confession.

      Кацуки нытик, размазня, хлюпик, в котором боевого спортивного духа ни на грош, как и умения отстоять себя в гадюшнике конкурентов. Юра знает — проверял, не раз отправляя злобным комментарием его в долгий и волнительный нокаут с ледовой арены в кабину уборной маме по телефону плакаться. Сразу будут грохочущие по щекам водопады слёз, запоротые на входе прыжки, болезненные синильные россыпи от падений, и сомнения, бесконечные сомнения в собственном таланте, в праве на тренерскую монополизацию Виктора и в участии в отборочных турнирах.       …А потом Юри встанет и спокойным голосом оповестит всех участников голубого и холодного побоища, что не будет больше кататься. Он так решил прямо перед финалом, до которого стремились все дорваться… исключительно из-за него. Чертовой музы-неудачницы, скромного японского парня с темой о любви в дурацком галстуке и с не менее дурацкими — у Пхичита нахватался? — мечтами, бросившего вызов миру фигурного катания с подачи чудилы Никифорова. Занавес. Юри кланяется. Всем спасибо, всем пока.       И такого Кацуки Юрка боится, потому что от теплого домашнего «поросенка» не остается ничего знакомого, потому что в таком состоянии не надавишь и не заставишь, даже если золотая медаль повиснет на его худосочной груди, затянутой в костюм цвета родонита, обозначая победителя и намекая на возможный реванш. С Кацуки станется улыбнуться, восторженно поздравить, и с чемоданом на выход, пока на банкетной части гости, и Виктор в их числе, будут напиваться до прихода рыжей и пушистой, которая, в отличии от минздрава, предупреждать не будет. Даже не сфотографируется на память… Как и тогда: двери закрылись, и странный японец на два года для всех исчез.       Юра с замиранием сердца, игнорируя овации, слепящие вспышки камер, дорогущие букеты тюльпанов среди зимы и толпу журналистов, наблюдает за разговором Никифорова и Юри, и только Яков тормозит его порыв, влететь в эту сопливую кучу малую и… попросить повременить с уходом. Юре страшно. По-человечески попросить, а ни как в прошлый раз — доламывая и без того нестабильную психику убитого смертью собаки и провалом в выступлении фигуриста своим злобным напором. Удружил по неопытности. … И Юри ещё на год решает остаться.       Для него Кацуки, как футболка с самым охуенным кошачьим принтом, на которую у него никогда не хватит денег, сил и таланта. Наглости и пробивного характера тоже. Четверные флипы тут не помогут, даже самые чистые и с правильным ребром, от которых фанаты фонтанируют кровью из носа. Если ваша стрижка не отливает серебром, вы не десятикратный чемпион мира, не обладатель пуделя и ваша фамилия не Никифоров, то шансов нет. Юра по всем пунктам проебался.       Кацуки замкнут и во внутренний мир никого не пускает, даже аматэрасу своего подросткового пантеона — Виктора, не то, что его — взбалмошного недодруга-недоврага. Юрка на неопределённость в отношении обижается.       Как будто бы он всем так запросто пирожки раздает… пусть и с тумаками! Выклянчил же у деда русскую вариацию кацудона ради малохольного, хотя и не обязан был.       Кацуки ест пирожки и даже благодарит, и Юрка, вроде как и рад, а вроде этого так мало, по сравнению с тем, что нарисовало его по-юношески максималистическое воображение. Потому что Кацуки всё равно уходит, бежит, спешит в аэропорт к Виктору и Маккачину, а он так и не решается пригласить его в гости к деду. Познакомить захотелось.       Юра все прекрасно понимает. Кацуки любит Никифорова. Никифоров… А черт знает, кого любит этот придурок! Юра ютится рядом, шипит, плюется ядом, старается как можно больнее уколоть, чтобы показать, что он тоже есть. Он тоже… любит.       Лилия выжимает его на тренировках, как лимон до тонкого шкуратка, и говорит, что он должен отбросить себя, чтобы превратиться в прима-балерину. У него сводит стопы и судорогами мышцы, но ершистый, кошачий характер не хочет искореняться, обтекая, где возможно, гибкостью. Кто бы подсказал ему, что нужно отбросить, чтобы привлечь взгляд Кацудона в том самом однозначном романтическом ключе? Никто не знает.

