Итальянское вино или скандинавский плащ

      — Удачный день, капитан? — спрашивает Родриге, улыбаясь фирменной лукавой улыбкой. — Вы выглядите донельзя довольным.       Капитан Джаспер лишь приподнимает уголок губ, украдкой рассматривая мужчину, сидящего напротив него в плетеном кресле. Хорош итальянский черт. До чего хорош! Прямо как этот день, как этот жаркий, солнечный, полный сладостных переживаний день, которым капитан не может не упиваться. Как и своим нежданным, но оттого не менее притягательным спутником.       — А вы — донельзя ослепительным, синьор, — улыбкой на улыбку отвечает капитан Рэйгер. — Ваш день так же удачен, как и мой?       Родриге не отвечает, да это и не нужно — у сына семьи Сориано не бывает неудачных дней. Безусловно, его тягучий голос с легким гнусавым акцентом невероятно приятно слушать, но сейчас Джасперу хватало и просто смотреть. На этот аккуратный орлиный нос, на чуть изогнутый рот с едва заметной верхней и чувственно-полной нижней губами, на смуглую кожу, что так удачно контрастирует с чистой льняной рубашкой освежающего лимонного цвета. Просторные рукава небрежно закатаны до локтей, и тонкая линия мышцы на сухопаром предплечье очень хорошо видна. Родриге небрежным жестом смахивает несуществующую пылинку с идеально выглаженных вельветовых темно-фиолетовых брюк, медленно проводит длинной ладонью по своему бедру до самого колена; поправляет витое кольцо червонного золота, подтягивает насыщенно-зеленый ремешок из плетеной кожи на наручных часах с серебристым циферблатом. Тонкие смуглые пальцы порхают в воздухе, разглаживают мягкую ткань, сгибаются, разгибаются, замирают — завораживая, пленяя, затуманивая разум. Брошенный из-под ровно выщипанных бровей взгляд искрящихся золотисто-карих глаз в оправе из недлинных, но густых ресниц обещает слишком много и одновременно с этим — ничего.       Джаспер с ухмылкой тянется к пинте ледяного пива. Салютует ей очаровательному синьору и допивает единым махом. Синьор с ненавязчиво тяжким вздохом подносит к губам алкогольный напиток с тремя кубиками льда и четвертинкой кружка лайма.       — Столько забот нынче, mio capitano, столько дел, — сетует Родриге, изогнув уже порядком поседевшие брови. — Изо дня в день заказов все меньше, а доставать контрафакт — все дороже.       — За одно только это признание, я могу скрутить вам руки, синьор, — замечает Джаспер, подзывая официанта.       Он заказывает вторую пинту, намеренно игнорируя ехидный взгляд золотистых глаз. Ничего ты мне не скрутишь, капитан, словно говорит он. Скорее уж я тебя скручу — хоть в бараний рог, и ничего мне за это не будет. Джаспер предлагает Родриге заказать что-нибудь холодного, сладкого, кислого или пряного, но тот отказывается — синьор Сориано следит за своей фигурой. Он вообще следит за собой, итальянский фанфарон. Смоляные волнистые волосы широкими мазками украсила седина, смуглая кожа начала истончаться, а он все ещё прямо — мальчик-мальчик! Одевается пестро, почти вызывающе, но до чего же искусно. Все эти дорогие ткани, причудливые сочетания цветов, продуманные украшения… Каждый наряд — услада для глаз! Джаспер не помнит, чтобы видел его хоть раз в одном и том же.       Все эти яркие выпады, все эти зазывающие взгляды, все эти разговоры как будто бы ни о чем… В любой другой ситуации с любым другим человеком Джаспер принял бы все это за призывы к действию — и с удовольствием ими воспользовался. Однако в случае с этим синьором…       — Не желаете прокатиться со мной, Родриге? — спрашивает капитан, как бы невзначай кладя руку рядом со смуглой рукой своего спутника. — Дороги нынче чище вот этого вот столика, а я, кажется, ещё не знакомил вас с внутренним миром моего «мустанга».       Обтянутые кожей сиденья мягкие, но при этом прочные. Стекло затанированно наглухо. Звукоизоляция прекрасная — кричи, сколько влезет. Родриге тонко улыбается, откидывая назад ухоженный поседевший локон. В одном этом движении больше эротизма и чувственности, чем во всех искусных вывертах полногрудых красоток из «клубов» на Закатной улице. И эта улыбка, хитрая, насмешливая, но при этом алчная, зовущая… Чем тебе не ответ? Но…       — Простите, mio caro capitano, — мягким, как бархат, голосом тянет синьор Сориано. — Но нынче я очень занят. Как и вы, я полагаю? Ваш спутник должен явиться с минуту на минуту.       — Как и ваш непосредственный босс, — криво усмехается Джаспер Рэйгер, подпирая щеку рукой. — Вы совершенно не умеете веселиться, синьор.       — Отнюдь, мой дорогой капитан, — с грудным смешком заявляет Родриге Сориано. — Я в этом деле — настоящий мастер.       — Кто этот павлин? — первое, что спрашивает его Гримм, когда они садятся в машину.       Джаспер слышит в ледяном высоком голосе знакомые стальные нотки и криво усмехается, косясь на его обладателя. Гриммар пронзает злым взглядом окно в салоне автомобиля; его гибкое, жилистое тело напрягается, как у борзой, готовой кинуться на кролика. Капитан видит, что его зрачки следят за чем-то конкретным по ту сторону черного стекла — за кем-то конкретным. Усмешка сама собой становится шире.       — Один из дружков Джима, — говорит капитан, как отмахивается. — Внук Старого Аптекаря. Как-то связан с десами вроде бы…       Гримм хищно сужает глаза, не отрывая их от цветастой фигуры за окном. Вздернутые крылья тонких ноздрей еле заметно подрагивают. Криво изогнутые бледно-серые губы плотно сжаты. На длинном белом лице, сбрызнутом едва видными серовато-коричневыми веснушками, отчетливо проступают желваки. Кустистые запущенные брови сходятся на тонкой переносице. Бледные неестественно длинные пальцы судорожно сжимаются и разжимаются, будто их обладатель хочет сцапать ими что-то — и Джаспер даже догадывается что и у кого.       — Не знал, что вы побратались с десентами, — неприятным тоном тянет Гриммар.       — Я тоже, — легкомысленно заявляет Джаспер. — До этого дня.       Бесцельно протерев кожаный чехол баранки своего дорогого (во всех смыслах) авто, капитан в свойственной ему небрежной манере кладет руку на худое колено, затянутое в черную потертую джинсовую ткань. Гримм постоянно носит темные цвета — черный, серый, темно-коричневый… Чудак. И как только не боится спечься в такую жару?       — Отвезти тебя домой? — спрашивает капитан, слегка сжав руку. — Или ты сегодня ко мне?       — К тебе, — резче, чем следовало бы, выпаливает Гримм, вперив в него взгляд больших льдисто-голубых глаз.       И этот взгляд, эта неуступчивая поза, этот высокий озлобленный голос и то, с каким вспыльчивым остервенением бывший браконьер скинул его ладонь, говорят Джасу намного больше, чем самая пламенная из тирад.       У Родриге просторная квартира в приличном квартале города Z на левом берегу залива Арннас. Обставлена она не слишком дорого, но весьма эффектно — дерзкие линии в планировке комнат, контрастные сочетания цвета краски и фактуры материалов, удобная мебель дичайших форм и оттенков, куча декоративных штучек разной степени нужности и странности. Можно было бы сказать, что это место, подобно своему хозяину, просто кричит об экстравагантности и эпатаже, если бы не продуманная расстановка и удачный подбор элементов в интерьере — они создавали стойкую иллюзию нормальности, граничащую практически с обыденностью.       Капитан понятие не имеет, как эта итальянская зараза так мастерски умеет что-то совершенно безумное подавать, как что-то совершенно нормальное. Как, например, можно принимать нежданного гостя в одном чуть распахнутом пурпурном махровом халате, шелковых спальных штанах зелено-красного цвета и нежно-кремовых тапках с ярко-лиловой подошвой? Это же просто преступление против его силы воли и сдержанности!       — У счастливых людей день начинается в полдень? — с усмешкой спрашивает Джаспер, скользя взглядом по высокой фигуре, чуть останавливаясь на встрепанной шевелюре — и невольно задерживаясь на туго завязанном поясе, что так манит и будоражит воображение.       — А у счастливого Сориано — ещё и с чашки фирменного ароматного чая, — с довольной улыбкой добавляет Родриге. — Идемте, mio capitano. Я подам вам лучшее, что осталось в моих запасах — и, клянусь, вы возблагодарите Бога за то, что судьба привела вас ко мне ещё до того, как они исчерпались.       — Вы знаете себе цену, — замечает Джаспер, следуя за Родриге попятам.       — Я знаю цену моей семье, — спокойно, почти серьезно, поправляет синьор Сориано. — И, разумеется, нашему искусству.       Родриге Сориано принадлежит к не слишком известной, но весьма обеспеченной семье итальянских иммигрантов. Его прапрадед поднялся на торговле пряностями ещё в Италии, прадед, уже на новом месте, присовокупил к этому чайное дело, а уж дед, Аллардо Сориано, сложив достаточно прочный фундамент семейного капитала, позволил себе пойти по пути… отличному от того, какой во всяком законопослушном обществе считается верным и достойным. Ему сопутствовал успех. Он стал богат и приобрел значительное влияние в определенных кругах, впрочем, всего на каких-то жалких семь с половиной лет — неудачная сделка, неосторожные слова и свинцовая пуля завершили блестящую историю Короля-Аптекаря. Его сын, не оценив былых стараний дражайших родственничков, едва не загубил все их достижения на корню бесконечными кутежами, вереницами любовниц и крупными ставками на подпольной травле животных. К счастью, у него были умный старший сын и хитрая средняя дочь, вовремя подсуетившиеся и спасшие семейное дело от полного и безоговорочного краха.       Сложно бороться с искушением обозвать весь этот род достославным и гордым словом «mafia». Однако, увы, оно явно им не подходило — старый добрый Аллардо хорошо постарался, чтобы даже видимая репутация его семьи и на жалкую четверть не была так же чиста, как репутация той же Cosa Nostra. Убийства, шантаж, темные делишки с копами, по слухам, даже работорговля и сутенёрство — Сориано-старший никогда не отличался излишней брезгливостью.       Немудрено, что его сын спился в тридцать, а его внуки, все как один, не могли вспоминать о деде иначе, чем со сдержанным презрением. Говорят, старшие так и не оправились до конца от давних дней застоя и опасной неопределенности, а потому оказаться в одном с ними обществе, все равно что попасть в вольер к злобным оголодавшим волчарам.       Впрочем, на младших это не распространялось. Два старших сына Рондаро так и не обзавелись детьми, как и две старшие дочери, а вот младшие — две сестры и три сына — имели приличный выводок. У Родриге было шесть племянников и четыре племянницы, а также гурьба внуков общим числом в дюжину голов — и число это только росло год от года. Джаспер не находил это удивительным — в своем время его генеалогическое древо тоже отличалась обширностью кроны и большим количеством плодов. Но то время давно прошло: остались лишь он, брат, его дети, их далекие племянники и несколько «ошибок» юности (все как один принадлежащие ему и все как один любимые им до остервенения). В какой-то степени он даже завидовал этому итальяшке — в какой-то, не полностью, нет.       У Родриге детей не было, и он не стремился их заводить. Ему нравилась свобода, нравились безудержное буйство холостой жизни и извечный поиск «экс-синьоры Сориано». Если в нем просыпался отцовский инстинкт, он шел к кому-то из родственников — нянчить младших племянников (а с недавних пор и внучат) до изнеможения. Сориано был заботливым дядей и чутким человеком. Хм… Не он ли тот загадочный «покровитель», у которого часто прячутся от преследования и жизненных трудностей Лиам и его дружок Ник?.. Стоп. Ник. Николас… Этот стройный, смуглокожий красавчик с острым подбородком и покрашенными в киноварно-рыжий цвет волосами… Уж не слишком ли он похож на?..       «Ники, tesoro mio! — с небывалой нежностью воскликнул Родриге, стоило Джасу только заикнуться об этом малолетнем хлыще. — Они с Лиамом были моими бесценными angioletti! Сколько я качал их на коленях совсем крохами, не сосчитать, mio amico. А уж Ника — особенно. Бедняжка Агнесс! Как она мучилась в последние годы! Как страдала! Разве я мог оставить единственное чадо моей милой sorella без поддержки и защиты? Это же просто преступление против человечности!»       Это заставило задуматься. Николас Краузе погодка с Лиамом, и характером эти двое невероятно схожи — Лим более принципиальный и разумный, но на их подходы к решению дел это не особо влияет. Оба парня веселые, «зубастые», лихие и обладающие такой, едва заметной чертовщинкой — во взгляде, манерах, праздных словах, что проносятся порой рядом с ухом так, мимоходом. И если у молодого Блэкволла это явно от папаши, то вот у Николаса, скорее всего… Да, скорее всего, от него, от любимого дяди — не стоит недооценивать самого улыбчивого и отзывчивого из всего семейства Сориано.       Семейный бизнес по наследству в полной своей мере перешел его старшему брату Альнаро, но это не значит, что Родриге не досталось вообще ничего. Он третий сын и намного более хваткий в делах, чем его второй старший брат Эльдарэ, а дражайший Ал, при всей своей закостенелой черствости и безграничной алчности, умеет быть благодарным и достаточно заботливым — ну или, как минимум, дальновидным в вопросах распределения благ между членами семьи. Каждый что-то получает, главное, — не наглеть сверх меры и не разочаровывать «старика Ала». Немудрено, что под таким покровительством характер Родриге приобрел специфические черты: стал более гибким, но при этом стойким, закаленным и крепким. Вкупе с природным умом и смекалкой это дает благодатную почву для возникновения удачливого дельца — вот он и возник, возмущая всех своей смиреной открытостью и вальяжной скромностью. Никто не упрекнет его в очередной партии «пряностей» или «микстур», пойманной на границе — у Родриге руки чище гладкой скорлупы ореха. Разве что Ал устроит разнос, но когда Родриге это смущало?.. Джасперу кажется, что никогда. Слишком редко он видел на этом чувственно-загадочном лице что-то кроме лукавой полуулыбки сатира.       Впрочем, у всех есть свои слабости, свои тайные, глубоко запрятанные в нутре рычажки, за которые можно подергать. Родриге бережет их тщательно, всем своим видом показывая, что трогать их опасно. Но Джаспер любит опасность, а Ник слишком неосторожен в выборе любовников и мест проведения досуга. Так капитан и сказал «аптекарю» во время очередного визита «по делам».       «Сын акционерного магната N недавно был обвинен в изнасиловании несовершеннолетней и последовавшим за ним непреднамеренном убийстве, — словно бы между делом говорит он. — Отпущен, само собой, но репутация-то уже подпорчена. Это нехорошо в любом случае, а уж для члена какой-нибудь значимой организации… Скажите об этом Нику».       «Он уже в курсе», — произносит Сориано после продолжительной паузы, ясно дающей понять, что ни черта подобного.       У Родриге нет родных детей; их ему заменяют племянники, и в особенности — Николас, сирота и безбожный смельчак, обожающий риск и свободу. Дядя, должно быть, любит его за это — в его характере тоже проскакивают подобные нотки, но не перестает беспокоиться. Очень серьезно беспокоиться. Джаспер долгое время не верит в возможность подобной близости, в его голове ещё свежи стереотипы относительно тёрок сынков криминальных авторитетов со своими влиятельными папочками — их взаимоотношения редко можно охарактеризовать даже как простой нейтралитет, что уж говорить о счастливой семейной идиллии. Именно поэтому у него, наверное, вырывается как-то почти случайно:       «Если однажды я приведу Ника под очи закона со стопроцентными доказательствами, грозящими ему крупными неприятностями — возможно, даже со смертельным исходом, что ты будешь делать?»       «Собирать вещи, — абсолютно спокойно отвечает Родриге. — Выезд за границу нынче стоит дорого, и на пути возникнет много преград, но мы как-нибудь справимся».       «На твоем пути встану не только я, — замечает капитан, уловив едва заметный намек в последней фразе. — Твой дражайший братец вряд ли захочет терять одну из плодороднейших веток семейного древа. Беспокойный молокосос, связавшийся крепкими узами с десентами, взамен на бывалого криминального волка, приносящего ему лучшие куски дичи?.. Неравный обмен. Он схватит тебя за горло».       «И, несомненно, повторит судьбу старика Аллардо, — мягким, как шелк, голосом произносит синьор Сориано, глядя на него глазами жесткими и холодными, как коричневый опал. — В таком случае, моя семья останется без главы. А ваш полицейский участок — без капитана. Если судьба будет милостива, на городском кладбище ляжете в соседних склепах».       «Так, значит?» — приподнимает бровь капитан.       «И никак иначе, — тихо, но твердо припечатывает «аптекарь». — Ради своих детей я, mio capitano, готов лечь к вам третьим».       Вопрос был исчерпан — а изнанка души экстравагантного торговца «пряностями» оказалась не менее пленительной, чем его взгляд, жесты и голос. Капитан Джаспер в последнее время часто после официозных па остается испить чашку-другую фирменного чая семьи Сориано. Исключительно в эстетических целях.       