Как прекрасен этот мир

Ему нужно добраться до самого главного — сердца, такого маняще убегающего от него из не менее манящего, всегда запретного тела, и последней преградой остается лишь крепкая грудь под его слегка отросшими ногтями и нежно оглаживающими ее подушечками пальцев. Холодное лезвие касается кожи мягко, когда он разрезает футболку, но тому давно нет дела до занимавшей сколько-то лет их извечной, неизменной прелюдии: безжизненный взгляд обращен к потолку, лицо не искажено гневом, рот приоткрыт не от исходящих из него проклятий, а от языка, вторгающегося внутрь с намерением вылизать само горло, влезть в трахею. Он улыбается. Улыбается и вспарывает остро заточенным кухонным ножом грудную клетку, уверенно разрезая тело до живота. Кровь наполняет глубокую рану, и его глаза сияют от восторга. Изая действует быстро, без промедления, и потому кульминация ближе, чем он думает. У него все это вызывает дикий смех, когда вечно костенеющие пальцы покрывает жар, в угоду которого он и шагнул дальше дозволенного. Изая не имеет прав вытворять с ним такое. Он не имеет прав на это даже во сне. Простыни под ним вновь влажные и скрученные. Изая тяжело дышит, проводит ладонью по лбу, убирая слипшуюся от пота челку, и смотрит на другую половину дивана, где все как всегда в полном порядке. Шизуо спит спокойно, лежит на спине, из-за чего предоставляется удобная возможность лицезреть его профиль до утра и дольше, пряча взгляд за его кружкой, взятой неумышленно, но ополоснутой и тщательно протертой полотенцем, книгой, окном, подушкой. Изая смотрит на него всегда и открыто. Он уверен, что если успеет вовремя отвести взгляд и отпечатать на губах кривую ухмылку, Шизуо ничего не заметит, продолжит заниматься своими делами, которых изо дня в день становится только лишше, и привычно его проигнорирует. Он отвернется от него, как и в прежние времена, уйдет, когда найдет более привлекательное занятие, нежели находиться с ним в одном помещении сверх необходимого. Изая сидит в доме невылазно, чтобы не упустить тот момент, когда он вернется, осыпая порог хвоинками отряхивающихся деревьев. На много миль вокруг их окружает мертвое пространство, земля которого жива, плодородна, насыщена зеленью, и запах ее отвратителен, плоше прения тел, усыпанных на протоптанных Шизуо тропинках — праздно исследованных им по вечерам клочках возможной жизни в компании леса, укутанного сединой тумана, забродившего, как эль, и клубящегося по всей площади угодий: от болотных полос до самых вершин деревьев, устремляющихся к извечно пасмурному небу. Изая ненавидит это место за то, что оно способно украсть у него Хейваджиму Шизуо. Он колко сравнивает его с Икебукуро: местность такая же темная, непроходимая и обворовывающая, с личным диким зверем, которого укрывают от него многоэтажные высотные здания на манер несметного количества деревьев. Изая злится, слоняется по дому и ненавидит Икебукуро, потому что он напоминает ему лес, и ненавидит лес, потому что тот слишком схож с мертвым Икебукуро. Который когда-то давно жил. Все когда-то прежде жило и, подгадав момент, умерло, оставляя на память посттравматический синдром, негнущуюся поясницу и сексуальное расстройство, которое взывает к самым безрассудным действам который месяц совместного проживания, деления пищи и отнюдь не благоустроенного узкого ложа, словно они самые добропорядочные супруги из всех оставшихся в этом мире. Лежа в темноте, он пытается понять, что сейчас чувствует, когда сжимает пах сквозь пижамные штаны и тихо скулит в подушку, не отводя взгляда от его лица, умиротворенного и вместе с тем настороженного, ожидающего всего, что угодно, начиная от внезапного вторжения и заканчивая ножом между смиренно прикрытыми глазами. Изае кажется, что все заканчивается. Он понятия не имеет, что с ним происходит, но почему-то уверен, что умирает. Сердце колотится об ребра так, что, кажется, вот-вот размолотит их в ничто. Примерно раз в пятнадцать-двадцать секунд по телу пробегает судорога, заставляющая резко выгибаться в спине. Можно