Ошибка

Пальцы невольно опустились в траву, по которой запоздало скатывались капли росы ушедшего вечера. Ветви дерева распахнули свои надёжные объятия, резвящийся со всем вокруг прохладный ветер милосердно убаюкивал. Во дворце у неё никогда не получалось дышать глубоко, а нужда в напоённом свежестью воздухе стала особенно остра в последнее время. Удивительно, что здесь, во дворцовом саду, получается. Она же жаждала иного, но, видно, только здесь ей и место… Атике Султан бессильно запрокинула голову — над ней простиралась чёрная бесконечность, полная чьих-то сверкающих слёзинок. Глаза предательски резало. Думалось ей, наверняка пролитые слёзы с приходом ночи обращаются в звёзды. Иначе почему их, сияющих приспешников тьмы, так много? Как чудно, однако: никто и не хватился её. Прежде слышала знакомые голоса поодаль и смутно различимые восклицания, но им явно было не до неё. Тем лучше, впрочем; нет нужды лукавить и сдерживаться. И, наверное, лишилась бы чувств из-за радости от того, что наконец осталась одна, что эту слабость никто не видит: все встречали прибывшего повелителя; у прислуги подавно заботы другие, а хатун, прислуживающим ей, наказала не мешаться под ногами, оставить её одну. Ведь это — единственно верный конец её притворства. Они шептались на своём наречии. Все. Не единожды удавалось ей поймать их, стать незримым свидетелем развернувшегося бесстыдства. Едва различимый краткий взор с неуловимым прищуром; незаметный, казалось бы, вполне естественный жест ладонью или только пальцем; обыденная речь, скрывающая тайную насмешку, — то было слишком очевидно и неприлично однозначно. Она понимала! Никто бы не посмел порочить недостойными слухами имя султанши… Конечно… В мертвенной тишине Топкапы, которую не разрежали ни возмущённые крики матушки, ни щебетания наложниц, она слышала всё. А ведь они ничего не знают! В конце концов, кто бы что ни говорил, в очередной раз ушла сама. Сама не захотела лицезреть очередную обманчиво доброжелательную и тёплую сцену, по-настоящему имеющую жестокую суть. Атике беспорядочными движениями размазала горячие капли по лицу и, усмехнувшись, схватилась за виски, вцепилась в волосы, силясь успокоить пробудившуюся внутри волну праведного гнева. Однако слёзы всё скатывались, стекали, не собирались подчиняться. Раздавшийся в молчании ночной природы самодовольный смешок оказался столь громок, что вернулся в сознание глумящимся эхом. Они не знают, не смеют судить… Так усердно училась скрывать собственное бессилие от чужих глаз, что упустила миг, когда совсем разучилась дышать полной грудью на людях, не то что жить. Плохо отыгрываемые раз за разом сущности безызвестных людей не являлись ею полностью, не являлись никогда, но были близки к правде. Или ко лжи. Ей давно стало трудно различать тех безликих. Они казались схожими, пустыми, неинтересными, и, глядя в отражение зеркала, она вновь и вновь находила то же в себе. Однако Валиде всегда дивилась тому, как скоро меняется её естество; лишь Валиде без укора качала головой, точно постигнув суть беды, улыбалась с состраданием. Атике чужое сочувствие давно не принимала и не терпела, зато с исходящим от неё — готова была смириться. Хоть в чём-то Валиде её понимала. Вконец расчувствоваться и упасть не позволил крепкий ствол за спиной. Кипарис. Прекрасный кипарис, зеленеющий по утрам в лучах восходящего солнца, стражем несущий службу Османскому государству с наступлением заката. Он был так молод, но уже могуч; неотвратимо насыщаясь кровью, коей давно пропитались эти земли, заключил в себе великую силу убиенных душ. Что оставалось ему? Деревце могло бы украсить своею стройностью мирные земли или с неудержимой дикостью пробиться в лесу. Ему, посаженному бостанджи с вечно опущенными головами, никто не позволили выбрать свою судьбу, выбор оставался один — жизнь или смерть. Подобно скучающему в дворцовом саду кипарису, руках у Атике Султан оставалась жизнь, обременённая титулом, и всепрощающая гибель. Правда, силы нести унылое существование находились нечасто. Кипарис ещё будет расти; вырастет и она, да что поделать тогда с маленьким сердцем? Возвеличится ли? Юная госпожа глядела на людей великодушных, таких, как Гевхерхан, как Ибрагим, и едва могла сдержать восторг. И ей так хотелось быть похожей на них! Только в груди извечно разрасталось привычное отвращение… Они не скрывали доброты, не прятали счастья и были открыты всем, не прятали слёзы и страхи, несмотря на наущения матушки о том, к какой опасности их может подвести подобное поведение. Ей не удавалось. Яд неизменно вырывался из глубин разума, когда всё вокруг начинало невыносимо раздражать, когда эти упрямые людишки не могли понять, что ей нужно одиночество. Тишина. Без них. Без их глупых советов и притворных соболезнований. Они приносили боль, были лишними среди сгущающихся дум. Она, в конце концов, не выбирала, хоть пыталась: её существование, казалось, предопределено с рождения. Атике, даже в детстве с трудом находившая общий язык с родной матерью, сторонившаяся в одно время брата-повелителя, что отчего-то так тепло принял чужака в их большую семью, не всегда умеющая переносить на дух впечатлилительную Гевхерхан, однако всегда заботящаяся об Ибрагиме, — только в Касыме, слывшем с малых лет задорным озорником, находила нечто родное, отдалённо близкое ей. Она и впрямь словно была среди них чужой, не хотела более открываться им, не хотела терпеть осуждение. Могла, правда, быть заносчивой и вспыльчивой, как Валиде или Мурад, могла растрогаться порой из-за сущего пустяка, как милый Ибрагим, и, конечно, могла беспрестанно подшучивать над Касымом на его же лад; у неё не получалось лишь взрастить в себе твёрдость и кротость старшей сестры… Но сколько не искала — никогда не находила среди них себя настоящую. Погружалась в глубокое отчаяние от понимания: те подражания пустые, никогда ей не стать такой. Госпоже, к несчастью, достало ума, дабы уяснить: себя обмануть не получится. Ей столько раз протягивали руку, прощали едва ли не безумные выходки, а сердце не билось, оно точно замерло в ожидании чего-то очень важного. Она извечно чувствовала постыдную уязвлённость — в ней точно и не было той силы султанского рода. Боялась изобличить себя, потому прикрывала собственную слабость угловатой озлобленностью. Думала: кто и был если добр с ней, то незаслуженно, несправедливо. Подобало разве им угождать ей, не сумевшей разобраться в собственном бытии? Незазорно оказалось ощущать себя единым позором царственной семьи. Они могли запрещать что угодно, да как можно отнять умение стыдиться? Раздавшиеся позади шаги вынудили её встрепенуться, тотчас не осталось в ней ничего от глубокой печали. Атике Султан недоверчиво заглянула в освещённые лунным светом очи человека, объятого тьмой, замершего напротив. Неужели услышал?.. Он никогда не предлагал ей своей помощи. Он не был достоин династии или даже её самой. За его руку та схватилась без излишних раздумий.

***

Хотя наяву показательное милование казалось более чем нелепым, она притворно улыбалась, награждая его порой взглядами, истинно граничащими между пустотой и некоей неопределённостью, но обёрнутыми чуждой для неё беспечностью. Они молчали весь путь: говорить в присутствии лишних ушей им решительно было не о чем. Силахтар, нарочито почтенно склонившись, улыбнулся, пропустил Кёсем Султан к отворённым агами дверям первой. Та, растолковав сей жест правильно, не показав, как сделалось досадно, вздёрнула подбородок и прошла вглубь его личных покоев, наконец вздохнула с облегчением от того, что смехотворный спектакль окончен. Отвернулась. Всё-таки длительное нахождение рядом с ним утомляло, даже изнуряло, и так хотелось положить ладонь на грудь, прикрыть глаза, угомонить непослушное сердце, однако хохот, раздавшийся позади, встревожил пуще прежнего. — Что такое, Силахтар? — женщина приняла привычную отстранённость. — Забавно, Султанша. Просто замысел ваш забавен, если не смешон. Под его испытывающий взор госпожа с невозмутимым видом опустилась на тахту. Разглядывая её чёрное убранство, он усмехнулся: по кому бы не держала траур, в его искренность ему не верилось. Не после того, что пришлось по случайности созерцать. Верить ей всегда было опасно. Хранитель покоев не догадался ещё, отчего легко повёлся на непредвиденную слабость и слёзы. Она ведь таковой не являлась — ему удалось опомниться тогда, когда получил от неё заветное письмо, когда по прибытии в поместье она вдруг сделалась с ним обходительной и любезной, когда ему пришлось сесть с ней в одну карету под ясное всем неодобрение своего падишаха. Когда лицо напротив исказила мрачная ухмылка. Лишь тогда осознал, что оказался втянут в игру, правила коей были известны одной Валиде Султан. — Что вы предложили ему взамен? — не отрывая глаз от лика чистого спокойствия, Силахтар разразился плутовским смехом. Стало быть, нечто крайне ценное, иначе повелитель не смирился бы никогда со столь унизительным положением в умыслах матушки. Правда, если знал о них… Ей стоило большого труда не прыснуть: каждое движение его вмиг наполнилось исключительной плавностью и осторожностью, будто он пребывал на охоте, боялся спугнуть дичь. Подкрадывался. Наконец сел рядом и совсем стих. А собственные мысли над ним точно насмехались, он нарочно засмотрелся на бледнеющие поджатые губы, выдающие обманчивость её невозмутимости. — Себя? В ответ тишина поглотила отрывистый выдох, но их дыхание, едва уловимо сплетающееся воедино, всё же было слышно. То, насколько неприличный разворот принимало происходящее, казалось, никого не смутило. На обещающий уничтожить взгляд женщины он только усмехнулся, подобравшись ближе, почти лениво откинул выпавшую из сложной причёски небольшую прядь, мешающую любоваться её негодованием. Да так случилось, что невольно задел ухо, — и она обожглась о знакомую затаённую обиду: ледяные пальцы словно норовили забраться под кожу, а нахальное касание неумолимо возвращало в прошлое, где ладонь Мурада расползалась по напряжённой щеке чем-то пугающе морозным, где он требовал правды. «Ты же не обманула меня?» Холодок мерно смешивался с кровью, что хлынула к лицу не от смущения… Слёзы грозились пролиться, только вовремя обратились в острое стекло. Кёсем Султан прикрыла веки, не в силах угомонить неприятное покалывание. Такому напору противостоять оказалось невозможно. Внутри разбитое сполна смешалось. Пусть ей не было радостно от замужества, оно разрешило многие слухи, которые могли возникнуть. Возникли бы даже — теперь по иному поводу. Однако в разговорах с Мурадом подобные оправдания не станут искуплением за страшную провинность, как и не помогут объяснить эти частые встречи. Оттого сильнее беспокоилась о возможном разоблачении, пыталась придумать хоть какую-то правдивую отговорку и в нелепых попытках почти захлебнулась накрывшем волною удивлением: никогда ранее не замечала за собой неспособности лгать сыну. И в охватившей сердце безнадёжности не стала препятствовать ничему, решила просто понаблюдать, насколько далеко посмеет зайти ага. Мустафа же, повинуясь любопытству, в ожидании, обуявшем завлекающим порывом, почти коснулся вспыхнувшей щеки. Ладонь застыла в душном воздухе непростительно близко, однако даже теперь, когда расстояние между ними сделалось меньше того, что разделяло разумы обоих, ничего помимо общей тайны их не объединяло. Султанша никогда не приняла бы то ни за что, кроме особо гнустной пакости, — не забывал да и сам всего-то потешался, с большим удовольствием наблюдая, как борется она с непринятием и гневом, что уже норовил ужалить его сквозь взор зелёных глаз. Потому ничуть не заботился о том, что могло придти на ум другим, не будь они наедине. Быть может, и впрямь бы уверовали, что брак их заключён не из выгоды… Стоило Кёсем утаить рваный вздох за зубами, в раздражении их сжав, он вдруг замер, отшатнулся, точно и сам почувствовал: там, куда ещё недавно проникал мороз, навеянный воспоминаниями, таяло на горячей коже несвершённое смелое прикосновение, разливаясь отовсюду отрезвляющим, тёмным чувством родом из непостижимой неизведанности. — Ты позволяешь себе чересчур много, — процедила с пренебрежением Валиде Султан, и, опомнившись, чинно вскинула голову, выпрямила спину. — Ох, нет, — ужимки те наполнились лживым сожалением и показным простосердечием. — Нет, не говорите так. Это заставляет меня думать, будто вы действительно поверили, что я скрывался ото всех в ваше отсутствие просто так, что помощь моя вам безвозмездна. Она терпеливо прикрыла веки, не желая видеть, как нахально блестят глаза напротив. Но понимала, откуда черпал смелость для такого названный муж, и прикладывала немалые усилия, дабы сдерживаться. Как наивно, глупо полагать, будто супругу Валиде Султан позволена подобная дерзость! Повестись на неё — нельзя. Только не на его никчёмные уловки, не на его грязные слова. Есть же кое-что неизменное, простое и привычное, как лунная ночь и солнечный день: Силахтар был никем, никем и остался. — Что тебе надо от меня? — бесцветно разрезало воздух. Вмиг он сделался