У Гриммара в его квадратике четыре на четыре, как всегда, умеренный бардак. Немудрено — хозяин роскошных пластико-панельных апартаментов появляется в них только, чтобы, как он сам выражается, «поспать и пожрать». Ну, хоть негрязно — Гримм терпеть не может грязь. С бежево-красных стен давно начали отлипать обои, тяжелые желтовато-белые жалюзи рассохлись и кое-где отошли от рамы — закрыть их полностью невозможно. Коврики, правда, новые — из ближайших магазинов с хозтоварами. И плакаты на стенах тоже — те, что прикрывали дырки от пуль раньше, не пережили последнего потопа от соседей. Мебель простая, покоцанная, но вполне удобная и прочная. Декор — без изысков. В стиле, давно пользуемом самим капитаном, — «надо ж хоть чем-то разнообразить, а то, как в ночлежке». Стандартная однушка с неплохим санузлом и сносной планировкой. Для такого бродяги, как Гримм, вполне себе ничего.       Джаса она не смущает — и не в таких по молодости жить приходилось. Он даже чувствует какое-то странное сродство с этим жильем, подспудное меланхолическое удовлетворение — стойкое ощущение «нормально-реальной» действительности, без излишнего лоска и гиперболизированных прикрас. Босоногий Гриммар в зеленовато-серой растянутой футболке с дырками и черных застиранных трусах-плавках с красными сплошными швами этому только помогает.       — Жрачка стухла, — ворчливо замечает он, заглядывая в холодильник и морща свою и без того кислую рожу. — И вода кончилась. Надо набрать.       — Давай, сгоняю, — машет рукой капитан. — Заодно гандоны куплю. И яблок. Тебе какие, красные или зеленые?       — Бутылки в коридоре, — говорит на это Гримм. И добавляет, бросив на Джаса острый насмешливый взгляд: — Красные. И яблоки, и гандоны.       Гриммар Хьердсон родом из Скандинавии, хотя в контексте его личности это, наверное, не так важно. Их знакомство произошло во время на редкость занимательного, можно даже сказать, романтичного события — полицейской погони. Хьердсон и ещё парочка господ, не обремененных понятиями чести и законопослушания, затеяли самую настоящую гонку с полицейскими по ветвистым улочкам Мусорного района города Z. На счастье вторых и на несчастье первых, авангардом операции по поимке нарушителей в тот день выступал капитан Рэйгер и ещё парочка его высокопрошареных коллег, выросших в этих трущобах и знающих их, как свои пять пальцев. Неудачливых стритрейсеров задержали, а там уже пошло-поехало.       Вообще-то, он должен был просто скрутить этой мразоте руки, допросить и упереть в каталажку к подобным ему девиантным, а подчас и делинквентным субъектам. Но по ходу второго пункта возникли определенные обстоятельства, заставившие изменить типичный порядок ведения дела.       Во-первых, у мразоты оказались ядовито-сладкий язык и кристальные, просто пробирающие до самой печенки глаза. Во-вторых, он был напрямую связан с морморами — и это моментально повысило его себестоимость чуть ли ни в несколько раз как потенциально полезного союзника в расследовании, давно уже повисшем в воздухе и изрядно портящем пищеварение всему отделу характерным запахом нестиранных уже два месяца носков и чесночной отрыжки. Как итог, тех додиков отправили на нары — почивать до лучших времен, а Гриммара уболтали сотрудничать взамен на обещание заменить срок штрафом или общественными работами. К концу этой истории, на место штрафа и работ пришли денежное вознаграждение в кругленькую сумму вечно зеленых и место внештатного сотрудника на низкой должности в известном полицейском участке левого берега города Z под патронажем всеми обожаемого капитана Рэйгера. Неплохой скачок по карьерной лестнице.       Особенно для бывшего браконьера. Гриммар был из бедной семьи. Мать — сука по жизни и шизоидная по диагнозу, отец — моряк дальнего плавания и заядлый охотник. В свое время маленький Гриммар многому у него научился. А потому, когда отец отошел в мир иной от воспаления легких после очередного затяжного плавания (которыми не только кормил семью, но и обеспечивал болезненного Гримма жизненно необходимыми лекарствами), подросший мальчонка твердо решил заниматься тем, что у него получалось лучше всего — только в более серьезных и… обширных масштабах. Как он избавился от влияния матери-психички и дожил до дееспособного возраста, Гримм рассказывал скупо, и это понятно — Джасу тоже неприятно было вспоминать время, когда они жили с Джимом в пропахшем плесенью и стухшим луком клоповнике метр на метр. Судя по всему, соизволил подсуетиться его дед — которого, кстати, тоже звали Гриммар. Он вытянул личинку любимой кровинушки из того дерьма, в котором она ненароком увязла по самые маленькие аккуратные ушки.       Любви между ними, похоже, не было — Гримм обронил как-то пассаж про «разочаровавшую ветвь семьи», причем с таким выражением на лице и таким тоном, будто кто-то в этот самый момент наворачивает на кулак его кишки. Джаспер не лез — не видел нужды, да и доверие со стороны Гриммара можно заполучить, только позволяя ему самому все рассказывать. Пытать его — уговорами, пивом или сексом — однозначно дохлый номер.       Так или иначе, все пришло к тому, что уже к двадцати годам Гриммар Хьердсон, он же Гриммар Жуткий, зарекомендовал себя, как подающий большие надежды охотник на диких тварей, преимущественно крупных пресмыкающихся и птиц. Он стал настоящим мастером в этом деле, преуспев как никто другой. Настолько, что уже к тридцати пяти годам совершил невероятное — под корень истребил целый вид пятнистых аллигаторов в бассейне реки J близ залива Арннас. Поначалу это считали лишь слухами — хвастовством молодого браконьера, лихо подхваченным его дружками. Однако вскоре гринписовцы обратились в правоохранительные органы, предъявив железобетонные доказательства и неутешительные выводы фундаментального анализа. Как бы парадоксально — и во многом забавно — это ни звучало, на охотника Гриммара началась самая настоящая охота. Впрочем, он был не единственным «любителем зверей» в округе — таких была целая группа.       