По белому снегу

Зимы в казахских степях малоснежные. Лошади местных пород и прочий домашний скот, как и дикие копытные, зимой тюбеняют, т.е. добывают корм, разгребая снег, что позволяло местному населению до революции вести кочевой образ жизни. Так написано в школьных учебниках. И этой зимой жизнь в очередной раз показывает Мишке, как мало стоит полагаться на школьные учебники. Жизнь начала регулярно выкидывать такие штуки ровнехонько с того дня, когда Мишка познакомился с всемирно известным кинорежиссером С.М.Эйзенштейном. В Алма-Ате навалило снега! Столько снега – почти как в Москве, столько снега, впору снеговиков лепить. Снеговиков, правда, не выйдет, этот снег острый, тонкий и обжигающе-ледяной на замерзших ладонях. Зато очень выйдут на пленке пейзажи центральной России, и можно снимать ожидание Ивана и крестный ход в Александрову Слободу. От снега и улицы посветлели, и лица на студии посветлели. Словно снег прибавил всем и духа, и сил. И Мишке уверенно кажется, что вот теперь-то, раз снег – совершенно точно все будет хорошо; не скоро, и не само собою, и много еще будет труда и много будет плохого, даже очень плохого, но все равно в конце концов хорошо, и фильм снимут, и немцев побьют. Суеверно и нелогично, какая связь между погодой в Казахстане и ходом сражений под Ленинградом, но несуеверному Мишке упрямо видится добрый знак. И еще столь же упорно кажется – и тут, возможно, есть отдаленная и непрямая связь – чем лучше они будут работать над фильмом здесь, в Казахстане, тем скорее все пойдет на лад там, под Ленинградом. И Мишка трудится. Мишка вкалывает изо всех сил. Репетирует, не требуя перекуров, так что сам Эйзенштейн удивленно язвит: «Правильно, побереги зубы – тебе скоро улыбаться шире варежки», - у Трауберга, мерзня, как цуцик, восхищенно глядит на Галину Сергееву, и снова бежит к Эйзенштейну, не его репетиции – так таскает тяжеленые бревна, заколачивает гвозди и обдирает руки об треклятые ветки, из которых плетут маты для имитации стен, без разницы, рук на крупном плане все равно видно не будет. - Мишель, - Сергей Михалыч, в распахнутом пальто, белых валенках и шапке горелым пирожком, упер руки в боки, - может, тебе Фигаро сыграть? Мигаро тут, Мигаро там. - Можно и Фигаро, - отмахивается Мишка. Басмановская прядка лезет в глаза, но если сейчас отпустить недозакрепленные доски – развалится всё. – Вот закончим с Басмановым, возьмемся за Фигаро. И только потом с удивлением соображает: это что, предложение, что ли, было? Надо бы у Сергея Михайловича переспросить, если да – то он, Мишка, согласен, но спрашивать как-то неловко. Мишка вкалывает, и за последние дни он совсем разучился, как спать. И раньше-то нормально поспать редко когда доводилось, а теперь и вообще. Надо использовать снег! Кто там кочует, кто там тюбеняет, и как теперь быть копытным, Мишка не знает и даже не очень думает (хотя думать бы стоило – потому что «копытные – это, Мишаня, еда»), но в построенную из кустарниковых матов Александрову Слободу вот-вот потянется, змеясь по белому снегу, крестный ход, и Федька Басманов будет рядом с царем напряженно всматриваться с высоты, а потом – помчится вниз, просияв. Шире варежки. - Мишель, - в голосе Эйзенштейна раздраженная веселость. Руки в карманах, так глубоко в карманах, что не угадаешь – может, дули из них крутит, а может, сердечки. Хотя, скорее всего, просто греет. – Я настоятельно рекомендую вам немедленно отправиться домой и лечь спать. Завтра съемки с утра, и на этих съемках мне нужен бодрый и воодушевленный начинающий