серьёзным, перестал забавляться столь бесстыдно и, отстранившись, сурово произнёс, будто не расслышал её: — Избавьте меня от этой вежливости, вам стоит держаться со мной проще. Прилюдно. Иначе никто не поверит. И повелитель не поверил, не поддержал ваше желание убедить всех, что ту неделю мы провели вместе, не так ли? Никогда бы не согласился. Держаться холодно более не получалось. Негодяй! Так тонко ощущал, в какой миг единственное слово «повелитель» запросто могло пробить брешь в закалённом к низким нападкам сознании!.. Оно ведь разнежилось от того, насколько разной, сомнительной и обтекаемой сделалась старая молчаливая договорённость между ними, запамятовало о бдительности, об упрёке в чужом голосе, сглаживающемся от мрачных чар дум. Оно влекло в самую их глубь, где ненавистные госпоже, но заманчивые для воображения исходы дела сменяли друг друга, кружась меж ослепляющих вспышек. — Слухи плодятся и без правды, — едко отозвалась женщина, пытаясь утаить, какой след в душе оставила расцветающая на совести зловонными язвинами картина, унизительное зрелище, оживающее в памяти и поныне. О чём ещё будут шептаться во дворце, если их увидят в таком положении? Пусть она далеко не всегда прислушивалась к чужому мнению, желание узнать, что думают про неё другие, просыпалось в ней нередко. Правда, прежде никогда ей не было дела до сплетен, не старалась она поддерживать их живучесть и не подозревала даже, что когда-то будет заниматься этой дуростью, однако нынче собственноручно готовила почву для гнилых семян. Те только посади — они тотчас пронзят кровавую землю, оплетут корнями, точно паутиною, всё вокруг. А ведь, в конце концов, это заметит Мурад. Что же скажет? Её замутило от скорого бега мыслей. По венам растекалось густое, студёное, и испытываемое казалось ныне по меньшей мере противным. — А я умею понимать язык каждого, кто живёт под этим куполом, причём и говорить на нём. Надеюсь, говорить с тобой на одном языке мне осталось недолго. — Сколько уже, Султанша? — хитро сощурился. — Что-то изменилось? Ещё недавно вы рыдали едва ли не в моих объятьях, говорили, что пора забыть вражду. А прежде… Отчего так быстро вы запамятовали обо всём, что было? Хотя, догадываюсь. Успели предстать перед повелителем, верно? Неужто вам понравилось? Они зашли слишком далеко в этом неуместном разговоре наверно, раз Кёсем Султан впервые не нашлась с ответом. Та не сразу заметила, как сжались собственные челюсти, но без промедлений обнаружила, что злорадство взыграло в нём с новой силой, осветило его всего раздражающим удовлетворением. Понимание запоздало постучалось в тяжёлую от забот голову, помогло отыскать исток его самонадеянной уверенности. Откуда ему известно..? Не правдивы ли стали её недавние подозрения в непростительной неосмотрительности Мурада? Не мог ли сын в ясном уме поведать о душевных терзаниях тому, кого считает близким другом?.. Почти неуловимо скривилась от возможной правдивости своих догадок — снова уголки губ мужчины дёрнулись вверх. Она обомлела — и нечитаемый вид её стал отнюдь не ложным, когда осознала: ему же просто нравится выводить её из себя, ему весело от её злости! Охвативший госпожу гнев грозил воздать по заслугам аге, но непоколебимая твёрдость намерений помогла опомниться. Обмануть порою можно себя самого, так что трудного в том, чтобы обмануть поражение, обернуть унизительное против унижающего? — Кажется, — почти беззвучно молвила, устремив взор в пустую неопределённость, оплетающую их. В подрагивающем от настоящего смущения шёпоте не было ни толики яда. Ничего не могло выдать её, кроме чуждой неуверенности: щёки по-прежнему горели. Хранитель покоев вновь стих, принявшись приглядываться к признавшейся во грехе Валиде Султан. Покаяние в отчаянии могло вдоволь натешить его самолюбие, однако не могло означать всего-навсего то, что госпожа сдалась. Слова этой женщины всегда скрывали нечто, суть чего без труда искажалась, попытайся кто-то ту изловить. Но он был достаточно умён и опытен и стал понимать кое-что из её уловок ещё прежде, чем та стала его женой; был обязан научиться тому, дабы не пасть жертвой её интриг. Переполняющее нутро самодовольство не помешало принять услышанное беспристрастно. Невольно насупился, ведь смекнул: она поняла, что заставляет его пренебрегать благоразумием; не испытывала подобного, а хотела уверить в собственной безвластности. И сыграла, сыграла убедительно даже для его искушённого взгляда. Что же могло случиться с повелителем, будь заложником лжи он!.. Конечно, ничего в их беседе не могло быть правдивым. Да только не сумела султанша скрыть дурных намерений. Значит, для предубеждённости действительно есть причины, подозрения касательно её корысти оказались оправданными. Пусть сейчас и лгала, очевидно, она готова пойти на это. Отныне Силахтар был на шаг впереди в погоне за исчерпывающей разгадкой истинности Кёсем Султан. И нынешней её партии решил подыграть. Толк определённо есть, крепкая выдержка не позволила бы перейти грань, сорваться, раскрыть настоящее виденье хитросплетений козней матери падишаха. — Вам как верной жене не подобает сбегать от мужа в первую ночь, не находите, Султанша? — голос налился неподдельным негодованием. — Чего ты добиваешься? — та лишь умиротворённо оглядела агу, потому как ещё раньше уловила момент, в который была уличена, оттого более не считала нужным продолжать наскучившее состязание в искусности обмана. — Ты прекрасно знал, что я уеду. — Признаться, о вашей верности я и не думал, — он не ухмылялся, не разглядывал её глумливо, точно любопытную вещицу, не позволил себе большего, чем спрятать лукавые глаза. Однако в большем она давно не нуждалась и умела понимать вложенный им посыл без лишних слов и действ: — как и не ждал, что вы станете изменницей так скоро. Их прения стали настолько бессмысленными, что султанша, почуяв удерживаемым совестью сердцем неладное, встала, чтобы поскорей вернуться к себе. Никакие наговоры давно не ранили её, но теперь в глупых словах чудилось отчаянно отвергающему правду сознанию иное, подспудное; слово речь шла не о Мураде и не о нём, словно он догадывался о том, о чём не догадывалась она сама… Подавив разумный порыв уйти, несмело обернулась: стоило убедиться кое в чём. — Что ты имеешь в виду? — Вы ведь всё понимаете, — хранитель покоев неодобрительно качнул головой, упустил момент, в который очи невольно сверкнули угрозой. Их смутно узнаваемый серебряный блеск непрестанно раздражал настоящее её обличье, а ныне поднял в ней нестерпимую бурю, которую, казалось, ничто не могло унять. — Замолчи! — Кёсем Султан, переставшая потакать ему в столь непозволительном поведении, не сдержалась — резко направилась к выходу из покоев. Правда, никак не ожидала того, что станет заложницей оскорбительной близости с ним: ага не только посмел преградить ей путь, да ещё нарочно остановился совсем рядом. Видно, чтобы ей и вовсе расхотелось неожиданно ускользнуть за двери. — Вы используете его, — обезоруживающе настоял на своём. — За всё то время, что нахожусь рядом с повелителем, я не раз поражался тому, какой хладнокровной вы бываете. Не смейте поступать так с ним, — нечасто позволял себе Силахтар ввязываться в чужие дела по зову искренности, несмотря на то, как ничтожно редко такое случалось с ним, и не решался никогда придавать негласному противостоянию с Валиде Султан открытость. Но он, в конце концов, отвечал не только за покои своего повелителя — за него самого. Да, бывало, искал выгоду даже в их с султаном дружбе, шёл на поводу у искушения, однако служил ему верой и правдой и никогда не посмел бы предать, потому всерьёз переживал, как бы та не ранила его сильнее. Здравомыслящий падишах, способный управлять государством, нужен был всем. Видно, кроме Кёсем Султан. — Не сметь? — на сей раз стены покоев отразили её довольный смешок. — Что ты сделаешь? Расскажешь Мураду? — от сказанного им происходящее вмиг сделалось забавным. — Ты не покойный Муса. Ты не глуп. Его история должна была стать для тебя уроком. Он не был истинно верен моему сыну-повелителю, тебе ли не знать? Таких, как ты, Силахтар Ага, я вижу насквозь, поэтому и помогла тебе тогда, помогла и теперь. Я ведь желаю Атике счастья. Аллах уберёг мою дочь. Конечно, он не мог ничего знать, она надумала… Бессмысленная весёлость охватила всё существо, и от того, как стало легко, скрывать это больше не получалось. В конце концов, кто мог её остановить? Торжествуя, оставила позади, обошла оскорбившегося слугу сына, по-прежнему взирая на него. Но Мустафа не намерен был отступать. Потому сделал шаг вперёд: также обошёл госпожу. Кёсем тяжко вздохнула, тщетно пытаясь убедить себя продержаться ещё немного. Как-никак, он волен думать, что ему угодно. Неужто на его понимание пристало ей надеяться? Нужно просто собраться с духом и твёрдо приказать негоднику отступить. Потому, вскинув подбородок, глянула на него почти невозмутимо. Однако с губ забывшей о самообладании женщины вместо приказа едва не сорвалось проклятье. Её прервал звук распахнувшихся дверей. В них замер Мурад. И стоило Силахтару обернуться, тот удручённо ринулся прочь.

***

Возвращалась от своего супруга Валиде Султан совсем уставшая. После бесед с ним ей редко было хорошо: либо состоявшийся разговор не имел никакого значения — и её навещало привычное безразличие, либо тому удавалось прощупать, куда можно нанести удар, чтобы подобная выходка в очередной раз осталась безнаказанной. Сражённая вольностью хранителя покоев госпожа отпустила суетящихся слуг, даже не нашла в себе терпения выслушать беспокойно кружащего отовсюду Хаджи. Она хорошо понимала, что сын не оставит это просто так. Начнёт расспрашивать? Сразу обвинит? Не знала, чего ожидать, и уже не хотела предполагать. В конце концов, приняла решение обсудить случившееся завтра: сегодняшний день и без того выдался крайне волнительным. О здоровье взаправду нужно заботиться; наблюдать, как расползаются слухи о том, что осталось ей недолго, не хотелось. Кёсем была расположена лишь ко сну. Нелепые изъяснения изрядно утомили её. Но когда поднялась по лестнице, в оцепенении замерла. Разум неожиданно проснулся: около дверей, ведущих в ложницу, никого не было; да и в главной комнате покоев ощущалось прежде неестественное запустение. Конечно, сама же всех выгнала!.. Нет, те мысли стоило отгонять сразу. Какой безумец осмелится покуситься на жизнь самой Валиде в её личных покоях? Она и раньше относилась ко всему с настороженностью, а нынче стала слишком мнительной и даже ранимой. Впрочем, причиной тому могли быть только опасные настроения в государстве — ничего более. И в ложницу почти влетела, словно непокорный ветер, выворачивающий с корнями чинары, но там поджидал не палач и не предатель-мятежник. А Мурад, расположившийся на ложе матушки, точно на собственном. Переодетый в ночные одеяния, он в ожидании перебирал чётки. Её чётки. Всё же, завидев Валиде, тот с недовольным видом вынужденно пересел ближе к краю. Султанша грациозно двинулась за ширму, к большому зеркалу, изобразив, будто присутствие сына ничуть не волнует её. Тревога в сердце угасла, теперь там царствовало сожаление. — Ты что удумал среди ночи, Мурад? — невесело усмехнулась, пытаясь отдышаться. Удивительно, что он пришёл; она, стало быть, обидела его ещё тогда, в Бурсе, и случившееся у Силахтара Аги наверняка окончательно лишило их возможности найти путь к примирению. Неразумно таить надежду, что под сводами дворца будут они так близки, как стали вдали от любопытных глаз. В самом деле жаль… Наверное, печален он потому, что собственная мать показалась ему безжалостной и неотступной, когда посвящала в свой план, обеспечивающий должное прибытие в Топкапы; вопреки плохому предчувствию, уступила упрямству… Даже не посчитала нужным прежде обсудить значимость того с ним, хотя стоило забыть о своих убеждениях в том, что советчики ей ни к чему, и объясниться заранее, без громких распрей. Впрочем, вряд ли решилась бы признаться честно, насколько унизительным находит и скоропалительно заключённый брак, и свой глупый побег. Сокрытие собственного малодушия далось нелегко, — чего только стоило вынести нахождение рядом названного мужа! — однако было необходимым. Кратковременная слабость, не утаённая однажды, порождает новую, умертвить в глазах других коею невозможно. Раз за разом, одна за другой, они подрывают уважение к ней, разрушают совершенный образ всевластной Валиде Султан. Догорающий день не задался с утра, поэтому на спокойную ночь надеяться не приходилось. Да и сама султанша была беспокойна в такой час: простое нахождение людей рядом будило беспричинный гнев, а желания позволить кому-то прикасаться к себе не возникало подавно. Что ж, она вполне могла справиться без помощи надоедливых рабынь. Пальцы ловко разобрались с креплением, тяжёлую корону теперь можно было снять без особых усилий. Так бы и поступила, если б не изрядно раздражённый голос, раздавшийся позади: — Я же видел вас вместе. Как ты объяснишься, Валиде? — с неясной неприязнью вырвалось у падишаха. Буря чувств, овладевшая им