Морморские Охотники, по названию городка Мормор, что близ притока P реки J. Беспринципные ублюдки, жаждущие легких денег, красивой жизни и, порой, совершенно не прочие перейти с «мелкой» дичи — вроде леопардов, тигров, крокодилов и прочих «ж» — к дичи «крупной». Ну там, бизнесмены породы миллионеры-миллиардеры, медийные личности продажного подвида, политические деятели всех мастей… Помнится, Кранго Стальная Длань, который в прошлом едва не организовал вооруженное восстание в трущобах, долгое время был лидером этой шайки. После того, как его план провалился с оглушительнейшим треском, на его место пришли его заместители. Пройдя мучительный период «авторитетной чехарды» — а по сути, простой борьбы за визитное красное кожаное кресло — главными стали трое менее известных, чем Кранго, но не менее прожжённых ветеранов браконьерского дела — Тимучин, Хадор и Гриттель. Гриммару повезло тем, что он, несмотря на формальное членство в этой банде, всегда оставался в стороне, будучи убежденным одиночкой, не забывшим ещё, к тому же, что такое человеческая порядочность и достоинство. В противном случае, драил бы сортиры за компанию с двумя из этой троицы — Гритта скончалась смертью храбрых во время вооруженного захвата.       Помогло ещё и то, что Гримм их сдал — причем, без особых мук совести. «Жалкие шакалы, — выплюнул он как-то по ходу дела. — Кранго был тем ещё кретином, но яйца у него были до колен и из стали каждое. А эти — трусливые цесарки. Разве что Гритта может хорошенько цапнуть. Тимуч чуть прикусит — зубы поломает, а уж Хадор…»       Джаспера это забавляет — и заводит донельзя. Мысль, что Гриммар — мудак в крови по самую макушку, но при этом принципиальный черт до мозга костей, придает всей этой истории тонизирующе-пикантную нотку. Капитан время от времени просит бывшего охотника пересказать некоторые детали уже давно прошедшего дела. Гримм шипит, скалится, морщится, но послушно повторяет что-то особенное — то, что приятнее всего вспомнить. Звуки ли это выстрела, превратившего вот эту вот стену в решето, мат ли это Хадора, намочившего штаны от осознания того, что ему светит «два десятка по два», черная ли это густая лужа на потрескавшемся кафельном полу, расползающаяся от зияющей дыры в хорошеньком белом лбу «фройляйн» Гритты…       Да, ему определенно есть, что рассказать.       Идя в спальню, Родриге ни разу не оборачивается — он прекрасно знает, что Джаспер следует за ним, что не развернется и не уйдет — ни в коем случае. Когда капитан хватает его за апельсиново-желтый пояс киноварно-красных штанов и прижимает к наполовину аквамариновой, наполовину золотистой стене, синьор чувственно ахает. Его темные губы сами собой складываются в довольную улыбку.       — Как будет «любимый» по-итальянски? — хрипло спрашивает Джас, тяжело дыша в широкое ухо с длинной мочкой.       — Amore, — ему в тон отвечает Родриге, ероша своими длинными теплыми пальцами его прямые волосы на затылке. — Но не называй меня так.       — Почему? — интересуется капитан, стекая перед ним на пол, покрывая поцелуями мягкий ворс тонкого свитера лазурного цвета с белыми вставками и жесткую ткань у ширинки штанов.       Родриге отвечает не сразу — последующие минут двадцать он вообще не выдает ничего, кроме коротких стонов с придыханием. У Джаса на утро будут ломить колени, а ещё ныть мышцы челюсти — и не только челюсти, скорее всего.       — Рори… — шепчет он, покрывая поцелуями длинные загорелые ноги.       — Вот, — сипит Родриге, тяжело сглатывая и часто дыша. — Зови меня так. Зови меня только так, mio capitano.       Джаспер одним быстрым, но плавным движением поднимается с колен — и подхватывает тотчас рассмеявшегося итальяшку за бедра. Они оба высокие, но Родриге беспрестанно елозит в руках, щипаясь и посмеиваясь, так что полностью уложить его на плечо не получается. Как будто капитану не плевать, впрочем. Главное, донести драгоценность до постели, а там уж…       Сориано раздевается неспешно, медленно, постепенно обнажая свое ухоженное смуглое от природы и чуть желтоватое от загара тело, перекатываясь с ним по воздушной перине персикового цвета и болтая о всякой ерунде — какой прекрасный был вечер, какая изумительная опера, какой вкусный чизкейк с мятой. Какой замечательный у него спутник — просто замечательный!       — Напомни, сколько тебе лет? — слегка усмехаясь, просит Родриге, нежно оглаживая его заросшие полуседыми волосами грудь и живот.       — Скоро пятьдесят три стукнет, — криво улыбается Джаспер, целуя округлую подушечку смуглого указательного пальца. — А тебе, мой свет?       — Ты меня старше, — довольно тянет Родриге, закусывая губу. — На целых три года. А каков… Аполлон.       «Тор во плоти», — про себя поправляет Джаспер, подхватывая Сориано под колено. Ему больше нравятся скандинавские мифы, но этому любовнику об этом знать не обязательно — чересчур прозорлив, зараза.       И несговорчив — Рэйгер это прочувствовал очень хорошо. Он завоевывал Родриге слишком долго — слишком муторно и тяжело. Но он все же справился — вот она, его добыча, изнемогает и стонет, прогибаясь в пояснице. И заставляет стонать его. Родриге мягкий, нежный, волнующий, как изгиб шелка или бархата. Джаспер впивается в его рот, прикусывает полную чувственную губу, скользит языком в податливом рту и сходит про себя с ума. В шелковых простынях, в этом ласковом море персикового и апельсинового цветов, с этими блестящими золотом глазами Сориано — владыка и бог сладострастия. Как ты хочешь меня, mio capitano? Вот так, раскинувшимся на кровати с запрокинутой седеющей головой и закинутой на твое плечо стройной ногой? Или вот так, замершим на твоих коленях, со спиной, прижатой к твоей груди, и рукой, крепко держащей тебя за шею? Может быть, ты хочешь, чтобы я оседлал тебя? Вот так, например, м? Или переплел с тобой ноги, улегшись на бок?.. Только намекни — и я сделаю все, что прикажешь. Я в возрасте, но это не значит, что я забыл, что такое сладостное упоение…       Мозг неприятно кольнуло воспоминание об одном случае с… Впрочем, ерунда. Та мелкая шлюховатая дрянь ни в какие сравнения не идет с этим изысканным дарителем наслаждения. До чего приятно встретить человека равного тебе по уровню навыка, уровню опыта — уровню желания дарить и получать. Джас слизывает пот с чуть дряблой загорелой шеи длинным медленным движением, потирается щекой о нежную кожу — результат беспрестанной работы и непосильного труда. Те, кто никогда не следили за собой, понятия не имеют, как сложно выглядеть идеально — особенно в пятьдесят. Капитан поклоняется этому искусству, отдает дань уважения титаническим усилиям, утверждает, что все было не напрасно — пальцами, языком и взглядом.       — Трогать только глазами, — хрипло шепчет он, с истово звериным голодом оглядывая выгнувшегося практически идеальной дугой мужчину. — Твои слова?       Он проводит ладонью по мягкой коже без единого изъяна, оглаживает ровную спину без единого грамма лишнего жира — и рывком дергает худое бедро на себя. Родриге прикрывает глаза, выпаливая что-то на итальянском.       — Скажи, что это мат, — с кривой улыбкой говорит Джас, откидывая седеющие волосы с мокрого лба — и тут же смахивая влажный волнистый локон с лица Родриге. — Скажи, блять, пожалуйста, что это самый низкопробный и наигрязнейший мат.       — О, мы об этом ещё поговорим, — усмехается его итальянец, выпалив попутно короткое, полное блаженства «diavolo». — Это я про «глаза». А мат… Ох!.. Да. Да, diavolo, что ещё можно кричать в постели?       — Имя? — поднимает бровь Джас и громогласно хохочет, запрокидывая голову, когда Родриге выдает:       — Оу. Я думал, это все твои имена. К тебе просто так часто по ним обращаются…       Мир за окном шумлив и тих одновременно — в этом районе воздух всегда кажется заряженным неясной по своему свойству энергией, готовой взорваться мириадами звезд в любой неподходящей момент. Тихий район. Негласное убежище преступников «в законе». Выбей себе здесь место, и отныне ты — «под колпаком». Делай, что хочешь — хоть кувыркайся в постели с капитаном местного полицейского участка. Тебе ничего не сделают.       По виску бежит крохотная капелька пота. Жар и нежность обхватывают тело и душу. Горло сушит от постоянных вздохов, стонов и слов, вроде «блять». Ну и болезненно-нежного «Рори», само собой. Это пронимает лучше всего — Родриге тянется к нему едва ли не всем телом, а его брови изламываются в почти страдальческом жесте. Под конец Джаспер укладывает его в «миссионерскую» позу — так легче целовать, приятнее обнимать, проще доставать. Дыхание Родриге отдает чем-то терпким и сладким — и в то же время чуть душным. Нормальным запашком человека в возрасте. Это будит в глубине что-то… отличное от тщательно выстраиваемой ими обоими атмосферы. Нечто простое. Нечто понятное. Реальное. Настоящее.       Джаспер накрывает приоткрытые губы своими.       — Рори, — шепчет он, прикасаясь своим кончиком носа к его. — Ты…       — Мягкосердечная шалава, — нежданно резко цедит Родриге, и его лицо искажает абсолютно непривычная для него, но вполне себе привычная для Джаса гримаса. — Падкий на передок. Хотя в этом случае скорее на… Ах! Diavolo!       Джаспер даже слушать не хочет — он прижимает Сориано к постели и «дает по газам». Надо добиться того самого, когда «мы об этом ещё поговорим». Надо понять все до конца — и поговорить. Нормально. Не на либидную голову и каменный хер. Вот прямо сейчас… сейчас… сей… ох!..       Увернувшись от двух кружек, Джаспер успевает схватить Гриммара за запястье — за него всегда удобно хвататься, потому что оно тонкое и чуть вывернутое. Разбитые костяшки отвечают тупой болью после каждого неосторожного движения — но какая тут может быть осторожность, когда в него целятся хорошо отточенным крупным шилом? Джаспер без понятия, почему Гримму так нравится эта херня. Видимо, в руку удобно ложится, прямо как в его — старый кольт, тот самый, что, по-хорошему, свое уже давно отжил.       — Ублюдок! — рычит охотник, размахивая ебучей иголкой-переростком. — Уебок седой! И приперся ведь! ПРИПЕРСЯ, МУДАК!       «Кто тут ещё мудак», — про себя говорит Джас, вовремя пригибаясь от очередного резкого замаха — шило просвистело прямо над головой в каких-нибудь нескольких дюймах. Гримм ниже на полголовы, но метится отлично. Ещё пара таких движений — и Джаспер, скорее всего, без глаза останется.       — Пусти, урод! — вопит охотник, когда капитан-таки скручивает его у стены. — Пусти, я тебе сказал, мразь!       Джаспер выворачивает ему руку — несильно, только чтобы болевой импульс свел судорогой мышцы и охотник притих. Хер там — Гриммар, завопив, начинает изворачиваться ужом. Капитан, переведя дух, пытается что-то сказать… но только охает от неожиданности и рычит от боли, когда длинные острые ногти впиваются в его щеку. Джас замирает на мгновение, и этого Гримму хватает, чтобы заехать ему коленом прямо в намятый сегодняшними малолетними уебками живот. На такое просто невозможно не ответить.       — Тварь, — выплевывает Гриммар уже на полу, силясь выбраться из-под него. — Я тебя во сне подушкой придушу! Расчленю и на рынок органов по частям сплавлю! Мышьяк в глотку затолкаю, слышишь!..       Последовательность — явно не твое, родной. Кафель неприятно холодит колени, а после — и спину, но Джас терпит. Они награждают друг друга ещё парочкой болезненных тычков и, наконец-таки, первым поцелуем. Если жгучий укус и жесткое сминание губ, можно так назвать, конечно. Гриммар в неистовстве.       — Я его, блять, вызваниваю, а он, сука, не доступен, — шипит он, остервенело выпутываясь из сплетения капитановых рук и ног. — Я его, блять, выискиваю, а он, гандон сраный, посылает на другой конец ебучего города. Я его, блять…       Джаспер сдавленно стонет — ребра дают о себе знать далеко не в самый подходящий момент. Он давится воздухом. Гриммар моментально замирает — и теперь уже очередь капитана брать инициативу в свои руки. В прямом смысле.       — Не смей! — снова вопит Гриммар, извиваясь в его руках, как треска в сети. — Не смей, блять! Не смей! Я не хочу! Ты меня слышишь, сука?! НЕ ХОЧУ! Я на тебя!..       От тупой боли и глухого гнева Джаспер уже не соображает почти ничего. В паху горит и ноет, а ледяные глаза напротив сверкают, как два осколка битого морозного стекла. Он находит сухие потрескавшиеся губы и забирается языком в негостеприимный рот. Отдает тухлятиной — опять у Гримма проблемы с желудком. Сильная жилистая нога такая твердая под пальцами, что невозможно не стиснуть. Бьющие грудь холодные ладони такие гладкие и охерительные, что нельзя не закатить глаза. Джас прижимает своего охотника к стене крепче и лезет ему в домашние штаны. Внутри него — пламя, вокруг него — лед.       — Урод! — хрипит Гриммар, впиваясь жесткими пальцами в плечи. — Урод, урод, урод! Тебе на меня срать! Тебе на меня похуй! Пусти, сказал!       — Бей в лицо, тогда пущу, — еле слышно шепчет Джаспер. — Бей, я разрешаю. Мне только сотрясение мозга не хватает для полного комплекта.       Он покрывает короткими поцелуями широкие ровные плечи, тыкается носом в грудь. От Гримма пахнет застарелым потом, потертой кожей и дешевым спиртом. Его колючие белые волосы растрепались и торчат теперь во все стороны, будто Гримма током шарахнуло. Что ж, возможно, и так — Джас так напряжен и взвинчен, что спокойно может вырабатывать электроэнергию. От холода и ноющей муки в побитых мышцах перед глазами плавают круги. От жара и близости любимого тела звезды вспыхивают под веками. Он не помнит, когда родные руки замерли на его плечах, когда с приоткрытых серых губ сорвался первый стон, — капитану быстро начинает казаться, что это длится уже вечность.       Одежда сковывает движения. В спешке они так и не сняли штаны полностью — просторные джинсы неприятно трут лодыжки. Капитан рывком задирает серую потертую футболку и утыкается носом в ключицы, отчетливо проступающие из-под тонкой белесой кожи. Горячо переводит дыхание. Длинные ноги крепко обвивают его талию — он подхватывает их, сжимая худые бедра. Тонкие пальцы до синяков впиваются в плечи, забираясь под рубашку, — боль простреливает спину от каждого движения. Пряное дыхание ерошит волосы около уха, стоны едва-едва слышны. Гриммар замирает в его объятиях податливой куклой. Трахай дальше сам, капитан, я ничего делать не собираюсь. Джас усмехается — до чего упрямый козел. И до чего горячий — и фигурально, и буквально.       — У тебя синяк, — хрипит Гриммар, указав глазами на его бедро и хмуря густые брови. — Откуда?       — Да так, — мотает головой капитан. — Случилась тут одна ист…       Он не успевает договорить — в голову бьет кровь, а живот отдает невыносимой мукой. Слабо охнув, Джаспер валится вперед, прижимая Гриммара к стене. В висках, в костяшках, в кишках стучит сердце, оглушительно громко стучит.       Длинные ноги моментально опускаются на пол, и холод охватывает естество. Жилистые руки твердо, но осторожно упираются в плечи, помогая встать ровно. Льдисто-голубые глаза впиваются в лицо.       — Куда? — заполошно выдыхает Гриммар. — Куда тебе заехали?       — По ребрам, — честно признается капитан, и Грим шипит озлобленное «ебнутый!». — Ничего. Сместились немного, но я с повязкой.       — Ебунтый! — повторяет Гримм, обнимая его. — Ебнутый самоубийца! Что б тебя… что б тебя… что бы тебя… Блять!       Джас снова наваливается на своего охотника. Ему холодно, под языком горько. В квартире пахнет плесенью. Район Деревьев находится на периферии между Центральным и Мусорным. Здесь стоят маленькие обшарпанные многоэтажки, повсюду разбиты запущенные сады, а дороги разъебаны почти до щебня. Время от времени можно услышать чью-то ругань с верхних этажей, чьи-то крики — не поймешь то ли боли, то ли удовольствия. Иногда воздух прорезают одинокие звуки выстрелов за окном, источники которых найти практически невозможно. Здесь пахнет дешевым бухлом, травкой, затхлостью и тайнами. Но не теми тайнами, которые жаждут разгадки, а теми, которые хочется спрятать как можно глубже и никогда больше не выносить на белый свет. Район больных, подонков и отбросов.       Гриммару тут нечего делать — и все-таки он здесь. Сколько Джас его не упрашивал, бывший браконьер отказывается покидать свое давнее логово. Считает, видимо, что он на своем месте — или надеется, что его здесь не будут искать. Что ж, во многом он прав — мало кто по своей воле сюда попрется.       — Отлипни от меня, — говорит Гримм твердо, но беззлобно. — В кровать.       — Гримми…       — В кровать я, блять, сказал, — рявкает браконьер, но на последнем слове его голос вздрагивает. — Я на кухню.       Джаспер покорно слушается — и не зря. Они продолжают на пыльном, слегка продавленном, но удобном матрасе. Гриммар приносит ему обезболивающее, ждет, пока он его выпьет, и прижимает его к постели. С искусственной смазкой дело идет легче. Гримм седлает его, гибкий, стройный и сильный. Холодный свет полуразбитого фонаря из окна обмывает его бледную кожу, скользит по темно-коричневым соскам и жестким седым волоскам. Губы приоткрыты, неестественно длинные пальцы упираются капитану в колени.       Кристально-ясные бледно-голубые глаза сверкают. От бешенного огня — внутри. От злых слез — снаружи. Гриммар мотает длинной головой, как упрямая лошадь.       — Ты самоубийца, — шепчет он, скользя вверх и вниз. — Ебучий самоубийца.       — Гримм, — выдыхает Джас, оглаживая изумительно плоский живот, прочерчивая дрожащими пальцами линии тонких ребер. — Гримми…       — Их там двадцать было, — выпаливает охотник, морщась и тяжело дыша — его лицо подрагивает. — Двадцать, блять. Двадцать. А ты, сука, опять, опять один.       