подумать, что невидимый палач дергает за рубильник и пускает разряды тока за все его земные грехи перед Шизуо. Он не касается его только по этой причине. Не имеет права. Изая шумно сглатывает и надеется, что он сам проснется и спасет его, как однажды спас от них и как всегда спасал его от всего прочего, на что он оставался негодным. Изая немо просит помочь, тяжело дыша сквозь плотно сжатые пальцы и лихорадочно двигая ладонью по телу. Его грудь словно выстлана наждаком: левое подреберье начинено мелким стеклянным крошевом, правое — миксом из еловых иголок и перемолотых гвоздей. Он перекатывается на самый край в надежде упасть и создать шум, от которого Шизуо несомненно проснется, невольно подскакивая с постели и поспешно нападая на источник потенциальной опасности. Изая все еще помнит последствия своих провальных попыток привлечь внимание. Он успешно балансирует на краю крыш, мертвого мира и дивана, пока старые травмы не напоминают о своем наличии в костлявом теле новыми вспышками боли. Точно старых мало. Изая помнит прежние времена как сквозь сон, утром за который не уцепиться сознанием. Кажется, он тогда передвигался прямой походкой, не опирался тяжело о трость, когда поднимался с постели, и говорил все, что думает, портя неокрепшие умы своей уродливой идеологией. Прямо как Дали, Орихара Изая, страдая, развлекался и коллекционировал людей. Единственное отличие в том, что он искал не тех, у кого есть влияние и сила, а изгоев, которые ни на что не годны. Изая действительно не терпел ярких личностей. Это потому, должно быть, что он никогда не выносил людей с теми же недостатками, что и у него. — Я нашел на чердаке целую коробку старого винила. Они не разговаривали друг с другом второй месяц кряду, потому успевают синхронно удивиться утерянному покою, прервавшись в своих занятиях. Шизуо откровенно скучает, но не подает вида. Перед ним во множестве разложены старые выпуски советских газет, собранных по всему дому. Цифры, вязи незнакомых букв, чьи-то фотографии, неразгаданные кроссворды — он откладывает грифель в сторону и задумчиво смотрит в окно, туда, где ветвистые плакучие кроны скрывают лучи заходящего солнца. Изая расценивает это как призыв продолжить беседу, неуверенно подходит к столу, за которым устроился Шизуо с недопитым кофе без единой ложки сахара, и наскоро просматривает вопросы через его плечо, которые прежним хозяином лачуги оставлены без ответа. — Не жди, что там будет нечто интересное. Никакого Лу Рида. Только советская эстрадная музыка, — голос у Изаи по-прежнему звучит серым, тихим, но, вопреки всему этому, ровным. Он не уверен, что может продолжать говорить о виниловых пластинках, которые для Шизуо, вероятно, вовсе не имеют интереса, как и его назойливое стремление вдосталь наговориться за все месяцы невыносимой им тишины, но и останавливаться не торопится, садясь за стол напротив него и устремляя свои карминовые глаза на пересечение фаланг пальцев, которые он складывает в крепкий замок. — Даже есть альбом «Как прекрасен этот мир» авторства веселых ребят. Смешно, не правда ли? Шизуо не смеется. Он ничего не говорит, не смотрит и не прощает. У него концентрация принципов и убеждений. Непоколебимых. Убийственных. Изая думает о том, что он никогда не простит его, не заговорит с ним сам, и тонкие пальцы вдруг схватывают судорогу. — Нам бы патефон, да? Хотя навряд ли прежний владелец жил припеваючи, судя по этой хибаре. Небольшим клочком посреди гнилых топей поросла земля высокой травой, пожелтевшей от дождей и ветра, на месте которой безымянный отшельник построил уединенное от мира сего убежище. Оно плотно окружено неподвижно стоящими хвойными деревьями, закрывающими картину вокруг густой зеленой паутиной мхов, свисающими до самых корней, и сухих ветвей, змеями торчащих из отдающей синевой воды, от которой исходят зловония и стаями кружат комары. Изая помимо тайги ненавидел и эту лачугу, которую и жильем-то назвать язык не повернется. Он презирает ее строителя, питает отвращение к местности, проклинает погоду в этих