в Бурсе, не отпускала и поныне. Те разрушения в душе, что оставляла после очередной своей выходки Кёсем Султан… Лишь один человек знал, как обратить вспять всё, даже то, что она в нём необратимо умерщвляла. Заботиться о ранах, которые оставляла эта женщина, умел только Мустафа. Хоть и гложили Мурада странные подозрения, довериться ему было самое время. Самое время прямо расспросить его о делах, что поворачивает матушка. Время узнать правду. То — потом, прежде — болеющая душа… И тогда поспешил к нему, оставив сомнения позади. Хотел позвать на вечернюю вылазку в глубины столицы, предложить кутить ночью так, чтобы слуги устали носить вино, а голова была пуста ещё столько же, сколько отобрал у поры его детства султанат. Он забыл себя, увидев их вместе, и от того, какой ужас испытал, не вымолвил ни слова: когда друг бесхитростно обернулся, обратил свой удивлённый взгляд на него, Мурад сглотнул, заприметив, как под напором собственного взора узнаваемо треснуло в глазах напротив знакомое стекло. Теперь он начинал понимать: они были похожи гораздо больше, чем казалось ему поначалу. Кёсем Султан оторопела всего на миг. Мысли громко роились, но утомлённому уму, требующему тишины и тьмы, не под силу оказалось предугадать, что будет теперь. Всё же закончила начатое, отложила корону на бархатную подушечку, лежащую на тумбе, подошла к нему не менее величественно, чем обычно — это давно вошло в привычку. И не было у неё никаких сил продумывать сложную ложь, походящую на правду. Частенько то увлекало, однако порой наступало время, когда от осточертевшей подруги-помощницы очень хотелось избавиться. Тогда казалось, что истинного вокруг ничего не осталось: многое давно сохранило лишь личину и стало напускным. Казалось ныне, что только его влюблённость, не подчиняющаяся разумным толкованиям, граничащая между глупостью и дикостью, может успокоить, увлечь, помочь забыть о насущных тяготах. Думалось ей, Мурад непременно встанет, поравняется — тот сидел зажатый, хмурый. Уловив, как нервно сгибаются и разгибаются не занятые перебиранием бусин пальцы, слабо улыбнулась. Сильно сердился, однако же на деле порицание и напрасная ревность вовсе не походили на гнев, пламенный и безудержный, извечной жертвой которого становился Мурад. Его нескрываемая растерянность крепче заверяла: он боялся быть обманутым. Страхи она чуяла издалека. И, поправив растрёпанные волосы сына, с таинственным видом склонилась над ним. — Сказать тебе кое-что? — ласковый шёпот коснулся уха. Мурад скривился, покосился на матушку с торопливо исчезающим пренебрежением. Наконец кивнул. — Ты по-особому красив, когда злишься, — почти неслышно, без лукавства. Лгать не было смысла; султан и впрямь красой пошёл в неё. Наблюдая порой, как набухают вены на шее и сжимаются челюсти, как вопросительно поднимаются брови и в очах напротив вспыхивает огонь, находила в том собственные черты и никак не могла разобраться с пугающим удовлетворением и восторженным ужасом, что вселяло то сходство. — Но на меня не злись, слышишь? — ладони бережно накрыли щёки. — Не смей думать так обо мне. Я никогда… — слова подбирать не пришлось, ведь нечто знакомое нарушило ровное полотно усталости, выстилающее изнутри грудь. Оно брало начало в беглом взгляде, устремлённом на неё, сливалось воедино со смягчающим сердца чувством, что пробудилось в обоих вмиг — тёплые пальцы мягкими касаниями спустились от лица ниже. Видно, что-то в ней неотвратимо менялось: она даже не задумалась о том, что делает, когда подалась вперёд. В ней пробудилась непресекаемая необходимость убедиться в том, что нужна ему. Быть может, ей не было ни в ком нужды, да только сама также слишком давно перестала быть по-настоящему нужной кому-то. Что дети? Они, словно подросшие птенцы, рано или поздно покидают родовую обитель, порываются выстроить собственную жизнь в этой большой золотой клетке. И раз он выбрал остаться, ныне отпускать его она не намеревалась. Падишах оттолкнул её грубо и небрежно. Кое-что колючее, легко узнаваемое разорвалось недовольством, грозно запенившись неприкаянными волнами; султанша спешно попыталась улыбнуться, но лицо не слушалось, исказилось тем же раздражением с обидой, что красовалось на его лице. Он не поверил в то, что осмелился, что нашёл силы противостоять протестующей душе. Ведь только так мог следовать своей задумке. И пришёл сюда не ссориться вовсе, дни, проведённые в поместье, объяснили ему многое. Конечно, надеялся, что Валиде хоть признается, если не извинится, но та, видно, находила такое течение жизни по меньшей мере сумбурным, посему не соизволила следовать направлению его дум. — Ответь мне! — разговор никак не ладился. Не ладилось ничего. Снова ранить, изводить недомолвками друг друга не хотелось. Так важно стало с некоторых пор просто определить, что именно между ними происходит. Сделать это, казалось, непросто. Ему бы отступить всего-то на шаг, оглядеться, осмыслить. Да как успеть? Её чары опутывали крепкой, липкой паутиной, зато всегда оставляли ничтожный шанс на спасение. Как жалок он стал, если раз за разом отвергал свободу ради власти над ней… И не искал уже путей к отступлению, готов был преклониться пред её любовью, чтобы Валиде скорей настигла та же участь. А поначалу должен был сделать нечто, требующее недюжинной отваги. Матушка его безмолвно присела рядом, терзая себя размышлениями о том, почему же доброжелательные попытки предотвратить ненужное столкновение потерпели неудачу. — Это смешно, — разочарованно произнесла. — Какие объяснения? Такова была твоя воля. Ты сам захотел, сам решил, сын-повелитель. Ты сам сейчас толкаешь меня в его объятия, — слабость подступала так стремительно, что женщина невольно зевнула. От того в нём нежданно пробудилась жгучая ярость, пылающая где-то между сердцем и разумом, в душе. Да как она смеет, издеваясь, говорить такое, судить, ничего не зная о правде? Ему не хотелось! Он ни за что бы не отдал её никому! Сглупил, бежал от себя, но разве воротить теперь время? Неужто столь сложно понять, простить, как раньше? И не подумал бы о ней так, если б не увидел, не убедился. Как ей хватает наглости упрекать его?! Он не сказал ни слова, однако для неё не составило труда заметить, насколько далека действительность от собственных ожиданий. Теперь что-то не складывалось, чего-то не хватало, чтобы понять сына. Мурад по-прежнему её ребёнок, дитя, так отчаянно жаждущее внимания, заботы и любви. Вступать с ним в такую связь не просто греховно — преступно. Стоило снова вспомнить, чтобы понять. — По твоей воле я его супруга. Я говорила, что этот брак никому не принесёт пользы. Ты никогда не прислушиваешься ко мне… Ничего больше нас не связывает! Что нас может связывать?.. Почему ты не веришь? Да что мне ещё сказать, сделать, чтобы ты поверил? Что?! — Кёсем Султан, в конце концов, ничего не добившись, лишь больше утомилась, но продолжать не стала. Хотя получалось нелегко, обещание не причинять друг другу боль она до сих пор держала на зависть хорошо, её нынешние действия должны были во многом смягчить их отношения, если б не причуды сына. Несмотря на усердия, прикладываемые женщиной для усмирения собственного нрава, он, кажется, не был настроен мирно. Прежде чем её слуха коснулась непростительная дерзость, обиженно отвела взгляд. Так отчаянно вопрошала, однако вовсе не надеялась получить ответ, тем более — подобный. — Сядь на меня, — падишах показательно похлопал по ноге, насмехаясь над ней, вскочившей с места, наблюдая, как Кёсем Султан, вытянув шею, задрав подбородок, глянула на него неодобряюще. Своих намерений он не скрывал. Намерения его были просты и объяснялись надобностью вершить возмездие, пусть и небольшое. Можно ли забыть, насколько самонадеянные предпринимались ею попытки искусить? Что ж, виновница отныне тоже не посмеет забыть. Лицо её окрасило смущение и непонимание. Она могла бы обругать его, выгнать, только вот замерла в растерянности, впервые серьёзно усомнившись в том, что всё, происходящее между ними, по-прежнему подвластно ей. Теряла всякую выдержку, когда Мурад позволял себе скабрёзничать в её присутствии, никогда не находила подобное забавным! Он это знал и бесстыдно ухмылялся, потому что дурачеством то не являлось вовсе. Потому что матушка была слишком удивлена, хоть, кажется, и догадывалась, что когда-то у него достанет наглости, чтобы… — Ты слышишь себя? — вновь склонившись над ним, горько зашептала: — Ты точно в здравии? Он смолчал. Лишь как-то снисходительно улыбнулся, но говорить всё-таки ничего не смел. Тотчас сильные руки обвили талию, медленно и осторожно притягивая. И не скрылось от него смятение, смешанное с кричащим изумлением. Кажется, до сего момента она не предполагала, что просьба его отнюдь не шуточная. Потому повиновалась, снедаемая совестью: быть может, будет лучше, если… В конце концов, ей, безусловно, нужно избавить разум от невольно запечатлевшихся в нём мгновений неизвестного забытья, от приевшегося к щеке жгучего ощущения, от слов, которым она предпочла бы гробовое молчание. То казалось невозможным, но всё же случилось: после всего, что испытала, сделалось досадно из-за чувства вины. Но ведь на самом деле вины её не было? Кёсем наивно полагала, что за всю жизнь свою не знала ничего столь несуразного, как недавние слова султана, пока сама в неутешительных раздумьях и тщетных попытках совершить обыденное действие нарочито сдержанно не обнаружила в себе непростительную неуклюжесть. Вознамерилась лишь присесть, свесив собранные вместе ноги вправо, не собиралась вносить в его просьбу ещё больше похабства, однако не заметила, когда умудрилась запутаться в подоле, озабоченная внезапно обнаружившимся стеснением и неприлично приятным волнением, что окатило естество жаром. Благо, Мурад придержал её. И поначалу не скрывал насмешливой улыбки, пока не подумал о том, сколько самонадеянности могло привидеться оскорбившейся султанше в искреннем порыве. Ей ведь пришлось расположиться на его коленях так, как хотелось меньше всего, пришлось накренить голову к его голове, неуверенно схватиться за плечи, неторопливо провести по ним ладонями, дабы убедиться: нечто подобное могло только привидеться в бессмысленном, дурном сне. Кажется, противоречивость их отношений действительно обещала обратить жизнь в кошмар. — Да, Валиде, — оживилась, уловив в уманивающем голосе забродившие нотки, отдалённо напоминающие наслаждение. К счастью, не узреть ему было нынче лица, неумолимо краснеющего сильней и сильней… — В здравии, а вы? Не снилось.Такое не могло всего-навсего присниться: она чувствовала. Чувствовала, как зарождающиеся вибрации раскатываются дрожью, как что-то неприятно знакомое искрится в пальцах, как противостоящее неотвратимому из последних сил сознание скрывается за тенью угрожающе надвигающейся дрёмы и уступает удушливо густому мороку, обнимающему сзади. Не верилось, что от тех глупостей по коже побежали мурашки, что тело решило за неё, что в животе скоро болезненно закипело — и всё внутри свело от предвкушения. Госпожа со страхом убедилась в том, насколько охотно отзывается, когда сын решительно прижал её к себе ещё крепче. Пусть они повздорили, отказываться от затеваемого падишах не собирался. Ему же просто хотелось добиться правды, что плохого в том? Опасливо коснулся губами напряжённой шеи. Валиде не возражала и даже подалась навстречу. Как же он осмелился тогда подозревать её в измене? Зачем ей Силахтар? Тот ненамного старше его самого. Какой Кёсем Султан от него прок? Хранитель покоев не просто предан ему: он — его друг, единственный, незаменимый и, бесспорно, верный. Внутри предательски закололо, когда голову посетило нечто совсем очевидное: Мустафа наверняка прознал о его слабости; Валиде как-то вчера обмолвилась, что обуявшую его влюблённость заметить нетрудно. Предупредила. Даже упрекнула! Будь и так, Мустафа бы точно никогда не посмел посягнуть на неё. Глупости какие… Нос невесомо скользил по коже, пока Мурад безвольно тонул в неприятных думах. Сделал глубокий вдох, попытавшись отогнать давнее беспокойство. Кто может сравниться с ней, старательно скрывающей смущение? Руки повелительно легли на бёдра, лицо тотчас осветила довольная ухмылка: ему давно хотелось застать её врасплох вот так, изнывающей от него самого. Но точно что-то неуловимое, нетленное сплеталось с пальцами, что впивались в кожу сквозь ткани. Оно запутывало, мешало, потому решительность боязливо отступала. Ещё один вдох не помог. Кто сравнится с ней, добровольно вверившей ему сейчас не только собственное тело — собственную честь? Она позволяла всё, похоже, не задумываясь о том, что уже, вообще-то, замужняя женщина. Ведь оказалась совершенно довольна тем, как завершилась их непонятная размолвка — они снова увлеклись друг другом, и слишком быстро это сделалось для них обыденностью: они привычно прельщали друг друга, дразнили одними только взглядами и словами, даже если невольно. Слова горячили ум, поволока в сверкающих глазах толкала на грех. А ведь раньше он пытался избавиться от влияния Кёсем Султан… Теперь, когда она почти