***

— Виктор опять кутит в баре с Крисом?       Кацуки невнятно, скорее одобрительно бурчит, натягивая кроссовок. Оба натренировались, оба устали, но Юрка держится молодцом — красуется выносливостью и новой красной курткой, то сбрасывая её с плеч, то накидывая обратно. Перед кем только?       Кацуки едва ли интересует что-то, кроме шнурков и, наверное, миски горячей лапши в мыслях. От котлет Никифоров подопечного бережёт — одна лишняя, сочная и жареная, и подтянутая форма Юри стекает в животе в подобие груши. — Два старых алкаша. — Не стоит говорить так о них, Юрио. Пусть отдыхают. — Тц. Что хочу, то и говорю, поросёнок. Шли бы они уже на пенсию вдвоём «отдыхать». — Все когда-нибудь пойдут. Несмотря на возраст, Виктор остается лучшим, а тебе ещё нужно дорасти до него, котёнок.       Краска резко приливает к щекам. Дурацкая кличка! Дурацкий Кацуки! Юри поправляет очки и даже не смотрит на него. И как это понимать? В защитники записался, что ли? Повзрослел, да? Детская обида вылизывает стенки грудины тяжелым влажным языком. Юра дуется резиновым шариком, который вот-вот лопнет и разразится бранью. Почему Кацудон в упор не видит, что он хорохорится перед ним, пытается в крутую взрослость играть, чтобы задеть, чтобы понравиться? — Не дразнись! — Ты первый начал.       В ответ Юрка злобно пыхтит и пинает лавку, демонстрируя где он и в каком месте чужое мнение имел. Древесина от дурного обращения неприятно скрипит, придвигаясь впритык к стене. Червячок совести крутит у виска и вползает назад — ему тут нечего ловить с такими-то припадками. Юри на его злостные потуги обречённо вздыхает и забрасывает на плечо рюкзак с коньками. — Я японец, Юрио, вежливость у нас в крови, но это не значит, что я не умею подкалывать.       Они вместе выходят из здания, но Юрка домой не идёт, на мгновение запнувшись, сворачивает следом за Кацуки в сторону метро. До жилого квартала Никифорова тут две остановки пройти, ну и пофиг, что скользко, зато можно подольше побыть вдвоём и поговорить…или помолчать. Хрен с ним, лишь бы рядом.       В поезде тесно, и его с силой прижимает к Юри, крепко так и совершенно непристойно. Юрка категорически против, потому что близко и горячо, и лицо пылает нездоровым румянцем, который благополучно скрывают пасма волос. Подросток он. Вот и заводится с полоборота от всякой ерунды. У него ещё ни с кем не было из-за постоянных тренировок и соревнований, а тот с кем хочется попробовать, смотрит на своего Никифорова и только. Юрка прижимается сильнее, пряча руки в карманы — не упадёт, поймают. Кацуки, словно взвесив все «за» и «против», аккуратно приобнимает его, чтобы наверняка. — Виктор хочет вернуться на лёд. Новая программа почти готова. Я видел вчера. Красиво. — «Виктор, Виктор, Виктор». Бесит! Ты его почти что боготворишь. — Он мой наставник. Я уважаю его. — Я думал, что ты его… — Что?       Ответить он не успевает: поезд со скрипом тормозит и живой поток буквально выносит их на остановку. Чертово метро. Кацуки держит его за руку и, ловко лавируя между снующими людьми, утаскивает за собой в сторону выхода. Ему не привыкать к толкучке. Поворот, ещё один, вверх на эскалаторе — Юра послушно следует за ним, не горя желанием потеряться в этом копошащемся улье. — Так что «я там его»? — вопрос настигает уже на улице, когда они минуют нужный переулок, ведущий в полукруг старых десятиэтажок. Уютный двор встречает их тишиной и фонарными столбами, на свету которых снег кажется до невозможного красивым и лапатым, словно хлопья, набухшие в молоке. — Ну это… любишь. Вы же кольцами обменялись. — Люблю. Как друга и как тренера.       Юрка украдкой бросает на него полные неверия взгляды. Челка мажет по лицу, когда он подымает голову, не решаясь выговорить то, что сейчас с солёновато-сладковатым привкусом перекатывается во рту. Уехать с Алтыном на мотоцикле от фанатов это одно, а признаться Кацуки в этой самой… и момент подходящий, но страшно.       Свинтит в Хасецу и Никифоров с ним на пару. И пойдёт всё в то место, за упоминание которого Лилия надерёт ему не только уши, но и задницу в своей излюбленной манере. Правда, перед этим дед вымоет русской фее рот хозяйственным мылом, таким вонючим и коричневым, для дезинфекции. Есть придание, что матерные слова, как и микробы, его очень боятся. Юра замирает и на выдохе последней храбрости выдавливает: — Я… — Знаю, — ему невдомек, что Юри там понял из одного слова, но боязно становится вдвойне. — Если выиграешь в этом году золотую медаль, то поцелую.       Юрка расцветает, как грёбаная маковка, когда Кацуки поворачивается к нему и улыбается, тепло и непривычно, понимающе. Так, что не хочется пойти на попятную и скрыться в ближайшем обдёртом палисаднике от смущения. Он никогда не видел Юри таким раньше — спокойным и взрослым, любящим. Чувство особенности в считанные секунды затапливает от макушки до пят, едва не доводя его до радостного урчания. — Обещаешь? — Обещаю.       До дома они добираются молча, и ему предлагают остаться на чай, потому что на улице холодно, и темно, и ещё с десяток потому что… Юрка улыбается и думает, что его усилия не пропали даром… и что теперь уж точно нужно познакомить Кацуки с дедом.