опричник. А не гибрид половой тряпки с выжатым лимоном. Мишка сам это понимает, но ничего с собой не может поделать: «Мишель» и «настоятельно» для него – как щекочущие пальцы под ребра. - А может, они там с царем в Слободе всю ночь не спали, ожидая делегации? - Не может, - рубит Эйзенштейн. – Всю ночь не спать с царем они начнут несколько позже. Мишка ничего с собой не может поделать: остается надеяться, что Эйзенштейн не увидит его горящие уши, только щеки; уши не видно под шапкой. *** Мишке все надо. Мишка, уже в костюме и сапогах, лезет на платформу, где Эйзенштейн с Тиссэ устанавливают камеру. - Мишка, не мельтешись! – не оборачиваясь, раздраженно отмахивается Эйзенштейн. И вдруг – оборачивается. Еще до того, как Мишка успел обидеться на эти слова и на тон, оборачивается, видит Мишку, видит, наверное, какой азарт у него в глазах, видит, где Мишка стоит и как Мишка стоит, и сам ржет и повторяет уже другим тоном: «Мишка, не мельтешись», - и машет рукой фотографу внизу. Внизу, оказывается, фотограф уже нацелил камеру. Мишка, сам заметив, как именно он стоит, невольно ежится и поспешно соступает целиком на платформу, хоть там и тесновато. Благо, затвор объектива уже щелкнул. Если честно, Мишке тоже смешно. Отменное получится фото! Сергей Михайлович жестом указывает фотографу вниз, на камеру, и показывает ему на пальцах: две. Эдуард Казимирович бросает на него короткий, не без удивления, взгляд – но ничего не говорит, понимающе чуть заметно пожимает плечами и возвращается к работе. Вот теперь Мишке по-настоящему неловко. Но ничего сказать он не успевает, точней, не успевает придумать, что сказать, Сергей Михайлович уже полностью разворачивается к нему – и в глазах у него плещется тот же веселый азарт, что и у самого Мишки. Искры фонтанов, брызги фонтанов, горные потоки, радуги в водопадах. - Завелась мартышка на студии! Ну, Мишка, раз уж залез – смотри, - Сергей Михайлович широким жестом обводит белую снежную (бело-снежную!) степь, уже готовые декорации белого Слободского крыльца, актеров, массовку, рабочих, утонувшие в снеге кабели и провода, Черкасова в чернобурой шубе, которому, наверно, тепло, дальние горы, студийные грузовики и неизвестно чьих лошадей. Таким жестом – словно все это дарит. А ведь и вправду – дарит. У Мишки вдруг захватывает дух; с невысокой, всего-то метра два, высоты – словно с головокружительной высоты над всем миром! - Смотри, Мишаня, запоминай. А как налюбуешься – будь добр, слезь, пожалуйста, обратно туда, где положено находиться актерам, возьми там в кабине грузовика коричневую папку, изучай мизансцену, занимайся своими профессиональными обязанностями и позволь другим профессионалам заняться своими. Как ни странно, Мишке даже совсем не обидно, хотя он только что получил форменную распеканку. Было бы обидно, если бы только что не видел эти фонтаны и радуги, и эти два пальца фотографу. И – коричневую папку, это ж, выходит, ему, Мишке, можно взять прямо Эйзенштейновскую папку и увидеть всё, что там есть, раз уж взять разрешили? Нет, он, конечно, не будет смотреть ничего, кроме того, что относится к текущей мизансцене, у него ж совесть есть, но пока найдет нужное, наверняка ж и что-то еще невольно увидит? Черкасов курит и обсуждает что-то с иереями из массовки. Мишка перебирает листки, густо изрисованные черными чернилами и серым карандашом. Иван и Федор под косым, через лист, срезом арки. Иван один под тем же, теперь густо зачерненным, срезом. Иван крупным планом, профиль на целый лист, и на белом поле – черный чернильный