растерянно ёрзала у него на коленях, ему того не очень-то хотелось; то больше не казалось возможным, да и портить стремительно развивающиеся отношения представлялось чистой глупостью. В конце концов, освобождение от её власти империи — дело одного толка, освобождение от её власти собственного сердца — иного. Может, существует малая возможность сохранить всю любовь матери, вернув притом себе уважение? Мурад печально усмехнулся. Это казалось столь недостижимым, как её покорение. И он знал, на что шёл. Дурная мысль не прогадала, нашла верную цель. Сердце тотчас защемило. Прошлое с прежней силой затягивало в гущу смутного страха, воспоминания нахлынули неприкаянными волнами. Кое-что не позволило отстраниться. Оно было болезненнее мучительного сожаления и крепче его острых когтей, сжимающих горло в неожиданном спазме. Оно горело у него в крови. После того, как раздался шумный вздох, ни о чём он более не вспоминал. Забылись и гнев, и недоверие, и страхи покинули ретивое сердце падишаха. Тот трепетно припал к ключицам, с особым старанием прокладывал влажными поцелуями путь ниже и теперь не намерен был останавливаться, несмотря на слабые, невнятные протесты, пока не достиг носом заветной ложбинки меж грудей. Султанша не противилась по-настоящему, та игра стала ясна ему довольно скоро, — она, вопреки собственным просьбам, стремилась к его прикосновениям и не стеснялась тяжело дышать на ушко, в тайне мирясь с возникшей потребностью поцеловать его хотя бы в щёку, отказываясь от неё, — однако достаточно испугала. Ему пришлось стать безликой тенью, о единении которой с самой Валиде Султан никто бы не прознал. Где-то под рёбрами бушевало невыносимое желание оставить на родном теле хоть одно напоминание о себе, только то ему не было позволено. В ином случае навлёк бы на себя праведный гнев. Впрочем, всё же стоило начать заботиться о сохранении их тайны с той же силой, что и матушка. Воображение рисовало под прикрытыми веками картины красными и жёлтыми мазками. Картины неприглядные, те, которых впору стыдиться да и только. А разум терялся в исступлении, так и не сумев донести, что действительное не сильно отличается от того позорного в голове. Мурад был храбр, смел и старался себя не обманывать, однако ныне чувствовал — обманулся. Боится. Ему очень хотелось увидеть её, точно во снах, раскрасневшуюся, расслабленную! Да только… Ладони с особой аккуратностью очертили женскую спину, плечи. Он наслаждался собственной матерью, понимал, что давно пропал: от мыслей таких становилось мучительно приятно, — и что-то вместе с тем совестливо сжималось. Хоть убеждал её, что нельзя стыдиться такого, обманывал себя. Почему именно она? Валиде — удивительный человек, да и он питает к ней чувства самые сильные и светлые; столь чистые, будто не владеет ими вовсе ослепляющая, мешающая страсть. Почему же тогда невыносимо хочется порой, позабыв про всё, сделать её своей? Но — робел. Скрывать больше не получалось. Потому взглянул на неё через силу. Та иногда украдкою переводила взор на него, будто вскользь. По сей миг никак не могла избавиться от зудящей в лёгких неловкости. Пальчики когда-то незаметно для неё самой вцепились в его волосы, и ныне под силу ей было только молчаливо перебирать светлые прядки. Лукаво сощуренные глаза напротив не давали покоя. С недавних пор стала замечать она странные вещи: позволял обманывать себя, с улыбкою и объятиями принимал её ложь, и чудилось Кёсем Султан, что обо всём падишах знает. Беспощадное чувство, не оставляющее ни на миг, словно начищенные драгоценности манящим блистанием отражалось в его очах. За чарующим светом идти подобно смерти — находила тому подтверждение и в речах, и в поступках сына. Плохое осознание припозднилось: она впервые проиграла. Проиграла в битве их характеров. Проиграла в той битве честь. Едва не распрощалась с гордостью. Поставила ту часть собственной жизни, в которой не нашлось бы места для него, и он её забрал, не оставил возможности выиграть. Её неотчуждаемое право на верховенство не украдено тайком, а отобрано в открытую. Оставалось лишь отвечать на подозрительно сдержанные для победителя ласки, выискивать в остекленевшем от удовольствия взгляде заветные искры и вслушиваться в сбитое дыхание. Был, правда, один выход… Необычайно учтивым казался Мурад. Он больше любовался, нежели предпринимал попытки добавить в происходящее серьёзности. Да не хотелось ей прерывать момент, полный трепета, но поражение позорно, и Кёсем Султан готова была на многое, чтобы вновь наполнить свою чашу сладким щербетом победы. Бессмысленно врать, что сама она не вожделела его. И очень хорошо понимала, что отказаться от желания, заставившего усомниться в правильности обыденного течения жизни, у них не получится. Перейти грань — просто недостаточно. Однако не так давно проявилось нечто занятное, очевидное и теперь: ничего не произойдёт, снова решительность, как назло, пропадёт, стоит им позволить друг другу чуть больше. Их первое сближение, неуместное, смехотворное, в то же время пугающее, видно, останавливало не только её. Ведь те возмутительные действия, поцелуи, взгляды, объятия без угрызений совести можно обозвать шалостями, пусть и жутко скверными. Прелюбодеяние навряд ли обязывало, только вот шалостью не являлось. И нынче сама вознамерилась прервать развернувшееся сражение страхов, заскользила ладонями по могучей груди, подыскивая в раздумьях лучший способ нанести удар. Перед ней открылась прекрасная возможность обезвредить пару противников за один ход, требующая определённых рисков, но представляющаяся слишком привлекательной… — Мне нужно признаться тебе, Мурад, — непринуждённо начала. Падишах улыбнулся и, коварно направив её ладони чуть ниже, довольно протянул: — Признайся, — получилось почти расслабленно. Что услышит, он догадывался. Валиде говорила не раз, правда, не о той жажде, ввергающей в одержимость, не о нежностях и не о страстях, а о любви материнской. Кёсем Султан почти призналась себе, когда сын вздрогнул, кажется, оттого что прикосновения её опустились значительно ниже, чем тот замышлял. Она не могла не заметить, как тихо и неловко порою вёл себя Мурад рядом с ней. Как же это умиляло! Хотя в воспалённом сознании рождались порой жуткие предположения о сути загвоздки в том, никак не получалось забыть о густой тяжести повсюду, когда он, разгневанный, не замечает, что подходит ближе нужного, не подозревает, как горят собственные глаза. Ах… Позор. Как позорно даже представлять! Да, вероятно, однажды всерьёз не стерпит его робости, придёт и самолично… Ладонь её почти боязливо коснулась розовеющей в полумраке щеки, мягко поглаживая: действия подготовительные важнее не менее решающих. В стенах дворца ей пришлось научиться воевать особо тщательно. Пусть даже войной то не было, обидчики, пошатнувшие абсолютность внутренней неодолимости, должны быть наказаны. Она поймала одну из рук, блуждающих по телу; никому не мешавшие прежде чётки так и свисали меж большим и остальными пальцами. По-доброму усмехнувшись, госпожа забрала их. — Кеманкеша Агу убила я, — произнесла, накренив голову, невинно разглядывая родное лицо. И более не было ей дела до того, насколько гнусно и низко использовать беспроигрышное нападение по отношению к родной крови. Разум здесь оказался бессилен, победа несла ввысь на золотых крыльях. Уже чувствовался её торжественный аромат, скрывающий отголоски недоумения и страха противника. — Я догадывался прежде, что глумление надо мной приносит вам особое удовольствие, Валиде, — неопределённо-снисходительно прошептал в ответ и в то же мгновение заулыбался не менее глумливо. Мурад без отступлений вернулся к начатому. Охваченный изумлением, сам не знал, что надо чувствовать. Пальцы отчего-то подрагивали. Не спеша мазнув прикосновением по животу, с опаской поднялся к груди, взволнованно охватывая пальцами всё больше и больше. Заметил, как нечто незнакомое мелькнуло в глазах напротив, медленно сжал ладони. Она скорбно зажмурилась, отвернулась, пытаясь сдержаться, и тогда он понял: будь то правдой, простит; простит всё за одно-единственное, незаслуженное, долгожданное позволение… Что ж, если ей вздумалось нанести удар, отвечать не станет. Что же станется с ними, если будут они соперничать даже в делах любовных? Надеясь не упустить момент, снова принялся расцеловывать нежную кожу и очень жалел, что Валиде выбрала платье, расстёгивающееся сзади. Не смел ни на что рассчитывать, одёргивал себя, отчаянно пытался сохранить трезвость настроя, но видел, как ей хорошо, и полагал, что на невинную проделку право имеет. Казалось, плохие воспоминания больше тяготили его самого. Потому что та резво принялась распускать причёску, не приняв помощи, потому что ей и впрямь оказалось мучительно мало срама, что творился в её покоях. На миг замерла, словно одумалась, позволив тем самым залюбоваться собой. Он глядел на неё неверяще. Ниспадающие к полу волосы, знакомая непреклонность в зелёных очах и твёрдая хватка на его плече — точно и в самом деле только-только сошла из пленительных снов. — Это сделала я. Поэтому Силахтар ничего не смог найти. Он обманул тебя, — с нерушимым спокойствием произнесла Кёсем. Она не просто отвоевала властвование в собственных землях — она захватила поприще достоинства противника и наказала наглого интригана одним ходом. Победа оказалась оглушительной: всё вокруг них замерло; замер и Мурад, пребывающий в странных чувствах. Тот не пытался более обмануть себя, теперь принял безропотно: наученная жизнью Кёсем Султан, вероятно, была способна и не на такое. Однако он слепо надеялся на что-то. Верил. Измученная надежда заскрипела под ногами, под ними неизбежно разверзнулась пропасть обречённости — матушка не соизволила даже с напускной виной опустить очи; лишь глядела глубоко в темнеющую душу и любовно приглаживала бороду. Из его груди едва вырвалось сдавленное тихим ужасом: «Расскажи». — Ничего особенного. Яд, — вовсе не собиралась делиться подробностями. — Ты…сделала это сама? — растерянно спросил. Последний умалишённый не заподозрил бы в таком мать падишаха, да только сам повелитель отчего-то сомневался. И если бы знал, какой ценой ей далось скоротечное мгновение выигрыша… Залп огня недоверия настиг слишком быстро. Не совладав с собой, султанша нахмурилась и сразу же вознамерилась покинуть его объятия, протестующе дёрнулась, подалась назад. Отпускать её он не желал и прежде, а теперь просто не мог. Холодное стекло в рукаве, шептания аг, настоящая невозмутимость, недолгая бессмысленная беседа; преданные глаза, смущённо смотрящие в ответ, смотрящие столь долго, что несколько продуманных движений остаются без внимания, смотрящие столь смущённо, что внутри предательски разливается горечь; ехидная ухмылка Силахтара, его ложные попытки преободрить, — ей не удалось избавиться от ненужных воспоминаний, от которых теперь только мутило. Быть может, не делала бы то настолько уверенно, если б знала, что убивает. Убивает невиновного. — Так вышло, — кажется, оправдывалась женщина перед собственной совестью, — не получилось бы по-другому. Он…имел особую заинтересованность во мне. Ей пришлось, вопреки собственной воле, снова схватиться за плечи сына: повсюду издевательски заплясали смазанные силуэты мебели, стен. Не надумает ли он чего?.. Чётки в тот миг выскользнули, полетели на пол. Взор окутала тьма. Отяжелевшие веки лучше было сомкнуть, но с тем действием она упустила нечто важное, потому как чуть позже спиной ощутила множество неосторожных касаний. Отрывистые движения чьих-то рук подсказывали, что расстёгиваемое платье неизбежно покинет её вместе с проснувшимся сознанием, что тревожно кричало в уши приказ спастись. Она распахнула глаза, уже хотела вырваться из ставших неприятными объятий, когда увидела перед собой Мурада, подозрительно спокойного, помогающего ей избавиться от одежды. — Ты… Что… Что ты делаешь?.. — почти задыхаясь, спросила. Тот только повёл головой и терпеливо убрал руки. Валиде отстранилась и никак не могла отдышаться. Дело не в нём — Мурад понимал, правда, совсем не догадывался, как ей помочь. Казалось, он познавал её заново. Потому что чем больше времени проводил с ней, тем чаще замечал упрямую необъяснимость в её поведении. Его не могло такое не обеспокоить. После случившегося в Бурсе султан долго разговаривал с лекарями. Однако нынче поутру его точно осенило, и он вновь направился к ним с расспросами. Лекарей себе матушка отобрала толковых, ничуть не хуже тех, что служат у него при дворе. Им не составило труда объяснить случившееся по-разному. Догадки оказались подтверждены: они поведали, что яд и вправду частично мог остаться в организме госпожи. Неужели та страшная беседа с пустотой была бредом, борьбой организма с ядом? Ему хотелось верить. Найти объяснение было необходимо. И он бы поверил, если б не вспомнил, что жара у неё не было. — Я останусь сегодня с тобой, — произнёс так, будто ничего подозрительного в том не было, будто ни в коем случае их имена после совместной ночи не будут запятнаны. Этого вполне хватило. — Нельзя! — послышался