краях, укутываясь в ворот свитера, чтобы спастись от злого холода, невзирая на то, что кожу неприятно колет и саднит колючая ткань. Стены дома оказываются не в силах предоставить ему убежище от непогоды, и он думает, что сошел бы с ума, задержись в этих местах дольше, чем полагается. Но они никогда не говорили о дальнейшем раскладе их жизни. Будущее оставалось нетронутой темой. Им было приятно представлять, что оно просто есть. — Я действительно хочу их послушать. Есть в этом что-то ироничное: он и не подумал отыскать в советском старье устройство для проигрывания граммофонных пластинок, пока вдруг не уцепился за возможность, что Шизуо винил может оказаться по вкусу. Он захочет о нем поговорить, узнать перевод текстов. Они послушают его вместе и спросят о мнениях друг друга. Изая бы представил, что прислоняется к ажурной стене, и, задрав голову, смотрит в серовато-голубую высь, находясь на террасе, выходящей на тенистое болото, и вслушиваясь в голос Шизуо, но реальность вокруг утверждает обратное. Он представлял его голос, полный увлечения и удовлетворения их разговором, но никак не бесстрастным с едва заметной сталью в интонации. Вероятно, хочет, чтобы его оставили в покое. Изая нервно передергивает плечами, следя, как он откладывает газету, от которой так или иначе нет толку, встает из-за стола и подходит к раковине прополоснуть кружку. — Мне нет до этого дела, Изая, — Шизуо не видит, но у того дергается глаз, и улыбка на лице кажется аномально кривой. Изая откидывается на спинку стула в попытках восстановить дыхание. Ощущение такое, будто его огрели по старым травмам его же тростью. Но ярость, вызванная беспомощностью, чувство абстрактное, ее можно повернуть в любую сторону, как пламя паяльной лампы. — Если отыщешь проигрыватель, можешь слушать все, что пожелаешь, когда меня нет. В комнате остается так же тихо, как и в ту секунду, когда Шизуо прикрыл за собой дверь. Подбородок его резко взметывается, губы дергаются и складываются в глубокую изломанную складку. Изая поднимается со стула и направляется к выходу, но не успевает пройти и десяти шагов, как голова его принимается гудеть так сильно, словно ее обмотали раскаленной проволокой. Ему кажется, что сейчас она разразится взрывом. Он прижимается к двери и пытается ее открыть, дрожа всем телом. Могильный холод, проникающий в дом через огромную щель в полу, подбирается все ближе, отнимая миллиграммы тепла. Изая толкает плечом дверь и сползает вниз, тихо смеясь. Заперто. От него всегда хотели отделаться при встрече. Он нежеланный гость. Опасный тип, с которым связываться было себе в убыток. У него множество имен, помимо печально известного Орихары Изаи, звучащего тихо на ухо, подобно ругательству. Никто боле не был центром пересудов и сплетен тесного Токио, нежели он. От такого следует держаться за три дороги. У таких нет друзей, и одно лишь чувство непревзойденного одиночества двигает ими. Они часто остаются в комнате от заката до восхода солнца и фантазируют о том, как люди будут страдать, извиваться и умирать. Их называют монстрами. Власть его над ними была беспредельной. Он ломал пружину их воли, владел душой, дирижировал мыслями. Нервная система их находилась у него в руках игрушкой с дистанционным пультом управления. Они были его живыми карикатурами, тенью, гротескным отражением — жертвы сотрудничали с палачом ради собственного уничтожения. Изая играл ими в шахматы днями напролет и вовсе никогда не был одинок. Он и есть социум. Шизуо же называет его не человеком, а тварью, и это гораздо хуже ступившего на шаг назад эволюционной ступени животного. — Не можешь по-человечески спать на постели, спи на полу, как скотина. Этот голос он когда-то слышал раньше. Несколько дней, месяцев или лет назад. Сколько же? Изая сжимается весь на полу, пытаясь припомнить. Дней десять, наверное. Он тогда заговорил про старый винил, отысканный среди мансардных нагромождений. Шизуо благородно дал свое позволение на то, чтобы слушать эти покрытые трещинами записи в конвертах, выгоревших на солнце и проеденных