извилистый след. Федор с Иваном, Федор с Иваном, Иван с Федором в разных ракурсах, ближе и дальше, здесь даже в обнимку… погодите-ка. Такое впечатление, что это уже не они. Миша вгляделся внимательнее. До того тоже рассматривал рисунок внимательно, но обращал внимание прежде всего на ракурс и позу. Мужчина с такой же резкой пластикой, как у царя Ивана, с таким же крупным носом и бородой клином, но вот прическа другая, длинные волосы закручены в какую-то фигулину на макушке. У юноши, который кокетливо льнул к нему, было миловидное треугольное личико, и черная прядка, свисающая на лоб, а ведь Сергей Михайлович Федора так рисовал только вначале, теперь давно уже рисует лицо заметно круглее. И сабли – их что, две? На двоих? Как-то так они нарисованы были, что не понять, то ли у каждого на поясе сабля и они так перекрестились, то ли у кого-то одного из двоих их действительно на поясе две. Непонятно. Но срез крыши на этом рисунке тоже был другой, изображен схематично, но все-таки видно, что он загнут на азиатский манер. И глаза… пожалуй что тоже. Глаза по-азиатски раскосые, во всяком случае, у юноши точно. - Сергей Михайлович, - крикнул Мишка вверх, - а это кто? Хоть это и было глупей глупого – во-первых, ему русским языком сказали сидеть и не мешать, а во-вторых, с такого расстояния Сергей Михайлович при всем желании не увидит, про какую картинку спрашивают. Но Сергей Михайлович, видимо, понял, крикнул в ответ: - Пролистай дальше! Мишка послушно перелистнул. Дальше были уже не разноформатные клочки, а отпечатанные листы. На первом - репродукция неизвестной Мишке картины. Хищная птица падала с правого верхнего угла… нет, не падала, все-таки скорее парила, Мишка никогда не видел такого ракурса и такого странного среза, ему и в голову не приходило, что так вообще можно рисовать. На фото или кинокадре – еще можно представить, но на картине! Хищная птица, то ли орел, то ли сокол… похожая на Ивана, Мишка поймал себя на этой мысли. Точно похоже! Так вот почему в папке эта репродукция оказалась. И под птицей, внизу – белая равнина с редким кустарником и на горизонте далекие горы. Мишка перелистнул дальше – и папка вспыхнула. Поперек рассветного зарева отчаянно мчался с копьем растрепанный человек. Мишке пришлось покрутить следующие листы, чтобы понять, что эти три составляют одну композицию. В середине – воин с копьем, наносящий удар. На правом – удар почти попал в цель, мужик в синих шароварах едва успел перехватить копье голой рукой прямо у самого наконечника, еще чуть-чуть – копье вонзилось бы ему в бедро. Нападение, видимо, было вероломным, человек в синих штанах был при сабле, виднелась ее рукоять, но выхватить ее он не успел. А на правом листе – отчаянно мчался к нему на помощь кто-то еще. В сумасшедшем рывке, с растрепанными развевающимися волосами – даже не понять, какого возраста и какого пола, да и человек ли вообще, может, одно из тех фантастических существ, из суеверных азиатских преданий? Но к кому из сражающихся он мчался на помощь – Мишка не усомнился ни на секунду. *** У костра, в пальто, надетом прямо поверх кафтана, и когда можно стало наконец надеть шапку, все отсняли и на сегодня больше не обязательно беречь локоны, стало уже нормально-тепло. Хотя и пропахнет всё… ну да современный кинематограф запахи пока что не передает. Тем более с кружкой с чаем. Пока рабочие свертывали аппаратуру и реквизит, белая косточка могла посидеть у костра и попить чаю. Тиссэ Эйзенштейн крикнул: - Эдуард, five o’clock! Тот откликнулся с ноткой ворчливости: - Сначала