строгий шёпот. О чём идёт речь, Кёсем Султан смекнула быстрее, чем предполагалось. Тотчас собралась с духом, выпрямилась и наградила его взглядом, не терпящим возражений. — Если хоть одна душа прознает о том, что мы… — раздражённо сжав губы, она затихла. Предпочла не говорить такое вслух. Даже в собственных размышлениях ей было сложно дать хоть какое-то определение их связи. — Представь, сколько человек видели тебя, поднимающегося сюда! Не во дворце, Мурад. Это кончится для нас плохо. Несмотря на то, с какой лёгкостью сумел отвлечь её, сам едва ли понимал, как будет правильнее понять странное признание. Причину случившегося нужно отыскать, отыскать осторожно, тихо. И ведь не представлял никогда, что будет так усердно думать перед тем, как сказать ей что-то. Всё внутри разгоралось, когда говорил с ней, говорил с пылом и свято верил в то, что слова в одиночку, без твёрдой опоры, не имеют никакого значения. Его — зиждились на том непокорном огне. А Валиде, кажется, не хотела замечать, какие сильные бури порождает в нём одним существованием, а обращалась к его речам, престрящим крайне обидными словами. Падишах принялся аккуратно снимать с неё платье, по-прежнему пребывая в нерешимости. Когда верх оказался приспущен, даже не постарался отвернуться или просто вперить взгляд куда-то вдаль. Он жадно, разочарованно разглядывал её, почти смирившись с тем, что не сумеет ничего себе позволить. Торопиться стало опасно ещё тогда, когда бездумно бросил жестокую правду в ответ на бессилие, спрятанное в полных отвращения очах и дрожащих руках, сжимающих края накинутого в спешке халата. — Ты в самом деле… — промолвила с таким подозрением, точно не представляла, что сын всерьёз может иметь больше намерений, чем просто осмеять и торжествовать после, что смеет, не потешаясь и не глумясь, предлагать подобное. — Да, — Мурад тяжело сглотнул, обезоруженный тем, как откровенно влечение в ней обращается не в смятение, не в сожаление — в уверенность, твердеющую под его взором. Заботливым движением разжав её ладони, сжимающиеся в кулаки, явно дал понять, кто сегодня будет решать, кому предстоит искать начало нитей, связавших их судьбы. Он не вправе принять решение сам. Цена за то была для него известна. И она решила. Правда, едва нашла в себе силы, чтобы встать. Слабость, как назло, не собиралась покидать разгорячённое тело и только усилилась с прошедшим приступом головокружения. Да истинно, кажется, дело было не в ней, а в звучавших по-прежнему отголосках сомнения: в нетвёрдой поступи и дрожи рук. Кёсем Султан боялась прежде, что привыкнет — и страсть утихнет, всё то вмиг обратится в нечто жуткое, исказится, будет казаться непростительной ошибкой, только позабыла, как крепка привязанность между ней и сыном. Утихла ли страсть, если ныне, позабыв о возможном разоблачении, они намеревались..? Вздёрнув брови, продолжила расправляться со сложными одеждами. Значило ли это, что опасаться больше нечего? Султанша нарочно отошла достаточно далеко, дабы не пробудить в нём порыва скорее покончить с трудно поддающейся тканью. Впрочем, возжелав того по-настоящему, он бы с лёгкостью преодолел небольшое — на самом деле — расстояние. Уже не было неловко, её, напротив, переполняло сомнительное упоение. Наконец можно не заботиться о том, что будет завтра: давеча участь, начертанная им, исказилась настолько, что обыкновенное соитие не сделало бы ту ещё хуже. В ночной тиши узнаваемый шорох парчи казался выстрелом. Чёрная материя, словно сама тьма, упала к ногам. Кёсем Султан приняла траур, согласившись стать его возлюбленной. Тогда думалось ей: жить в этом распутстве, без совершенной личной сокровенности, без утайки друг перед другом, будет непросто, но возможно. Разве были иные преграды? Они маялись от единого чувства, опьяняющего своей запретностью. А теперь скрываться от него делалось сложнее и сложнее. Чёрные одеяния не радовали, пусть в них она порой и видела некую красоту, бесстрастную и вечную. Однако то был зов души, такой же безрадостной. В волнении заскользив руками по талии, расправила складочки на алом нижнем платье. Траур коснулся её души, однако в груди у неё билось сердце — живое, знойное, не подвластное ей самой, остановить которое было под силу лишь его сердцу. Что же до разума… Госпожа всегда старалась держать его в холоде. Как только сын умудрился вскружить ей голову, будто юной девчушке? Нет, пустое то. Она давно стала крепче живущих в ней недоверия и мнительности. Была достаточно сильна духом, чтобы отказать ему, но оказалась невиданно слаба пред соблазном почувствовать себя другой, потому просто не смогла отказать себе. Мурад оторопел, завидев охальное пламя, вспыхнувшее в глубине зелёных глаз. Матушка приближалась так плавно, медленно, точно плыла по расписному ковру, покоившемуся под уже босыми — он подглядел и то — стопами. В ней будто не осталось и толики прежних сомнений. Когда Валиде подошла ближе, дыхание превратилось в неточный шум. Что же сделалось с ним, когда она без стеснения оседлала его, с немыслимой, едва ли естественной грацией перебросив через уже подрагивающие колени правую ногу, чуть задев бедро… Он резко выдохнул, не в силах отвести взор от насмешливой ухмылки, просиявшей недосягаемо близко. Ему не хватало никакого терпения, да и никогда бы не хватило выдержки, и…Валиде была достаточно опытной, чтобы то понять и всё предвидеть. Только вот без устали суетилась, делая вид, что поправляет его кафтан, оттряхивает без того чистые рукава. Когда пальчики провели по пуговичкам, пришитым недалеко от ворота, падишах чуть не взвыл, ведь султанша имела неосторожность дёрнуться навстречу ему очень удачно. Положение дел стремительно меняло направление и угрожающе накалялось. Кёсем, точно изобличив былой замысел султана, осуждающе сверкнула очами, сжала пальцы, ещё прежде предусмотрительно лёгшие на его подбородок. Вынудила поднять голову. Глубоко покорённый этой безукоризненной страстностью, выдержанной в извечно строгой манерности матери, он послушно устремился к ней, и хотя замышляла иное, та всё же потянулась в ответ — нежданная кротость сына-повелителя безмерно очаровывала — и бездумно придвинулась к нему почти вплотную. Однако замерла прежде, чем успела решиться на поцелуй. Вполне явственно ощутила, как мучительно для него ожидание. Так предсказуемо было то, да только она будто внове столкнулась с хорошо знакомым, испытала такое, что едва не зарделась. Не сдержала печальный смешок: понимание случившегося пробудило не одно лишь стеснение. Всепоглощающее и могущественное пугающее нечто, о существовании чего госпожа старательно пыталась забыть на протяжении многих лет, пленило разум почти полностью. Оно самозабвенно норовило вырваться в жестокую реальность, где с лёгкостью могло стать опасным и разрушающим, вовсе не тем, чем являлось на самом деле. С усилием подавив рвущийся наружу стон, не успевший наполниться смутным огорчением, обнаружила, что мурашки бегают отовсюду. Мурад же довольно ухмыльнулся, перенявши её самовластие. В нетерпении расставив ноги шире, вынудил развести колени; провёл ладонью по прогнувшейся спине, нарочно приложил к смазанному прикосновению силу, дабы убедиться: он может заставить матушку испытать кое-что приятнее стыда и разочарования. Ах, если бы знал, что нынче одаривает её не просто удовольствием: стоило ему всего-то взглянуть на неё вот так, не скрывая пробивающихся на гладь очей языков голодного огня, не сдерживая порыва отдать всё своё внимание ей одной, — и затаённое уныние оставило её существо, казалось, навеки. Неотступившее смущение не отрезвляло. Оно распаляло, дурманило прямо как в тот раз, когда они всё поняли — и не воспротивились внезапному порыву, продолжили с большей решимостью. Разразившиеся в душном воздухе молнии того смущения разожгли неутолимую жажду быть друг с другом. Она не смела шелохнуться, лишь непонятливо глядела на то, как искажается полуулыбка; потерялась в неутешительных догадках, отчего же выражение его лица сделалось таким скорбным. Когда обуянный искрами взор принялся рассеянно метаться, он спешно перехватил хрупкую ладонь, прижался к ней губами. — Валиде, — вырвалось с особым ожесточением, да только в грубости нельзя было утаить мук сладострастия, — не возноси меня так. Я не смогу, не сдержусь… — и не думал же всерьёз завладеть ею сегодня. Ему хотелось, чтобы она познала его долю, чтобы почувствовала, как недостижимо то, чего хочется; чтобы страдала от того неуёмного вожделения, на которое сама обрекала его не единожды. Мурад бы обольстил матушку куда коварнее, чем удавалось в несчастные пару раз ей, заставил бы вытворять при нём разные-разные бесстыдства, дабы услышать мольбы скорее покончить с этим. Ведь не ради удовольствия! Возмездия ради. Куда уж, если пытка та брала его хлеще, чем её… Как назло, задуманное обернулось против него! Да думалось теперь: умолять всё едино пришлось бы не ей. И если бы не страшные опасения, он бы позволил тому свершиться прямо сейчас. — Ты, — собравшись, вкрадчиво начала женщина. Что ж, всякие слова взаправду оказались лишними, сильнее вгоняли в краску: — умаляешь свои умения, я уверена. Ему оставалось одно — зардеться. Ни одна наложница не посмела бы вести себя подобным образом, но так нарочито развязно держалась с ним родная мать, потому ничего не мог поделать. Кое-что тревожило больше, чем очевидные опасения. То, однако, не мешало, но терзало душу. И не мог спросить, не мог утешить, просто неожиданно крепко обнял, вжался в плечо, потеряв надежду избавиться от мерзкой горечи, застывшей в горле колючим комом. Положение, заложниками которого они стали, удручало. Ему взаправду было стыдно за содеянное в прошлом, но не могло же всё то настолько переменить её? Быть может, дело действительно не в нём… Никто же не посмел навредить ей? — Мурад? — султанша, кажется, вот-вот выплыла из пелены жаркого забытия. А падишах в то забытие только погружался: вдыхая аромат жасмина, прильнул к ней всем телом и никак не мог насытиться душевностью их близости, позабыв о том, как скоро эта женщина может взбудоражить его вновь. — Что-то не так? Мурад отрицательно мотнул головой, задумчиво поскользив ладонями вверх от разведённых колен; в жесте том было томительное чувство. Недоверие родного человека вгоняло в сырую печаль, и он пообещал себе оставить размышления на потом: когда рядом оказывалась она, едва ли удавалось мыслить справедливо. Не впервые ему было позволено настолько много. Сквозь тонкую ткань ощущался жар, манящий сильнее и сильнее; как бы ни хотелось дотронуться до пышных бёдер, сдерживал себя. Потому что ещё помнил нежность горячей кожи и по-прежнему не находил в себе смелости притронуться ныне: боялся потревожить в ней нехорошие воспоминания, напугать, оттолкнуть. Потому что любил её крепко, по-особенному, чересчур яро и осознавал, что не всегда последствия того хороши. Только как бы там ни было, никогда и в мыслях не держал охоту её погубить. Почти целомудренных прикосновений хватило Кёсем Султан, чтобы понять, что встало на их пути. Трудно не догадаться, когда повелитель мира, потупив взгляд, решается на самые осторожные поглаживания сквозь шёлк — и ничуть не больше. — Чего же ты, — слабо улыбнулась, старательно подыскивая слова нужные, те, которые не смутят его ещё больше, — я ведь тебе доверяю. Он чуть ли не виновато оглядел её, выдавив грустную улыбку. Что-то внутри противилось, разливаясь мрачным холодом, острым кинжалом вырезая желание. Подозрения гложили как никогда. Правда, искренний поцелуй в щёку их тотчас развеял, напоил жизнью слабеющее пламя. Смутное понимание негромко забилось в сердце: она действительно не боялась. От того делалось и приятно, и жутко. Мурад наконец неторопливо пробрался под собравшийся в складки подол платья и, отодвинув с колен завязочки шальвар, мягко накрыл их ладонями. Когда пальцы, будто сами по себе, принялись развязывать ленты, отвёл взгляд. Меж пальцев струился нескончаемый муслин, а под веками сияли растекающиеся в причудливые спирали лучистые вспышки, окружённые кривыми пятнами, снующими в неумолимом круговороте тьмы и света. Как же делалось плохо… Ведь не ожидал, не готовил себя к такому. Ему представлялось всё достаточно грязно, потому сейчас, давясь удивлением напополам с восторгом, с грустью вспомнил, что не заслужил такой милости. Не мог позволить себе такое откровение. Отнюдь не потому, как это неправильно, — потому, как душещипательно оказалось делить с ней одно желание. Слишком много времени прошло с тех пор, когда они ещё умели хотеть чего-то вместе, вместе добиваться одного, невзирая ни на что, и вместе наслаждаться победой. Нерешительно проник под тонкую ткань, заскользил вверх, бросил последние усилия на то, чтобы навсегда запомнить новое чувство, обжигающее нутро странным трепетом. В ответ она накрыла его ладони своими, мягко остановив. Настороженность нагрянула внезапно. Вот только спустя мгновение той пришлось с позором покинуть падишаха: Валиде Султан приникла к напряжённым губам, нетребовательно и нарочито невинно пробираясь вглубь, пытаясь