Нотр-Дам, польские яблоки и евро по сорок

— «...А ты мне слишком сильно нравишься, чтобы продолжать этот маскарад. Наверное, теперь ты во мне разочарован, но это, по крайней мере, лучше, чем если бы ты приехал ко мне в Париж, а мне пришлось бы придумать тысячу и одну отговорку не приходить. Надеюсь, вскоре ты обязательно встретишь свою эталонную француженку, mon cher. Спасибо за эти несколько месяцев. Миша». Сделав особенное усилие, с тем чтобы вставка на французском языке прозвучала как можно более аутентично, Муравьев оторвался от ноутбука и выжидающе посмотрел на Пашу и Трубецкого. Выражения лиц обоих резко контрастировали с той неземной радостью, которую явила миру просветлевшая физиономия самого Муравьева, и восторженно реагировать на зачитанный им эпистолярный опус эти так называемые друзья особенно не торопились. Наконец через минуту тупых переглядок и попыток телепатически достучаться до адресатов Муравьев нетерпеливо взмахнул руками: — Ну?! — Что — «ну»? — меланхолично отозвался Трубецкой. — Что ты хочешь чтобы мы на это сказали? — Очевидно, что — — Что похороны его небесно-голубой ориентации отменяются, — протянул Пестель, отвлекаясь от книги. Муравьев пренебрежительно махнул на него рукой: — Что мы можем спокойно выдохнуть, потому что Мишель оказалась Мишей, а это значит, что мои чувства к ней не пройдут в ту же секунду, как я увижу четвертый размер и шпильки. — Для человека, который счел это облегчением, ты подозрительно зациклен на размере, — пробурчал Трубецкой, захлопывая крышку компьютера. — И что ты ему ответил? В кабинете, где сидели они втроем, — будущее отечественного бизнеса и уже почти успешные люди, где слово «почти” вовсе не является ключевым, — было жарко, несмотря на открытое окно, грустно висела поникшая занавеска, а для полноты картины не хватало только жужжащей у лампочки назойливой мухи. Мухи не было, но лампочка испускала желтый неровный свет, а закатанные рукава уже давно не спасали от духоты. — Ответил? — тупо переспросил Муравьев и тут же добавил так удивленно, как будто сам посчитал это странным: — Ничего. — Ничего, — многозначительно повторил Пестель. — Я как-то… не подумал. — Потрясающе. На несколько минут Муравьев многозначительно замолчал и торопливо застучал по клавишам, уставившись на экран: сквозь обуявшую его радость пробилось зерно здравомыслия, и на смену ненаправленному восторгу пришло осознание, что неплохо бы свой восторг до собеседника донести. Потому что в неполных трех тысячах километров на запад уже второй, судя по времени отправки сообщения, час грустил в своем Париже Мишель — оказавшийся вовсе не Мишель, а Мишей, — и проклинал себя за неуместную влюбленность в простого русского натурала. Что было неправдой — но откуда Мишелю в Париже было об этом знать? В знакомстве Муравьева с Мишелем, тогда еще Мишель, нужно было винить резко поперший в гору бизнес и безобразно устаревшую систему образования, не особенно эволюционировавшую с советских лет: если бы не их неспособность даже усилиями трех светлейших умов Отечества сочинять ответы новоявленным деловым партнерам из страны круассанов и бескрайних лавандовых полей, вряд ли судьба завела бы его на богом забытый форум, где кучка языковедов-энтузиастов из разных уголков Европы обсуждала какие-то внутренние, несомненно очень важные языковые проблемы. И уж тем более не завязался бы у Муравьева диалог — постепенно переросший в полноценную долгую переписку с длинными многоплановыми сообщениями — с одной парижанкой, сначала мастерски обучившей их писать приличные деловые письма, а потом не менее мастерски расправившейся с сережиным стойким убеждением, что представительницы прекрасного пола не в его вкусе. Об этом было сказано много слов раскаяния, слова раскаяния были запиты многими литрами всего, что нашлось у Паши, но ни разу за прошедшие четыре с половиной месяца не возникало у Муравьева мысли, что пить и раскаиваться, в общем-то, не о чем. Несколько минут сидели в гробовой тишине, внимая перестуку клавиш и кликам муравьевской мышки. В распахнутую настежь фрамугу все же влетела и, громко жужжа, застряла в занавеске большая толстая муха. Наконец Паша громко, до хруста затекшей челюсти зевнул, и Муравьев, словно в ответ на его безмолвное требование хлеба и зрелищ, удрученно констатировал: — Все пропало. Трубецкой перестал крутиться в многострадальном офисном кресле, доставшемся им в наследство от предыдущих владельцев помещения, удивленно приподнял бровь и переспросил: — Что пропало? — Все пропало, — убито повторил Муравьев. — Пока я думал, он отправил меня в черный