камеру запакую. И только попробуйте мне сказать, что tea is over! Впрочем, чаем для сугрева снабдили всех. Водитель грузовика пошутил, что для сугрева бы лучше чего-то другого, и над этой шуткой все смеялись впокат, смеялись тем больше, что сказал это самый трезвый человек во всем ЦОКСе, водитель, бывший таксист, не попавший на фронт по операции на желудке, убежденный трезвенник еще до операции и тем более после. Чай был с дымком. Сергей Михайлович, разыгрывая хлопотливую хозяюшку, всем подливал в кружки. Не из чайника – из котелка. Чай варился в котле над огнем, из натопленной снеговой воды, с настоящей заваркой по военному времени было туго, и Мишка решил, что не будет думать, какие палки и сено туда напиханы. Чай был даже с каким-то жиром, на кочевнический манер. Мишка рассудил по принципу апостола Павла: угощают – ешь и не спрашивай. Он как раз недавно это прочитал и поразился: насколько здравая мысль. На удивление, это оказалось даже вкусно. - Сергей Михайлович, - Кузнецов – человек упрямый и любопытный, это знает весь ЦОКС, - и все-таки – кто эти двое? - Знаешь, что такое харакири? – вопросом на вопрос откликнулся Эйзенштейн. - В феодальной Японии самураи, в случае смерти господина, были обязаны последовать за ним, и совершали самоубийство, вспарывая себе живот коротким мечом, - четко оттарабанил Мишка сразу всплывшее в голове – из учебника. - Ох уж этот Ноги… всех вокруг с панталыку сбил, - проворчал Эйзенштейн. - Какие еще ноги? – не понял Мишка. - Не какие, Мишенька, а какой: генерал Ноги, командовавший японской армией при Порт-Артуре. Что-то в его голосе дрогнуло. Как раз на последнем слове. И поскольку сделалась пауза, Мишка все-таки решился спросить: - Там кто-то погиб из ваших? - Кто-то погиб… из наших, - коротко подтвердил Эйзенштейн. – Впрочем, к делу это не относится. Так вот. После смерти императора Мэйдзи генерал Ноги совершил ритуальное самоубийство как истинный самурай. И тем заморочил голову всей Европе, вот, прямо пред глазами пример остаточного заблуждения, а ведь с тех пор уже лет тридцать прошло. Самоубийства вслед за господином тоже бывают, но это не особенно распространенный обычай и уж тем более не закон. Иначе самураев очень скоро бы вообще не осталось – благодаря чему сама собой решилась бы проблема перехода от феодализма к следующей формации, более прогрессивной, но столь же эксплуататорской, - в голосе Эйзенштейна ирония была неприкрытая, хоть на хлеб вместо масла намазывай. – Харакири совершают, находясь в самой последней крайности. Когда окружили враги и уже не спастись… или не спастись от позора. Тогда воин, проделав ряд установленных ритуальных действий, как ты совершенно правильно объяснил, вспарывает себе живот. А поскольку умирать от ранения живота долго, больно и неэстетично, - Сергей Михайлович сказал про неэстетично на полном серьезе, без какой-либо иронии. Мишке вспомнился концерт, который, прямо как в фильме Трауберга, однажды давали в госпитале. Сергей Михайлович как угадал его мысли, - в госпиталях концерты давал, сам представляешь, так вот, при этом, как правило, присутствует помощник, который встает за спиной самоубийцы с мечом наготове – чтоб сразу добить одним точным ударом. Сам понимаешь, если ты хочешь умереть по-человечески, а не абы как – абы кому такое дело не поручишь. О такой услуге просили того, кому полностью доверяли. Лучшего друга. Или возлюбленного. Мишка поразился тому, как Сергей Михайлович это сказал. Как ровно. Обычно он о таких вещах говорил или игриво-фривольно-уклончиво – или с