утихомирить в нём все переживания. И повелитель мира, впечатлённый давно забытой нежностью матушки, начинал понимать её: у него этой ночью тоже кружилась голова… Никогда же не предполагал, что безропотно позволит женщине подчинить себя, однако сдался, не раздумывая. Потому что делалось то учтиво и осторожно, без угнетения и посягательств на гордость и право первенства. Правда, смирился в бы такой момент, будь она многим настойчивее, оттого что в жизни не наблюдал подобного: Кёсем Султан и впрямь казалась послушной, готовой на всё, не скупилась на поцелуи, только зелёные очи озаряло неприручённое хищное чувство. Султанша могла обмануть кого угодно услужливо-покорным образом, но он понимал в ней многое, ведь многое разделили они вместе с единокровием. Хоть и не мог знать всего, чувствовал гораздо больше досягаемого познанию: их сущности тянулись друг к другу; путая нити безжалостной судьбы, сокрушая жизненные заповеди, они стремились к истоку, общему началу, к древнейшим азам, и неведомы были им никакие препятствия. Она, видно, догадывалась, потому не прятала себя по-настоящему. Разве что понарошку. Удумав обернуть эту смехотворную, безобразную игру против неё, сам и проиграл, ведь так бесстыдно глумился сейчас не он. Он — обнаружил себя поверженным, смиренно опускающимся на ложе под довольный взгляд матери. Смотрел на лицо, принявшее самый властный вид и, не пытаясь возразить, с боязливым благоговением вернул ладони на талию. Восседающая на нём Валиде восхищала куда больше, чем обычно; не казалась безупречной бездушной статуей, не казалась высоким произведением искусства. Удивительно честная, она предстала пред ним безмолвной судьёй, его собственной смертью. Он начинал понимать, как наивен был, раз полагал тогда, будто её — непреклонную и своевольную — можно завоевать одной лишь силой. Никакие подаренные драгоценности вовек не смягчат его вины, а она… Она не скрывала собственной сути и потому была краше любых самоцветов. Мурад зажмурился, смутившись от того, как стремительно случайное прикосновение женской ладони к ноге пробудило внутри набирающий силу ураган; силился забыться, отвлечься, унять невыносимое. Всё было бесполезно, давно хлынувшая вниз кровь уже отдавалась особой болью. Когда Кёсем Султан, придвинувшись чуть ближе, склонилась, вновь намереваясь поцеловать, как только сумел мягче оттолкнул её. — Прекрати, — ошарашенно прошептал. Неужели ей действительно невдомёк, каким трудом ему даётся смирение? Но в ответ не услышал даже тишины: ту нарушал стук настойчивого сердца. Прежде жаждал падишах пылкого ответа, совсем не хотелось ему, чтобы матушка всего-навсего терпеливо принимала его, безвольно раскинувшись на перине. Стыдно признаться — нынче её напора он побаивался. В голове плясало под ненавистную пульсацию очень правдивое предположение: стоит ей сделать ещё одно движение — ничто не сможет его остановить. Пересохшие губы обронили опрометчивое «валиде» и намеревались было предупредить, но отравленные мысли путались, предательски выжигали ничтожные остатки того, что ещё могло воззвать к совести. Не суждено оказалось продолжить, несдержанный поцелуй ввёл в замешательство. Сей мир скоро сделался для него чужд. Поначалу он не почувствовал ничего, кроме мучительного зноя и её любви, душащей своей невозможностью. Немного погодя едва не вжался в ложе, мечась между не терпящим отлагательств желанием показать, наконец, до какого безумия его эта любовь довела и серьёзными сомнениями. Когда холод охватил влажные теперь губы, внезапно обрётшие свободу, почти взмолился ко Всевышнему, почти успел вымолить напрасное искупление — поползновения его оказались пресечены. Госпожа отстранилась ненадолго, внезапно очутилась совсем рядом, нависла прямо над ним; словно пробуя, примериваясь, нашла опору на его груди и, нарочно не торопясь, поскользила вниз по ней одной рукой. Острый взор её ранил насмешкой, хоть сама то и дело осыпала шею краткими, едва ощутимыми поцелуями, вынуждая остервенело вздыхать. Ждать, когда же позволит… Тело калилось докрасна, разливалось в нём неспокойными волнами тягучее напряжение. Разочарованно выдохнул, оставив всякие попытки спастись от помешательства, когда она, приблизившись окончательно, по-доброму усмехнулась, минуя распахнутые им от удивления уста, без малого шаловливо упёрлась носом в щёку и едва не случайно запечатлела всего на миг поцелуй где-то рядом с подбородком. Неясный крик, рвущийся из нутра, вразумил, остудил пыл. Он совсем растерялся, ведь понял наконец: ему не обуздать неизвестную силу, коей пылало материнское сердце. На лице её расцвела яркая улыбка. Ему почудилось вдруг, что улыбка та непременно злобная. Торжествующая. Она подчиняла всех, всегда и, думалось, хотела править им самим даже сейчас. Когда-то они вместе проживали и триумфы, и падения, да только беззаботная пора, увы, прошла, а они по-прежнему не могли ступить за грань, таившую иное поражение, нужное обоим для лечения черствеющих сердец: пусть их одолеет любовь. И как мог воспротивиться господству Кёсем Султан, если почти намедни нарочно наступал на подол изысканного платья, не поспевая за ней, разгневанной; с невинными выражением личика выслушивал печальные причитания о том, как нехорошо убегать с наскучивших занятий; навязчиво искал родные объятья, добиваясь прощенья день напролёт, чтобы с чистой совестью одержать позднее не одну победу в сражении на деревянных мечах? Сейчас, точно дитя, нуждающееся в защите матери, чувствовал себя удивительно естественно рядом с ней такой — готовой загодя обратить в пепел любую помеху, любой камешек, который, может быть, когда-нибудь попался бы под ноги и помешал бы ей. Хоть бы Валиде сжалилась над ним, над своим сыном. Быть может, покорить — единственное, что хотелось ей теперь. Заворожённый тем, как маняще заструились в дрожащем свете догорающих свечей тёмные кудри, стоило султанше накренить голову, горько усмехнулся, всё-таки сдавшись; испил не сгоревшую страсть зелёных глаз, с приятным удивлением вкушая удовольствие от рук, неизбежно сулящих порабощение. Должно было случиться нечто совсем немыслимое, чтобы это произошло наяву. Хоть смел порой представить ожидаемый момент, даже в самых откровенных снах не страдал от такой слабости пред ней… Каждое движение её казалось точно просчитанным, делалось настолько уверенно, что гадать о том, сколько ещё Кёсем Султан скрывает за завесой суровой сдержанности не известных ему умений, совершенно не хотелось. Хотелось только заново зажмуриться, запрокинуть голову, выпустить воюющий со всем внутри жар на волю и сжечь тем недосказанность навсегда. Не в силах удержать разбушевавшееся наслаждение в себе, так и сделал, упустив последнее, самое нужное. Её ласки, невесомые, почти ненастоящие, почти ничего не значащие, лишали рассудка. Обыденные касания уничтожали терпение. Прошлое ныне казалось забытой неправдоподобной сказкой. Словно не течёт в них одна кровь, словно не трагедия столкнула их в страшном грехе. С ним не случалось такого прежде: вспоминалось не только детство, под веками пронеслась вся их жизнь, согласия и раздоры. Нутро содрогнулось от неслышного шёпота разума: «Позволь мне стать единственным грехом твоим, извечной добродетелью твоею, Кёсем Султан! Впусти меня в те зеленеющие поля, позволь остаться с тобой до конца. Научи своего безрассудного думать, одари мудростью и любовью. Ты слышишь, как громко бьётся моё сердце? Ты хочешь взамен его? Возьми. Возьми и схорони то под сырой землёю, под безжалостными корнями своих роз; уничтожь, растерзай, но позволь ему покоиться там, где никогда не сможем мы…» Мурад, однако, молчал: после стольких ненужных, лишних откровений, что остались безответны…не стоило ей знать. Просто теперь не смыкал век, дабы не растрогаться более. Не одно мгновение промчалось между ними, прежде чем решился небрежно столкнуть с себя госпожу, которая впрямь уверовала, что сделать этого сын не посмеет. И оказалась она прижата к нему, ведь не нашла опору столь быстро, как быстро умудрился обнять её он, всё-таки далеко не скоро обнаруживший в себе силы нависнуть сверху. Он смотрел. Он молил. И Кёсем поддалась охваченному нетерпением взгляду, упрашивающему совершить позорную ретираду. Будто одурманенная, прислушалась к подстреканиям мешающих мыслей: всего-то отступит, а Мурад — сдастся окончательно, проиграет. Но тот вдруг отстранился, точно успел поймать за хвост колючее коварство, зависшее знакомой дымкой в непростительно холодном воздухе. Одумался, уселся подле, опасливо уложил руку на согнутое колено. Позволил себе зайти чуть дальше, направиться вверх, когда заметил, как она прикусила изнутри губу, видно, не захотев выдавать испытываемое истинно. А ведь ощущать после бесконечного одиночества прикосновения мужчины — заведомо неотвратимые и до смешного очевидные, но желаемые не только телом, — обнаружилось как нечто крайне приятное. С должным старанием пытался сдержать ничтожный порыв лишить матушку одеяния, да только не сумел пойти против своей природы. Не спеша уже пробирался пальцами под тонкое платье, запретив себе думать о том, что последует позже. Ладони, бывало, возвращались из пытки искушением — когда становилось совсем невыносимо, когда усилия, прикладываемые для того, чтобы совладать с собой, становились бессмысленными в горячем потоке постоянно обрывающихся дум — и смиренно оглаживали её тело только сквозь шёлк. Падишах беззвучно читал дуа. Ох, как тягостен был этот грех! Пусть не мог ныне Аллах услышать раскаяния грешника, трепещущая душа внимала рвению повелителя избавиться от порока. Одолеваемый волнением вновь и вновь, порою находил чуть смелости на то, чтобы оставить пару осторожных поцелуев на раскрасневшихся щеках, пока она, умилённая его действиями, почти заботливыми, тихо смеялась. Томным теплом щекотало разум умиротворение. Краса её утешала лучше напрасной мольбы, улыбка благословляла на грехопадение. И он храбро приник к ней, надеясь познать тайное блаженство, сберечь воспоминания о том и для матушки. Ей не было забавно. Ей до сих пор не верилось. В последнее время жизнью их словно кто-то повелевал; повелевал неумело и небрежно, так, что жизнь, стремившаяся покончить с нелепицей в собственной сути, раз за разом растекалась на части, смешивалась заново — становилось ещё хуже. Думалось, ничего не осталось прежнего в этой новой, неправильной, противоестественной. Однако время покойно и нетленно: былое всегда позади, оно тихой поступью плетётся за тобою грузно и лениво, но всегда готово приставить к спине холодное остриё забытого. Над душою время не властно. Его — преклонна пред неотчуждаемым благородством Валиде Султан. Её — ранима в извечной суете. Госпожа отвечала на долгие поцелуи, размышляя, как сильно ошибалась прежде: разочаровавшись в себе, осознав, что в материнстве далеко не преуспела, думала, будто опомнилась, очнулась от сладостного сна. Нет, очнуться не получалось. Как иначе объяснить его желанность? А этот взгляд… К нему, преисполненному непонятным боготворением, нескончаемым обожанием, тянулась из глубин непостижимого давняя необходимость, пробудившееся чувство, вытравляющее внутри всё, не оставляющее после себя ни пустоты, ни воспоминаний. Ведь там, где тлела зеленью больная привязанность и страхи, сумела отыскать она то, что пряталось от неё целую жизнь. От сладкого, волнительного замешательства, скрутившего внутренности в кокон, грозивший вот-вот разорваться в теле судорогой, дыхание сделалось столь сбивчивым, что на ещё один поцелуй её сил не хватило. Султанша поспешно увернулась, понадеявшись скорее вобрать воздух ртом, но лишь зажмурилась от боли, опалившей затылок с резким движением головы. — Мурад, — злобно процедила сквозь зубы, а раздражение, встретившись с хитрой улыбкой, разрушилось о нечто странное, обнимающее душу. Оказалось, ладонь его зажала под собою несколько разметавшихся прядей. Он, к удивлению, понял прежде, чем ей пришлось бы пересилить себя, чтобы изъясниться; убрал руку, только случилось так, что лишился опоры и упал, невольно навалившись на неё. До последнего мгновения верила она, что было это ненарочно. Но то, как скоро Мурад догадался, то, как уверенно налёг, вовсе не походило на случайность. Он пытался… Что?.. Почти возмутилась, но терпеливо втянула воздух носом, вдохнула унизительную правду вместе с ароматом светлых волос, щекочущих шею. Наглость, небрежность, плутовство — в том действе ей нравилось всё. Верить себе становилось опасно: вес мощного тела вдавливал в ложе, мешал дышать, причинял боль, досаждал навязчивым ощущением позора, а бессилие вгрызалось в нервы так нежданно приятно, что немедленно стало ясно, насколько стремительно утрачивает способность мыслить здраво. Однако в истинности пришедшей в голову догадки не усомнилась: такая страсть не живёт долго, срок той пара ночей. В те ночи, по-особенному тёмные и пленительные, собиралась она позволить себе всё, что угодно было изголодавшемуся воображению. Правда, никак не могла найти достаточно решимости, чтобы взять верх над сыном окончательно. Впервые задумалась