насекомыми, когда ему будет угодно. Но он все же умеет быть тварью не хуже Изаи. — Ты не спал, — зажав рот ладонью, он силится не засмеяться. Изая чувствует дрожь во всем теле. Его голова гудит, подобно чайнику на огне, надрывающемуся у них по утрам жалобным свистом. Он прижимается лбом к краю дивана, пальцами, испачканными в сперме, цепляясь за одеяло, и пропускает короткие смешки сквозь простыни. — Сильные люди не любят свидетелей своей слабости? Им не нравится, когда им мешают спать, когда вторгаются в их личное пространство и когда на них упоенно дрочат по ночам, роняя на спящие лица тоскливые выдохи. Шизуо больше не ощущает злости, раздражения и дискомфорта. У него лишь смертельная усталость, ядом засевшая в нутре, тяжелые мешки под глазами и вечное стремление уйти, затерявшись в лесу. Бежать. Быстро. До изнеможения. До горящих углями легких. Он кое-как садится, натянув одеяло на плечи, как плащ. Деревянный пол скрипит под босыми ступнями, медленно остывающими после теплого кокона на сквозняке. Взгляд долго сосредотачивается на одной точке. Прийти в себя становится все труднее после каждого подобного пробуждения. Взирая на окружающее его пространство, он предпочел бы вновь оказаться в одиночестве. Ему не впервой. Сколько Шизуо себя помнил, между ним и людьми всегда существовала пропасть. — Они ничего не любят, — смаргивая остатки сна, он поднимается с постели и роняет одеяло на пол. Щелчок — старый светильник на кухне зажигается, издавая противные дребезжащие звуки. Чайник на огонь. Воды ровно на две чашки. Ночная тишина подкрадывается со всех сторон, протягивает свои тонкие эфемерные лапы и почти влезает пальцами в голову. Шизуо засыпает заварку, которой осталось в банке на самом донышке, и долго смотрит в чашку, над чем-то задумываясь. — Им все надоело, Изая. Иногда ему кажется, что вместе с миром умер он сам. Больно жить в безмолвии, когда все внутри воет от отчаяния. Шизуо Хейваджима привык молчать в тишине, от чего-то зажимая ладонью рот и сильно зажмуривая глаза. После этого наступает отчужденность, расстояние. Он уходит все глубже в лес, теряется и возвращается обратно с надеждой на то, что что-то в его жизни после смерти переменится. Или же ее вовсе не станет. Его встречают два карминовых огонька, горящих во мраке за окном, подобно маяку. Они жадны до его вздохов и биения сердца. С ним когда-то покончат. Инфицированные люди или тварь пострашнее их. Здесь же, в этих стенах дома. И Шизуо даже не уверен, что будет всерьез сопротивляться настигнувшему его вдруг исступлению. Скорее по инерции. Ради возможности в дальнейшем увидеть родных и близких. Он отставляет чашку и возвращает на него взгляд. Изая ожидаемо встречается с ним своим, затаив дыхание. По ледяным рукам его медленно расползается синеватая мозаика холода, колени прижаты к груди, тонкие пальцы тщетно ныряют в рукава колючего свитера в надежде согреться. Он сидит на его половине постели. Ледяной ветер разбивается снаружи о влажные доски и крошечными потоками проникает в щели неотапливаемой комнаты. — Позволь мне. Утомленный бессонными ночами, Шизуо едва может думать. Он уже давно разучился по-настоящему чувствовать и впервые за долгое время ощущает, как сжимается сердце. Перед его глазами предательски плывет, усугубляя многодневную усталость, а лицо сверлит тяжелый взгляд ярко-красных глаз. Промерзшие пальцы сводит мелкой дрожью. Они ноют, перебирая пустоту, вместо которой могли бы быть сигареты. В этом сдохнувшем мире не осталось ничего, что ему было бы не безразлично. Ничего из того, что принесло бы удовлетворения и заставило отвлечься от тревожного чувства на задворках сознания, непонятных по содержанию мыслей. Ничего… Разве что… — Позволь мне помочь. Чайник надрывается свистом. За много месяцев кофе без сахара прекратил казаться излишне мерзким.

***

Ты проснешься на рассвете Мы с тобою вместе встретим День рождения зари Как прекрасен этот мир, посмотри Как прекрасен этот мир Как прекрасен этот мир, посмотри Как прекрасен этот мир Посмотри Посмотри

Посмотри.