демонстративной эпатажной грубостью. - Последний удар… - само собою вырвалось у Мишки. – Удар не из ненависти – из любви. Подсевший рядом Тиссэ молча пил чай из жестяной кружки. Чай ему в кружку налил Черкасов. - Но кто эти двое? – все равно спросил Мишка. – Я так понимаю, они самураи. Это ведь одна и та же пара, на вашем рисунке и на гравюре, который отбивается от копья и который бежит. Это какие-то реальные люди? - А вот это, Михаил Артемьевич, вы узнаете завтра, - Эйзенштейн воротником от пальто изобразил Шахерезаду, прекратившую дозволенные речи. – А пока возьмите гравюры и как следует над ними подумайте на досуге. Завтра вернёте. И, пожалуйста, обращайтесь с ними аккуратно, это единственный экземпляр в Советском Союзе. *** Мишка думал над гравюрами, пока отмывал картошку, чтобы в мундире испечь ее на буржуйке. Картошки им удачно удалось запасти с осени, и ели ее экономно. Городская снеговая вода для мытья даже картошки не подходила, а из крана, как всегда, текла еле-еле, пока еще нацедил. Думал над гравюрами и потом, и, натягивая одеяло, все еще думал. Ярко-розовое рассветное зарево уже стало красным, пожарным. Уже до внутренних покоев дотекал дым. И слышалось, как трещат, сгорая, деревянные и бумажные стены. Мужчина сказал: - Уходи. Не тяни, уходи сейчас, пока еще можно. Юноша возразил: - Вам потребуется помощь. - Я справлюсь. Уходи. - Нет, - юноша упрямо помотал головой. – Простите меня, господин. Я вас люблю. Нет. Мужчина был ранен, штанина уже полностью пропиталась кровью, и ему с каждой секундой было все труднее стоять на ногах. Он яростно встряхнул парня за плечи: - Если любишь меня – живи ради меня, отомсти за меня, а сейчас – уходи! - Нет. В глазах юноши стояли слезы. Они текли по лицу, и он даже не пытался их утереть. Дым ел глаза, от дыма хотелось кашлять. Юноша упрямо повторил: - Нет, господин. Простите. Нет. Мужчина притянул его к себе и коротко, нежно поцеловал. Не в губы. В лоб. - Тебя ожидает трудная работа. От дыма хотелось кашлять. Мишка, закашлявшись, подскочил на постели, с первой панической мыслью: пожар! Буржуйка была надежно затушена, никакого тлеющего уголька, от соседей доносились топот и ругань: «Глаза у тебя где? Печка есть - смотреть не надо?». Мишка еще с полминуты напряженно вслушивался, а потом бухнулся на подушку обратно. Хорошо что не выскочил. Судя по разговору за стенкой, всё уже вовремя заметили и потушили, только какой-то коврик прожгли. Неловко бы было, если бы он примчался, и соседи б увидели, что он увидел их, пусть и вовремя исправленную, оплошность. *** - Сергей Михалыч, я вам целое полено нашел, настоящее березовое! Съемок ночью сегодня не было. Из-за каких-то там проволочек, Эйзенштейн не распространялся, сказал, что даже и к лучшему – все два дня отдохнут. В комнате у Сергея Михайловича было тепло, если входить с промороженной улицы и стылого холла Лауреатника, но так-то вообще-то не очень. Если подсесть поближе к буржуйке, и подкормить ее вкусным березовым поленцем, как в сказке про девочку и младшего братца – вот тогда уже хорошо. - Михаил Артемьевич, не угодно ли чаю? Нормального нет, кофе тоже нет, только из одуванчиков. Зато есть настоящий сахар. - Сергей Михайлович, - Мишка состроил самую умильную мордочку, на которую только был способен, благо, натренировался у Райзмана, - явите же милосердие! Вот умру от любопытства – кого тогда снимать будете? - Какая была бы потеря! Нет, нет, во имя всего мирового кинематографа мы не имеем права так рисковать. Сергей Михалыч впихнул ему в руки крохотную чашечку