настолько, что обнаружила себя под ним по-девичьи растерянной. Ей вдруг показалось, будто совсем не знает, чем лучше угодить мужчине. Только как бы там ни было не собиралась унижаться — спрашивать о его желаниях, будучи в таком положении. В конце концов, похожи они многим. Нужно просто отпустить бессмысленные терзания и приглядеться. Жгучего взгляда исподлобья хватило, чтобы понять. Повелитель, умостивший подбородок на рьяно вздымающейся груди матушки, весело хмыкнул, когда та, явно не утруждая себя размышлениями о том, как придётся им жить после, с притворной хладностью и серьёзностью поманила его пальчиком. Он и не думал слушаться. Правда, задушил гордость, когда тот же палец упрямо упёрся аккурат в сжатые губы: Кёсем Султан неспроста мерно постукивала по ним — Кёсем Султан приказывала молчать. С трудом противостояв искушающему порыву из вредности сомкнуть на нём зубы, безмолвно устремился к ней, казалось, почти безразличной. Скривился, ощутив, как вынужденно соприкасаются сквозь ткани тела, и не прервал свои мучения только потому, что отчаянно хотел постичь всё, что было у неё на уме. Ласковые губы прижимались к горячему лбу, покрытому испариной… Она же знает, каково ему! Нарочно продолжает, словно нравится ей, когда он превозмогает себя вот так! И определённо не помнит, что твёрдость самообладания и выдержки по крови ему не передались. Или же…помнит, намеревается воспитать в нём их, воспитать готовность ждать и подчиняться? Ничего не помогало ныне, но в миг, когда ожидал от себя наступления, мучительное осознание сковало леденящим откликом. Жаркое дыхание более не распаляло. Был Мурад маленьким шехзаде или взрослым султаном, разбивал, увлечённый игрой, колени или сердца — для Валиде словно ничего не менялось, она всегда целовала его так до. Узрев за одиннадцать лет, казалось, все тяготы жизни, с восшествием на престол не ведал он благословения нужнее, чем эти тёплые губы, замершие на макушке, венчающие на спокойное царствование день изо дня, по утрам. Спустя столько времени в раздорах простой жест, полный материнской любви, не утратил своей особой ценности. Ценности для него. Однако в пылающей безумием действительности, сокрытой ото всех неподвластностью и неприступностью, жизнь была иной. Поначалу он не смог ничего разобрать из исступленного шёпота, а спустя несколько мгновений, прошедших в агонии от острого сопротивления, сжимающего промёрзшее нутро под ладонью, упрямо движущейся между ними, расслышал беспечное и бессвязное: «Чего ты медлишь?». Пребывая в изумлении, предупредительно схватил её за предплечье. Несмело отстранил левую руку прежде, чем догадался, зачем полусогнутые пальцы неспешно скользили по рубахе. Но когда ловко протиснувшаяся правая попала в ловушку, с необъяснимым пренебрежением пресёк нелепые поползновения до того, как та достигла низа его живота. — Вы краснеете? Отчего же? — не успел оправиться от нагрянувшей неприязни, ведь Валиде тотчас зарделась. А стоило всего-то оказаться пойманной — и что осталось от её самозабвенной уверенности? Злорадствовал: — После столького вас ничего не должно смущать, — намеревался продолжить суровее, правда, то, как Кёсем недовольно стиснула челюсти, вырвала запястья, прижатые им в назидание к перине, падишаха вдоволь позабавило. Навязчивое отвращение отступало. Он не должен был ничего говорить! Да мог ли знать, какое унижение ей довелось познать? Султанше пришлось не просто выслушивать остроты — пришлось пылать от такого бесстыдного глумления. Его слова всегда были неправильным, заставляли чувствовать себя неправильной. Впрочем, Мурад сам развеял остатки сомнений, когда осмелился ослушаться, сам выбрал участь для себя. С трудом преодолев отнюдь не угнетающее ощущение опозоренности, навеянное злосчастными словами, тихо выдохнула. Произнесла бесстрастно: — Ты не можешь знать наверняка, — вышло совсем не равнодушно, охрипший голос раскрыл настоящие намерения. Охвативший матушку жар теперь медленно опутывал и его: забирался под одежды, приедался повсюду к коже, пронзал с дыханием, заставлял ждать и подчиняться её воле. Воля сия была известна. Потому, не в силах созерцать, как торопливо та под ним заёрзала, высвободив наконец ноги, Мурад тесно обнял её. Не отстраняясь от разгорячённого тела, подался навстречу первым, правда, не опередил Кёсем Султан, а лишь помог с осуществлением задуманного, ведь замышляла она иное. Теперь, когда он начал это сам, когда такой порыв стал уместен, мог быть оправдан и не показался бы никому из них попросту неприличным — никак не хотелось ей казаться развратницей; быть ею, — согнув колени, сведя их вместе, обольстительно медленно обвила бёдрами его поясницу, дабы прижаться вплотную. Он вздрогнул и отпрянул. Она не заметила, как забегал собственный взгляд, как брови искривились в вопросе, только уловила, что взбунтовалось внутри от осознания того, насколько стремительно рушатся таимые ничтожные чаяния. Султан, узнавший подступившее блаженство, озадаченно попятился. Пытался выровнять дыхание, успокоиться, пока взор проникал вглубь зелёных глаз. Коварно подкрадывающийся конец застал его врасплох, но в них не нашлось ни насмешки, ни сочувствия; в них всё смешалось, стало неделимым и неразличимым. Видно, не догадалась. Зажмурился. Нельзя оплошать, нельзя закончить, как мальчишка… Когда потянувшиеся к взъерошенным волосам жадные ладони в нерешительности замерли, не достигнув головы, ему довелось слишком ясно понять, что означала её странная растерянность. То был страх. Страх, который ныне Валиде силилась скрывать, страх, коего не наблюдал ни у одной женщины, делившей с ним ложе прежде: Валиде боялась остаться одна, если вдруг вздумается ему отступить именно сейчас. Конечно, ведь отступал столько раз… Верил, что во благо, да не предполагал, чем обернётся излишняя рассудительность. И пусть вела себя безжалостно этой ночью, относиться столь же безжалостно к ней было выше его сил. Будь что будет. Взывая к изнемогающему от сладостной лихорадки телу, моля собственную суть о снисхождении, позволил ей оставить робкий поцелуй на поджатых губах, однако тотчас прервал сие. В конце концов, есть ведь кое-что, оставшееся безнаказанным. Хитро сощурился, отстранился лишь затем, чтобы навсегда запомнилась им обоим простая истина: наказание соизмеримо вине. Недолго ведомы они были трепетом да благоразумием. Падишах схватил её за бёдра и потянул вниз от подушек так бесцеремонно, так неосторожно, что из занывшей груди, на которую он налёг теперь сильнее, вырвался громкий вздох облегчения. Госпожа почти рассмеялась: пытаясь избавиться от платья, Мурад безнадёжно запутался в ткани. Хотя разобраться с убранством ему, яро торопившемуся доказать свою непреклонность, не удалось, непреклонности той не противоречила внезапно явившаяся озорная мысль продолжить начатое в одежде. Потому прижался настойчивее, пробрался руками под хрупкую спину, жадно сжимая, притягивая, едва не царапаясь в отчаянных попытках впечатать мать в себя, оставить на ней свой оттиск. В пылу бездумья Кёсем подалась навстречу, беспрестанно убеждая совесть, что делает это из досады, из-за того, что вовсе не намеревается просто ждать, когда спина окажется растерзанной им полностью. Даже пыталась покинуть грубые объятия, однако, безнадёжно слабо извиваясь, только оказывалась ближе; невольно касалась его. И ныне от собственной несообразительности готова была расплакаться — настолько внезапно её осенило. Сын-повелитель не собирался сдаваться, приговор сегодня выносила не она… Стоило догадаться ещё тогда, когда довелось столкнуться с непослушанием. А султанша до того увлеклась, что упустила мгновение, когда внутри столкнулись подавляемое негодование и мучительное откровение, обезоруженность перед ним. Сие созвучие чувств было чуждо, отвергалось ею; оно словно наполняло силами, вселяло больше решимости и вместе с тем будило непривычную покорность. Та не припоминала, чтобы испытывала подобное: раньше столь ясным казалось не тёмное вожделение — плохо осознаваемое остервенение, накрывающий яростный запал. Зато сейчас, когда они ощущали друг друга вплотную, узнавала, каково по-настоящему желать того, кто неминуемо будоражит разум. Но невозможно смущалась переживать это с ним. Собственные мысли заставили Кёсем Султан вспыхнуть. Она отвела взгляд от нескрываемо насмехающихся очей и неверяще поморщилась, уже хотела было мягко его оттолкнуть. Благо, Мурад сам приподнялся на локтях, заметив, что, кажется, такое ей не по нраву. Немудрено: жажда доводила до помешательства, ему и в голову не пришло, что ненароком может причинить матушке боль. И ей было больно. Было стыдно. Правда, всё перестало иметь значение, когда он, вдоволь наигравшись, любовно помог убрать мешающие пряди за уши. Их пальцы случайно сцепились, обожгли друг друга, а ожог тот всколыхнул нависшую над сознанием тень былого пылкого безумства, ещё бушующего в крови. Тогда, глядя по-прежнему пронзительно, падишах, не сдержав порыва, склонил лоб к её лбу. — Проси, что душе угодно, Валиде. Чего ты хочешь? — почти взмолился. — Мне нужно… — а она вдруг словно прозрела, познала его настолько глубоко, что испугалась правды, застывшей глубоко в тверди родного взгляда. Быть может, показалось? Может ли просто казаться ужасно знакомой горечь страданий, сочащаяся сквозь сожаление зелёных глаз? Ведь именно в страданиях, очернённых этой дикостью, ныне они достигли того, чего никогда не сумели бы достичь иначе, — единодушия. И то ли чувствовала Кёсем Султан, как скоро оно норовит ускользнуть от них, то ли верно сходила с ума, видя, как её желает сын: нетрорпливо вырвала пальчики из осторжной хватки, нежно обвила ими крепкую ладонь и, готовая признать поражение самостоятельно, наконец коснулась губами костяшек той. — Мне нужно твоё молчание. Женщина, что подчиняла всех, подчиняла всегда, что хотела править им, теперь добровольно вверила ему власть над собой — и умудрилась выиграть. Мурад поверженно молчал, порываясь отвергнуть матушку. От вспыхнувшей в ней покорности тотчас стало дурно: она, видно, не посчитала то унизительным, только разум его, усмотревший всё иначе, рассыпал в груди искрами грозное вязкое чувство. Однако отвергнуть султан не сумел, лишь опасливо наблюдал за ней, охваченной пугающей страстью; болезненно принимал горящее в ней непонятное стремление, так ярко полыхающее в беспорядочных безответных поцелуях, и душил в себе насмешливое удовлетворение. Кажется, пребывание в этом самозабвении она находила вполне сладостным… Но оно неумолимо крепчало, а он — упрямо не отвечал. Тогда взыграло забытое бессилие, злое отчаяние. Султанша, не замечая подступивших слёз, едва ощутимо коснулась ладонью его щеки. Разве когда-нибудь относилась к Мураду так же равнодушно? И не могло молчать раненое сердце, привычные черты пред взором размывались, смешивались, предательски складывались в образ. Кёсем, затаив дыхание, неверяще следила за тем, как в темноте зелень очей обращается в холодный металл. Чистое серебро взывало к памяти, к забытой простоте и лёгкости минувших дней, где и не смела помышлять о том, что будет обнимать, прижимать сына к себе по-другому — как ныне. Её влекло к нему далёкое, давнее чувство, и мир вокруг содрогался под тем гнётом. А она стала слишком беспомощной: больше не получалось противостоять. Руки сами притянули его за грудки… — Валиде, — предостерегающе окликнул. Мурад, начинающий понимать, попытался отстранился. Она услышала не сразу, всё внимание поглотило навязчивое ощущение: в ушах оглушительно стучало, и ей вдруг показалось, точно кто-то настойчиво стучался в закрытые двери ложницы; шуршание сминаемых простынь и одежд казалось теперь шёпотом презирающих её людей; зрение сильнее помутилось. Лишь когда он, по-прежнему противясь жадным прикосновениям, вновь злобно окликнул её, в смятении замерла. Родной голос настойчиво проникал в пленённое наваждением сознание, рушил забытье. Падишах, порывисто сбросив с себя ослабевшие руки, в замешательстве лёг рядом. Вместе они безмолвно разглядывали балдахин, пока Кёсем Султан не нашла в себе смелости на то, чтобы развернуться к сыну лицом. — Прости, — скорбно отозвалась. Ещё не прояснившийся, подёрнутый густым туманом взор вынудил сдержаться. — Не извиняйся, нет. Как ты? — убеждал, что ничего страшного не случилось, но вдруг сам ощутил то отчаяние, с которым матушка уткнулась ему в грудь. Уловив сбитое дыхание, заметив смущающую нерешительность, безошибочно угадал, в чём нуждалась она сейчас. Обнимать её снова было так странно, боязно и — приятно. А встретить объятия в ответ… — Прости меня. — Не извиняйся, — видимо, не помогло; потому сурово встряхнул за плечи, надеясь больше никогда не слышать сей душераздирающий полушёпот. Только Валиде не опомнилась, просто отодвинулась, затихла, бросив на него задумчивый взгляд. Сердце, топимое тоскующим чувством, обожгли языки безжалостного пламени, когда увидела сына таким. Тогда он, кажется, впервые узрел, насколько она сломлена на самом деле. Ему стоило позаботиться о ней лучше, стоило сразу запретить себе думать