, где окажетесь после этого вы — в другой лаборатории или в уютной одиночной камере без доступа к оборудованию на долгое время. — Или под обрывом, — неожиданно поддержал их Федор. — Ну, Ларьич, ну, на кой хрен нам кого-то отмазывать? Завлабой схватился за голову и глухо застонал. Папки, которые Сепгей отбирал долго и придирчиво, заняли половину багажника. Таскавший их Фёдор взмок, и Андрею даже стало его жалко, надо же, как может не задаться у человека утро. С другой стороны — кому-то определённо повезло, что Сепгей Борисович человек хороший и руки марать не любит. А ведь Андрей уже и маршрут в голове проложил — к подходящему обрыву. И с машиной что делать придумал — не план, а красота, не подкопаешься. — Уверен? — спросил он, когда они разворачивались на узкой улочке. — Ещё не поздно вернуться. — Абсолютно, — Сепгей откинул голову на сиденье и закрыл глаза. — Ты его видел? Он скорее принципиально выпьет яду, чем расскажет правду. День или два промолчит, промучается совестью и гордостью, а потом будет поздно. Андрей видел в зеркале хвост пыли за машиной. Ивы Степного переулка скрылись за поворотом. Солнце встало над горой, почти выкатилось в зенит — весь день был впереди. — Должны быть ещё лаборатории, — сказал он. — Остальные занимаются последствиями. Без данных по воде последствия можно списать на что угодно. Климат, горный воздух, генетические особенности местных жителей, британо-кассахская диверсия. — Ты не скажешь, что именно они добавляли? Город закончился неожиданно, за очередным забором с розовыми мальвами оказался пустырь. Улица легла под колеса горной дорогой. — Не скажу. — А где термос? — Андрей. — Что? — он покосился вправо, привычно изобразив самое невинное выражение лица, но глаза Сепгея Борисовича были всё ещё закрыты. — Куда мы едем? — На пикник. Мы же не можем вернуться сейчас, нас не поймут. Не поймут — плед не помят, вино не выпито, одежда в порядке, нельзя же так разочаровывать людей, ломать им стройную гипотезу. Невозможно уступить этот день просто так, добровольно, и вернуться за стойку перекладывать бланки. Не сейчас, когда внутри всё подпрыгивает, шипит и колюче лопается, как пузырьки в минеральной воде. Андрей знал, что это всего лишь гормональный всплеск, адреналиновый приход, пройдёт и схлынет. А стойка останется, и он не имеет ничего против, вот только нужно что-то ещё, чтобы было куда идти после Галереи. Вместо Галереи, леший, ноги его теперь там не будет. Андрей притормозил и осторожно съехал на заросшую просёлочную дорогу. Остановил машину и двигатель выключил. — Спасибо, — сказал Сепгей Борисович, не открывая глаз. — Я бы не справился без тебя, пожалуй. Это неправда, подумал Андрей, справился бы, по-другому как-нибудь, но справился. И одновременно это правда, подумал он потом, глядя на усталый профиль Сепгея, потому что вместе — всегда лучше. Расчётливая часть Андрея молчала, не было больше никаких планов, и страхов тоже больше не было, потому что это больше не имело никакого смысла. Чужая благодарность не любовь. Но он хотел благодарности, хотел восхищения, и нежности осторожной тоже хотел, и чтобы не выглядел больше этот человек таким потерянным. — Не за что, — ответил он, отстёгивая ремень. Это было так удивительно и хорошо — просто хотеть чего-то для себя. Термос должен был уже быть в Столице, в одной из тех лабораторий, где работали люди, кое-чем обязанные Сепгею Борисовичу и потому готовые сделать одолжение хорошему человеку. И другие люди должны были уже ехать в поезде, потому что одновременно с самым быстрым из всех секретных спецотправлений Сепгей Борисович оплатил и телеграмму Виктору Дарьевичу. Медицинские ревизоры существуют, чтобы некоторые могли загребать жар и выгребать дерьмо чужими руками. Сепгей Борисович был прекрасным ревизором. И он опять успел раньше и выиграл для Медицинской гэбни раунд в бесконечном их соревновании с фалангами. Герой, леший побери. Но в этот раз было мерзко. Хотелось, чтобы эту лавочку прикрыли фаланги — чтобы с гарантией, чтобы больше никто и никогда, чтобы полетели головы и главы. Ах, как вы любите хотеть невозможного, Сепгей Борисович, сказал он себе. Соберитесь и