с чем-то горячим и горьким. И желтый кусочек сахара. Залез на тахту, поджав под себя ноги в зеленых носках. - Итак, Миша, история. Примерно в то же самое время, когда у нас на Руси жил и буйствовал царь и великий князь Иван Васильевич Грозный, на другом конце света, в Японии, жил и действовал очень похожий деятель. Звался он Ода Нобунага, начинал как князь крохотного удела Овари, объединил почти всю страну, почти ликвидировал феодальную раздробленность, провел ряд прогрессивных реформ, и в ходе этой исторически прогрессивной деятельности убивал направо и налево. Только, в отличие от нашего друга Ивана, не каялся. А еще имел любимого адъютанта по имени Мори Ранмару. И ты, Миша, всё правильно подумал, так что, пожалуйста, не красней как институтка. Это очаровательно, но, боюсь, из-за твоих ушей сюда примчится пожарная команда – тушить. - Мне от печки жарко, - буркнул Мишка. - Если тебе до сих пор неизвестно, это в ту пору было в обычае у князей и полководцев - держать при себе пригожих молодых адъютантов. И, не всегда, но и не так чтобы редко, любовь к своему господину у этих достойных молодых людей проявлялась не только в хорошей работе. «Мори» означает «лес», а «ран» - орхидея. Может, это уже и домыслы нашего времени, но считается, что Мори Ранмару считался чуть ли не самым красивым юношей в Японии того времени. В общем, веселое было время. И самураи тогда были зубастые, когда их убивают – весьма не любили, а еще больше не любили веером по лысине получать. Поскольку мы ищем параллели, имеет смысл поискать и японского Курбского – и мы его немедля находим. Звать Акэти Мицухидэ. В Литву не сбежал, Литвы рядом не было, а Корея далеко и в море страшные уми-бозу водятся. Так что он просто развернул порученные ему войска, окружил своего господина в храме Хонно-дзи, где Ода Нобунага остановился на ночь с небольшим количеством охраны – и, в общем, храм сгорел и все умерли. Ода и его люди сражались, сколько могли, и когда стало ясно, что больше надежды нет – Ода, уже тяжело раненый, удалился в свои покои и там покончил с собой. Ранмару был у него помощником. Когда воины Акэти, в уже пылающем храме, по трупам пробились к покоям Оды – в дверях встал Ранмару, весь в крови, с окровавленным мечом в руках. В него попало восемнадцать пуль. Но в мертвом теле – ран нашлось девятнадцать. Мишка поймал себя на том, что машинально прижал к животу ладони. - Да сочиняю я, Мишель, сочиняю, - Эйзенштейн рассмеялся добрым скрипучим голосом. – Ну что поделаешь, уж такой мы народ, режиссеры-сценаристы – чаем не пои, дай ужасов накрутить. На самом деле последние зафиксированные слова Оды Нобунаги: «Ран, не дай им войти сюда». Оба погибли, тут сомнений нет, но тел так и не нашли, так что что и как там было – ничего неизвестно. И, кстати, Ода позаботился о том, чтобы вывести женщин-служанок, так что умерли не все. А всего-то человек пятьдесят. Допивайте ваш кофе, виконт. Рассказ окончен. Это из «Le Comte de Monte-Cristo», если еще не читал, прочитай непременно. Мишка залпом проглотил остывший кофе из одуванчиков. - Сергей Михайлович, - сказал он. В красной пасти буржуйки плясало красное пламя, и тахта была застелена и стена над нею завешена тоже какими-то красными то ли покрывалами, то ли коврами. Когда на улице острый и ледяной снег, и негорящие фонари, и поздний одинокий трамвай – а тут уют и тепло. – А скажите, вот в третьей серии… когда мы дойдем. До этого места. Когда Федька бросается с ножом на царя, то тот удар… этот так и не нанесенный удар – это ведь тоже удар из любви.