список. Я больше не могу ему писать. У меня остался ник на дурацком форуме, прощальное письмо и вина за то, что я разбил сердце самому прекрасному парню во всем Париже. Я больше никогда никого себе не найду и умру одиноким занудой. — Это вряд ли, — не согласился Трубецкой. — Звание одинокого зануды уже занято Пестелем. Что ты предлагаешь делать? Муравьев откинулся на спинку стула, закрыл глаза, удрученно потер виски, приговаривая что-то вроде «думай-думай-думай». Придумать что-то было здесь довольно сложно — не голубиной почтой же им, в самом деле… — Я могу написать ему письмо, — отчаянно предположил он спустя пару секунд качания на стуле. — Обычное письмо. Мы посылали подарки. Адрес остался. Только пока оно будет идти, мой Мишель уже найдет себе толстого картавого француза, и я останусь в пролете. — Так себе ты мнения о своем Мишеле, если, по-твоему, он может клюнуть на толстого картавого француза, — поморщился Трубецкой. Некстати впав в ностальгию об их трогательном обмене бандерольками, Муравьев снова с трудом сдержал порыв схватиться за голову: он тогда вытерпел целый шквал подколок от Бельской, пока выпрашивал консультацию о женском белье, а потом оббегал все приличные питерские магазины в поисках идеального атласно-кружевного корсета — Анечка, хоть и не преминула над ним поиздеваться, дала дельный совет о том, как свести к минимуму риск промахнуться с размером. Теперь же как нельзя четче рисовалось в голове лицо Миши, в ужасе распаковывающего пакет. — Письмо — это действительно так себе вариант, — подал вдруг голос до того молчавший и не демонстрировавший никакого интереса к дискуссии Паша. — Но если у тебя есть адрес, мы можем ускорить процесс. И вместо письма доставить в Париж тебя. За его словами в офисе повисла изумленная тишина — Трубецкой перестал крутиться в кресле, шестеренки в голове Муравьева настороженно замерли, и даже муха от почтения к пашиному интеллекту перестала жужжать. Пестель, довольный произведенным эффектом, расплылся в самодовольной чеширской улыбке: — А что? Визы у нас есть. Самолетом дорого, поэтому Трубецкой отвезет нас на машине. Заодно Европу посмотрим. Трубецкой присвистнул. — Классно ты за меня решил, что я вас повезу. А мне с этого что? Его возмущение было спровоцировано чистым импульсом: если бы он подумал чуть дольше — и успел бы считать со взгляда Муравьева облегчение и наметившийся азарт — то понял бы, что остался в меньшинстве, и самое время менять стратегию. Муравьев сразу действовал более разумно: — А что ты хочешь? По его лицу было видно — не отступится. И если откажутся они с Пашей — поедет один. Автостопом, на велосипеде, самокат угонит из парка. Пешком пойдет. Трубецкой считал себя слишком хорошим другом, чтобы бросить этих двоих в подобного рода дурной авантюре, с каждой минутой кажущейся все более привлекательной, и слишком прагматичным человеком, чтобы не извлечь из нее корыстную выгоду. — Что я хочу, — протянул он задумчиво, скрещивая руки на груди. — Я хочу, чтобы Кондраша поехал с нами. — А ты не зажрался, Сергей Петрович? — мгновенно вскинулся Пестель. — Даже не думай. Убери свои грязные руки и мысли от моего брата. (Пашу и Кондрашу роднили исключительно рифмующиеся уменьшительно-ласкательные формы имени и привычка до хрипоты спорить с окружающими о политике. В остальном они расходились — и редко могли просидеть в одном помещении дольше получаса, не найдя повода поругаться. Тем не менее, все поползновения Трубецкого Паша замечал еще издали, и в эти моменты в нем включался стереотипный старший брат.) — Да ладно тебе, Паш, — примирительно включился больше всех заинтересованный в поездке Муравьев, — ну что ты, в самом деле? Кондраша взрослый человек, сам разберется. И если по дороге вы будете время от времени друг на друга орать, это будет не так скучно, как если всю дорогу ты будешь цитировать «Конец истории». Пощади хотя бы меня. Молчаливый перекрестный огонь тяжелых взглядов — яростный пашин, умоляющий муравьевский, насмешливый Трубецкого, — продолжался еще несколько секунд, пока наконец всем сторонам не стало очевидным, что именно для этого человечество изобрело компромисс. Затем Паша захлопнул книжку и решительно встал из-за стола: — Ладно. — Ладно, — тут же поддакнул Трубецкой. — Так я тоже согласен. Серег? — Что? Я тем более, — бодро отрапортовал Муравьев. — Когда в следующий раз забуду, за что я с вами дружу, буду напоминать себе этот случай. В бар? О следующем он подумал, но так и не сказал вслух: даже если ничего не получится, с очень большой вероятностью грядет самый незабываемый отпуск в их жизни.