о сближении с ней и точно не стоило познавать силу искушения, ведь обещал защищать ото всех, но — не справился. Кёсем Султан, вероятно, была способна защититься и без его помощи, да правильно ли тягаться со всеми бедами вот так, единолично? Мурад неловко притянул её к себе и тотчас поспешил вдохнуть аромат рассыпавшихся волос. Верно думалось ему прежде: от себя — не защитить. Сокрушаясь в раздумьях, невольно коснулся губами горящей нежной щеки и уже надеялся познать ту же ласку, однако пришедшая в себя госпожа была иной: та женщина, которую он знал всегда, ныне небрежно повела плечами, вынудив ослабить хватку, безропотно выбралась из объятий и поднялась с ложа. Что-то в нём необъяснимо сжалось, окаменело, и, опасаясь чего-то, разбило наивные мечтания самостоятельно — уж лучше так. Она уходит? Утешившись, оставляет его теперь? Не оставила. Только неуловимо ускользнула за ширму. Многим позже, спустя долгое мучительное одиночество, тишина, не умеющая хранить секреты, выдала чьи-то судорожные вздохи. — Кажется, мы не поняли друг друга, Валиде. В любом случае мне пришлось бы прервать тебя. Султанша, больше не в силах невозмутимо терпеть, заставила наконец поражённое ломотой тело опуститься на широкую тахту, сокрытую от чужого взора. Скривилась, досадливо зажмурилась, едва помедлила, но, притянув колени к груди, неуверенно обняла себя. Какая низость! Не хватало только умереть, захлебнувшись в своих слезах. Хорошо, что они уже высохли. Почему так неприятно? Наверное, это озноб. Наверное, простудилась. Её била дрожь, её словно ломали живьём. При вдохе рёбра пронзало что-то острое, выдох почти застревал в горле. Как пришла к этому? Как возлегла с собственным сыном и повела себя настолько недостойно? Быть может, заболела она чем-то более серьёзным. Ведь не обличала ни перед кем свою натуру, не раскрывала полностью. Позволяла вырваться наружу лишь огранённым отголоскам, увлекающим терпким предзнаменованием опасности, манящим в ловушку, но не озаряющим верный путь к пропасти для тех безнадёжно слепых, как он, глупцов. Могло ли статься с самообладанием такое после того, чем пришлось ей отплатить за недавний позорный провал? Правда, утратила власть над собой ещё до: ещё тогда внезапно поняла, что зря начала сама, что переступит через себя только под угрозой потерять всё, и убедилась, ощутив его остервенение. Её влекло к Мураду и прежде, пусть по-другому, совсем нежно. Значит, нет… Нет смысла думать в нынешнем состоянии. Сегодня они пережили чересчур много откровений, а сын-повелитель словно норовил завести с ней беседу. Зачем? Редко у них выходило беседовать откровенно. Зачастую им просто нужно было быть рядом, чтобы понимать. Когда-то их постоянное молчание в одно мгновение обернулось постоянными раздорами: время шло, они менялись, переставали знать друг друга по-настоящему. Хотя, должно быть, говорить, не глядя в глаза, всё-таки проще. — Ты по-прежнему так считаешь? — О чём ты? — Ты до сих пор называешь меня своей Валиде. Вопреки. Ты по-прежнему считаешь так? Падишах предусмотрительно сдержал смешок. Видно, эту женщину ему не суждено понять: вчера настаивала на том, чтобы не смел произносить её имя, а сегодня вдруг удивляется. — Ты ожидала иного? — действительно не понимал. — Ты родила меня, выкормила, вырастила. Заботилась, — заботилась бы и дальше, если б не пыталась делать вид, что неуязвима и тверда, как те камни, что красуются постоянно на твоей шее? Ныне даже спросить у тебя нельзя. — Что бы ни произошло, я всегда буду считать тебя своей матерью. — Как в таком случае можно настолько легко..? Не сдержался, усмехнулся, но не могла она знать, какое невесёлое чувство вынудило его сделать то. Их связь не давалась ему легче, чем ей. Однако было кое-что важное: он запутался достаточно давно, чтобы не свернуть с бесконечного извилистого пути просто потому, что был ей сыном. — Мы люди. Ничто человеческое нам не чуждо. Кёсем Султан до того растерялась от простоты ответа, что не заметила, как нелепо раскрыла главную свою боль: — В нас течёт одна кровь, Мурад. Тебя это разве не…пугает? — Чего же тут страшиться? — Мы идём против всего. Против Аллаха, против природы, против… — В природе ничего не случается без причины. И раз нас влечёт друг к другу, может, нужно прислушаться к зову? Мы ведь неспроста с тобой очень похожи, Валиде. Вдруг судьба распорядилась так? — с неподдельной верой раздалось по ту сторону ширмы. Только в сей миг разум, столкнувшись с отравляющей явью, протрезвел. Госпожа упрямо прогнала из нутра затаившуюся там слабость, в знакомом недовольстве закатила глаза. Очевидно, ему стоило проспаться, прежде чем говорить такое! Конечно, они похожи, и причина отнюдь не поэтична: он её ребёнок, дитя, перенявшее лучшее и худшее от матери. Как Мурад мог не понимать?.. Сильнее боялась она не своеобразности их отношений, не последствий, не воздаяния, а его настойчивости, убеждённости в истинности того, что они делают. Так крепко — до испуга — запомнились ей крамольные слова, коими посмел закончить сын их вечерний разговор в день прибытия в Бурсу. Запомнились настолько, что от тех дней в памяти, кроме них, мало чего осталось. Отчётливо помнила только тяжесть овеявших поутру дурных мыслей, что побудили написать злосчастное письмо; помнила тепло сильных ладоней и смущающую неотступность, смутную тревогу, обратившуюся в унизительно приятное ощущение; помнила тьму и его беспокойство и отчаяние в свете плачущих свечей. Внимательно оглядевшись, Кёсем нашла подле ночное платье, оставленное служанками. Принялась переодеваться, правда, неторопливо покидающая тело слабость успела напоследок вдоволь поглумиться над ней: собственные прикосновения напоминали о других, навсегда въевшихся в кожу. С сего дня, наверное, до́лжно начать молиться искренне. Вдруг получится замолить грех? Она готова противиться испытываемому, противиться Мураду, себе — да напрасно. От одного не посмеет избавиться никогда: от дурманящих воспоминаний, которые, как назло, столь быстро блёкли в потоке остальных мыслей. Быть может, это старость уже поджидала и торопила. Зло сжав губы, резко одёрнула платье. Ещё рано. Нужно помнить. Помнит…он назвал её своей жизнью? Однако спросить было бы верхом безрассудства. Султан, и без того не таивший надежды получить ответ на свои неловкие объяснения, всерьёз забеспокоился от того, как затянулось молчание. Почти подскочил с ложа, намереваясь самостоятельно убедиться, что матушка в сознании, но, услышав шорохи и шуршание, смиренно прилёг. В конце концов, нельзя настолько бесцеремонно нарушать её уединение. Лишь настороженно позвал: — Валиде? Тотчас раздалось недовольное: — Что? Отчего-то подумалось ему, что без закатывания глаз наверняка не обошлось, и шальная мысль вызвала улыбку. — Что ты делаешь? Та явно помедлила, только от него не скрылась неуловимая томность, слившаяся воедино с недоумением, коей наполнился сиплый голос: — Хочешь увидеть? — Да, — задумчиво протянул и, полагая, будто сейчас взаправду увидит её, принялся внимательно наблюдать. Ничего не происходило. Как вдруг раздался приглушённый скрежет. Сначала он не понял… Из-за ширмы вдруг наполовину показалось большое зеркало. Валиде долго делала с ним что-то странное: схватив за оправу, повернула к себе, накренила в его сторону, ещё немного отклонила от тканной завесы. Заметив в отражении собственное замешательство, невольно нахмурился; замешательство почти переросло в испуг, стоило ей отодвинуть зеркало достаточно: ныне в отражении явилась она, склонившаяся над посеребрённой поверхностью. «Не увидишь» — грозил немигающий взгляд. Вмиг стало ясно, что за шорохи коснулись слуха прежде — на ней было другое платье. И повелитель поразился не тому, на что именно дал согласие, а тому, кто предложил ему подобное. Благо, его искусительница уже оделась и просто сидела на тахте. Чтобы видеть лучше, он приподнялся, сел. Неровно вздохнул: прежде, чем успел опомниться, матушка, не отводя взора, небрежным движением отбросила назад укрывающие плечи волосы, видно, ощутив прилив того же жара, что опять настойчиво пробуждался и в нём. — Ты назвал меня своей жизнью, — строго проговорила, откинулась, ожидая. Довольствуясь лишь красноречивой тишиной, отчего-то рассмеялась, почти разочарованно покачала головой: — Ты даже не помнишь. Волнительно созерцая Валиде Султан, окутанную полутьмой ночи, непривычно откровенную, нескрываемо властную, он начал вспоминать, что за женщина заставляла смущаться его теперь. Но никогда не был Мурад столь близок к её познанию, никогда не открывалась она ему такой. Мурад мог лишь предполагать, залечивая вином язвы внутри, оставленные её ядом; мог лишь предполагать, что это за яд, и почему он не лишает жизни мгновенно. Кому на самом деле отдано его сердце?.. Оно окажется растерзанным той, что дала ему начало? — Разве это не так? — кажется, намеревался сказать ещё что-то, да мысли прервал громкий скрежет. Она, растерявшая решимость, резко отвернула зеркало. Обманчиво бесстрастно выйдя из-за ширмы, направилась к нему, не раскрывая, насколько смутилась от тех слов. Правда, то, что он ничуть не осудил — ни взглядом, ни речами, ни жестом — прежнюю неприличную выходку, пуще смущало. Напротив, даже словно был доволен, словно наслаждался этими несчастными попытками сохранить невозмутимость… — Верно, — конечно, хорошо знала, к чему ведёт сын, и вовсе не собиралась вести с ним такие разговоры: — ты и вправду забыл, — равнодушно пояснила. Тогда оба они освободились от страшного морока. Ему показалось? В ней не осталось ничего опасного. Подле него лежала мать, любящая и переживающая, не позволяющая собственному яду касаться детей. Тогда почему падишах чувствовал его в себе? Наблюдая за ней, раскрасневшейся и необъяснимо скованной, медленно осознавал: ему досягаемо то, что не положено видеть никому, — другая сторона удивительной женщины. Ему позволено любоваться ранимой, ласковой, потерянной и безмятежной Кёсем Султан. Какова будет плата?.. — Нет, — не в силах противостоять охватившему естество мучительному трепету, нарочно обратился на «вы», — вы есть моя жизнь. Истина в этом, — только не было в том лжи. — Мурад, — укоризненно начала, но продолжить не сумела и просто устроилась на ложе к нему спиной. — Доброй ночи. Зря. Ведь тотчас ощутила, как бесцеремонно её сжали в объятьях. — Раз так, доброй ночи и вам, Валиде. Подумайте о том, что даётся нам легко. Быть может, вы найдёте объяснение? Не оставляйте меня без ответа, я тоже хочу знать. Пусть будет крепок ваш сон. — Перестань паясничать. Спи. Хватка ослабла, однако раздался тяжёлый выдох. — Матушка моя… — окрашенный таинственным чувством шёпот эхом пробирался внутрь. Султанша почти ответила беспорочным «да, сынок», когда вдруг поняла, что именно услышала. Сердце зашлось. Бессмысленный порыв вновь почувствовать друг друга родными изжил себя: их связывало родство, которое ничто не смогло бы нарушить. Она уже и забыла, каково это; очень давно Мурад не называл её так. Потому немедленно развернулась, развернулась в тот самый момент, когда он украдкой бросил на неё взор, полный того, что довелось ей увидеть лишь единожды, совсем недавно, когда он, не помня себя в отчаянном безумии, готов был одарить чем угодно взамен на грехопадение… Оно, всегда таившееся в зелени его глаз, неотвратимо затягивало и её. Оно одолевало волю странной жалостью, глумливо подсказывало, откуда та берёт исток. Ладонь мягко пленила щёку, и шершавые пальцы привычно рисовали узоры по горячей коже, и сделалось ей немного спокойнее. Пока он наконец не решился на то, о чём грезил: поймав момент, опустил большой палец на её губы, с задумчивым видом скользя по ним. Теперь — Кёсем знала — в них не осталось ничего, что ввергло его в былое исступление. — Мурад, — не раздумывая, отняла сильную руку, — зачем тебе я? Зачем тебе это? — обессиленно шептала. И право, зачем сыну-повелителю брать на себя такой грех? Ему не мешает, что она его мать, — почему? Как может целовать, помня о том? Как смеет касаться так? Вновь смогла она счесть занимающие падишаха мысли, что плескались совсем у поверхности очей. Узнала знакомую горечь, узрела правду в бесстыжем взгляде: ему это и нравится… Они оба не смогли противостоять нагрянувшим некстати теням прошлого, но всё быстро сделалось ненастоящим и уродливым. Кёсем Султан поджала сухие, стянутые губы, ведомая одним-единственным желанием — исправить хотя бы то, раз не способна на большее. В отвращении зажмурилась: осознание, что они натворили, непредвиденно таяло в разуме сладким удовлетворением. И, понимая весь ужас происходящего, первой потянулась за поцелуем, разморённая бесплодной борьбой. Ей было хорошо знакомо сие тяжкое умиротворение, навеянное усталостью, обманчивая лёгкость, гулкая пустота в голове — так действовали принимаемые ею перед сном настойки, усыпляющие растревоженный ум. Но нынче над ней возымели силу вовсе не они… Прежде, чем сознание ступило в пучину сновидений, успела поймать последнюю исчезающую мысль: сегодняшней ночью она самолично вложила ему в ладонь смертоносный клинок.