оставьте уже пустые мечтания и бесплодные желания. Соберитесь и поблагодарите того, кто вам помог, например, и на кого вы сейчас боитесь и не хотите смотреть, потому что это тоже бесплодное и пустое, напрасная надежда на то, что может быть что-то ещё, кроме портфеля с серебряной бляшкой и случайной встречи, которая не закончится ничем. Щелчок ремня раздался в тишине, как выстрел. А потом ещё один — ремень Сепгея Борисовича ослаб и повис, а потом рука Андрея легла на его бедра. — Андрей, — сказал Сепгей Борисович дрогнувшим голосом, — это… — Опять плохая идея? — молния на брюках поползла вниз. Он открыл глаза — машина стояла на полянке на склоне горы, под дикой яблоней. Вид отсюда на Кассахское плато был ещё лучше, чем от грота поэта Хермонтова, и сам грот, и беседка над ним тоже виднелись вдали на соседнем отроге. — Очень, — он глубоко вдохнул, пытаясь собраться с мыслями, но голова стала совершенно пустая от жадных умелых касаний и от этого зелёно-голубого, пронизанного солнцем простора. Нужно было остановить это всё, но Сепгей Борисович не мог пошевельнуться. Не хотел. — А мне вредно нервничать, — весело сказал Андрей и лизнул. — Я так успокаиваюсь. И не говори, что ты этого не хочешь. — Очевидно? Он всё-таки поднял руки — чтобы зарыться пальцами в светлые волосы. Андрей не ответил, потому что рот у него был занят, но Сепгей и не хотел больше никаких ответов. Конечно, очевидно — некоторые части тела врать совершенно не умеют. Губы Андрея обхватили его член и скользили по нему, и весь мир сосредоточился в этом движении, всё исчезло, кроме соприкосновения тел и рваного дыхания. А потом он что-то такое невозможное сделал языком, и Сепгей простонал его имя. А Андрей выпустил его и попросил, глядя на него своими большими блестящими глазами. — Повтори. Пожалуйста. — Что? — хрипло спросил он. — Моё имя, — выдохнул тот и очень нежно поцеловал головку. И, леший, он не сдержался. — Ну что, — спросил Андрей, облизываясь, — всё ещё думаешь, что идея была плохая? Подушка пахла Сепёжей, но его самого рядом не было. За приоткрытым окном без занавесок — тёмное небо с бледными искрами звёзд, ветер качает ветку дерева. Всё тело ныло — во сколько они вообще заснули? И, кажется, он натёр колени, всё-таки на голом полу неудобно. Жмоты обставляют казённые квартиры, совсем не думают о нуждах граждан. Андрей перекатился на бок, засмотрелся на звёзды в окне и чуть не провалился обратно в сон. Сон, в котором он выбирал ковёр, толстый и мягкий, и шторы — зелёные, это было почему-то важно. Но досмотреть ему не дали — прерванная приглушённая трель телефона в соседней комнате, стук и шорох. Он вскинулся тревожно, сел в кровати, замер. В щель пробивался свет настольной лампы. — Если вы так ставите вопрос, — тихо говорил кому-то Сепгей Борисович, — я отказаться, конечно, не могу. Но это не то, о чём мы договаривались. … Вы понимаете, что на таком уровне это невозможно? … Я настаиваю, что формированием команды должны заниматься те, кто с ней будет работать… Разумеется, у меня есть кандидатуры. Андрей упал обратно на подушки, поясницу немедленно потянуло болью, и боль эта почему-то отдалась в груди. Он зарылся поглубже, подтянул одеяло — чтобы не слышать. Тебе ничего не обещали, и ты ничего не обещал, дурачок. Ты же знал, что рано или поздно придётся вернуться к реальности. К той реальности, где люди уезжают и пропадают где-то там, не присылают писем и не звонят. И нет никакого смысла в ковре и занавесках. Скрипнула дверь, и Андрей прижался щекой к подушке. — Не спишь? — Сепёжа сел на край кровати. — Извини, они там совершенно не думают о времени. — Ты тоже, — как можно ровнее отозвался Андрей. — Дописал отчёт? — Дописал, — он наклонился, зарылся носом в волосы на затылке. — Что случилось, эй? От нежности этого «эй» перехватило горло. — Когда? — спросил Андрей глухо. — Когда ты уезжаешь? Сепгей замер, отстранился, и он приготовился — словно можно к такому приготовиться. — Андрей, посмотри на меня, — а это было ещё хуже, чем «эй». — Я не уезжаю. — Что? — Меня повысили. И оставляют здесь, — Сепгей Борисович довольно засмеялся. — Неужели вы опять не рады, Андрей Эдмундович?