Жизнь только начинается...

Если честно, все это больше похоже на наваждение: и то, что Урахара появляется на пороге школы, и то, как он тащит изумленного Ичиго за собой, под удивленные возгласы и крики друзей и одноклассников парня, и, особенно, то, что сам Ичиго не сопротивляется происходящему, заинтригованный поведением изгнанника-шинигами. Они не виделись около года, с тех самых пор, как Куросаки потерял свои силы Бога Смерти и, коли уж на то пошло, в этом не было ничего необычного - что может мальчишка, который даже собственный зампакто не слышит? Но Урахара здесь, он ведет его за собой, так естественно, словно это было только вчера, и до боли сжимает запястье юноши, словно боится, что тот вырвется. «Боится…» - мысленно тянет, словно пробует на вкус, Ичиго, и тут же понимается, что это слово не подходит: «боится» отдает смрадом гнилых фруктов - так сладко и отвратительно, аж блевать хочется - а Киске пахнет иначе. Вот только Куросаки еще не может понять чем. На улице весна, переходящая в лето, а значит, скоро сезон дождей. Жара в воздухе уже пропахла озоном, тяжелая, полная не выпавшей воды, она давит на грудь, и от этого тяжело дышать. Мир словно застыл, и даже гул автомобильной махины с главных улиц доносится, словно, через плотную-плотную подушку. Запахи смешались в один букет: машинные выхлопы, зелень городских парков, цветы, духи, выпечка с витрин магазинов разбавляли пот человеческих тел, отвратительная кислятина засушливого сезона. В городе не хватает свежести. А Урахара все тянет и тянет Ичиго за собой, в сторону своего, забытого всеми богами, магазинчика. - Урахара-сан… - хрипит Ичиго, в горле у него пересохло от длительного почти бега, а слюна испаряется, даже не доходя до гортани. - Урахара-сан… Торговец только продолжает свой ход, усилив хватку и тянет-тянет-ведет. Как всегда. - Киске… - молит мальчишка, а имя отзывается тяжестью в сердце. Слишком много времени прошло, когда он в последний раз так называл мужчину, идущего перед ним. Слишком много. Для человека. Урахара Киске - шинигами, который даже старше его отца. Тяжесть в сердце булькает прокисшим вином, кислым и вязким. И совсем-совсем не вкусным. А затем в лицо ударяет бриз. Легкий. Свежий. Манящий. Зеленый. Словно извечное хаори бывшего капитана. Только зеленее, свежее, новее. Легкий ветер окутывает тело нежной пеленой, как руки матери. Он дарит прохладу, и легкие, до этого словно сдавленные в тисках, раскрываются, как крылья бабочки, вдыхая-летя вслед. Белый. Он белый, как капитанское хаори. Запах соли забивает ноздри так, словно кто-то перевернул на голову раскрытый мешок, а йод оседает во рту. И его так много, что хочется взять щетку и почистить язык. А лицу щекотно, и от этого смешно, и слезы катятся из глаз, такие пресные из-за окружающего мира, что их можно пить. А затем в глаза ударяет лазурь. От горизонта до горизонта. И вверх, и вниз. И прочерченные линии облаков, как нарисованные в детском альбоме: неровные, рваные, но такие искренние, обведенные со всей старательностью неровной маленькой ладошкой. Или же пена волны - домашний молочный коктейль из любимого мороженого и молока. Небо. Океан. Они сливаются в одно, отражаясь друг в друге. Старый добрый Уроборос. И шум воды, аккорды-чайки. И музыка тишины. Урахара смеется и смотрит Ичиго в глаза. Возможно, в это мгновение Куросаки и понимает, что Урахара, несмотря на свою древность, и пыль полок, и кровь на руках, пахнет мятой. Или ментолом. Или анисом. Или эвкалиптом. В общем, чем-то свежим. Зеленым, как кромка воды. И солью. Вот этой самой, из океана, на побережье которого они стоят. Пирс скрепит под их ногами своей особой мелодией. И шаг - нота. А Урахара нахлобучивает свою шляпу на голову Ичиго и бежит. - Жизнь только начинается, Куросаки-кун, - ветер доносит обрывки слов. - Мы еще слишком молоды, чтобы умирать.