Джаспер молчит — в горле стоит ком. Белый свет льется на Гриммара, и взгляд от него невозможно оторвать. Таблетка подействовала, и в голове образовалась нереально сладкая пустота. Горечь смешивается с солью. Гримм делает ещё одно рваное движение — и опускается ему на грудь. Его всего трясет. Его ноги слабнут.       — Ты опять собрался один умирать, — шепчет Гримм. — Опять, уродец.       — Неправда, — тихо отвечает Джаспер. — Я не собираюсь умирать.       — Мудак лживый, — сорвано сипит охотник, утыкаясь лбом ему в грудь. — Опять меня бросаешь. С кем ты был в выходные? С кем облаву готовил в «мусорке»? Хуй его знает — но не со мной. Я тебе нахер не сдался. Тебе яркие краски подавай, сладкие речи, сорока ебанная, тебе…       Превозмогая боль и тяжесть в теле, Джас обнимает Гримма ногами, оплетает его спину руками и оставляет долгий поцелуй на макушке. В паху жарко, жарко в горле. Гримм резко подается вперед и впивается ему губы. Поцелуй получается сильным, горьким и нежным. Язык ложится на язык так идеально, что хочется выть. Бледные гладкие руки касаются его заросших щек, зарываясь в густую темную с проседью бороду, и капитан закатывает глаза.       Гриммар смотрит на него. Его взгляд — взгляд смирившегося со своей участью больного. Джаспер плавным рывком прижимает его к постели.       — Дурак ты старый, — ласково шепчет он тихо, делая первое нарочито медленное движение. — Родной мой старый дурак.       Гримм в ответ лишь упрямо шмыгает носом.       Родриге замер на краю резного кресла окрашенной греческой статуей, не сводя напряженного взгляда с разноцветной стены. Тонкое фиалковое покрывало с сизовато-синим оттенком лежит у него на плечах, стекая на подлокотники живописными складками. Джаспер лениво оглядывает его обнаженное тело — стройные смуглые ноги, складочки кожи на округлом животе, кружки светло-бежевых сосков. Во рту скапливается слюна. Капитан потягивается всем телом.       — Прикройся, — резковато приказывает Сориано.       — После вас, синьор, — ухмыляется Джаспер, щуря слипшиеся от пота глаза. — Что такое? Я сделал тебе больно, amore?       Едва последнее слово срывается с губ, как Родриге вскидывается. Его глаза вспыхивают, губы поджимаются, и крылья носа расширяются, как от гнева. Хотя почему собственно «как»?..       — Не смей называть меня так, — вспыльчиво произносит Родриге. — Не смей говорить со мной… так.       Джаспер молчит. Внутри него — приятная пустота и легкая меланхолия. Черт, он так наделся, что эта драмедия уже сыграна, но… Что ж. Нет, так нет. Первые строки из сценария сказаны. Посмотрим, как обыграет актер свою роль.       Родриге тянется за чашкой чая, стоящей неподалеку. Его теплые пальцы, зацелованные капитаном до последней поры, подрагивают. Он отворачивается к окну и нарочито долго пьет тысячу лет как остывшую травяную бурду. Капитан мог поставить сотню вечно зеленых, что вкуса он не ощущает — его для него нет больше ни в чем. Весь остался у капитана.       Джаспер кривит в ухмылке губы, и «аптекаря» это нервирует. Он допивает чай единым махом. Встает, отбрасывая ненужную шелковую тряпку, и идет к окну. Его кожа золотится в свете узорчатого торшера, широкие полоски седины блестят в когда-то смоляной шевелюре начищенным до блеска серебром. Красив итальянский черт. Даже в пятьдесят — особенно в пятьдесят!       Джас прослеживает взглядом линии напряженных мышц икр, бедер и спины.       — La odio! — внезапно выкрикивает Родриге, резко развернувшись к нему, и его чувственное лицо превращается в карикатурно сложенную маску. — Ti odio!       — А теперь по-человечески, — с легкой насмешкой говорит капитан.       За что тут же получает смачную оплеуху. Джас даже не пытается увернуться — и уж тем более скрыть усмешку. Родриге разражается потоком слов — смесью гнева, боли и страсти. Он носится по комнате, как умалишённый, размахивает руками, не переставая голосить. Капитан лениво наблюдает за ним из-под прикрытых век. Сориано бьет его по лицу ещё два раза и не менее сотни раз повторяет заветное «Ti odio!». Сколько эмоций в этой фразе! Сколько выстраданного наслаждения, муки и страха! Сколько того самого, настоящего! Капитан пьет этот микс до самого дна, смакует его, как наиискуснейше сделанное вино. И ухмыляется насмешливо, заставляя его бродить как можно дольше.       В конце концов, Родриге Сориано, обессиленный и измученный, валится в его объятия. В нем нет желания сопротивляться, а потому Джасперу ничего не стоит обласкать его тело снова, снова прижать его к постели и, игнорируя вялые попытки бунта, снова заставить возбудиться. Ему понравилось это представление, он с удовольствием посмотрел бы на него еще раз, но, увы, — между великолепной маской и человеком его душа выбирает второе. Родриге стонет от отчаяния под его губами и пальцами.       — Это ты так оплакиваешь свою невинность? — криво усмехается капитан.       — Нет, свою честь, — сипит «аптекарь», страдальчески жмурясь. — Ты, bastardo insidioso, будешь гореть в самом жарком из котлов Ада в наказание за блуд, лицемерие и поклонение темным чародейским наукам. А я… я буду рядом с тобой, потому что посмел твоему чародейству поддаться.       «Слишком много ненужного пафоса, милый», — думает Джаспер и припадает поцелуем к чуть подрагивающему кадыку.       — Ты же уйдешь, mio capitano, — шепчет Родриге. — Уйдешь, я знаю, и даже не оглянешься назад, не попрощаешься со мной взглядом. Я-то нужен тебе так, на одну ночь, не правда ли? Я — дополнение к коллекции, игрушка, любимая лишь за то, что она новая. Необычная. Яркая… Ох, знал бы ты, как я тебя ненавижу.       — Знаю, — не меняясь в лице, говорит Джаспер. — За последние полчаса ты неплохо мне это вдолдонил.       — А ты смеешься, — с горьким хохотком замечает Родриге. — Смеешься! Тебе все в этой жизни смешно. Потому что эта жизнь — твоя. Ты, il favorito del destino, даже усилий никаких не прикладываешь, чтобы понравиться кому-либо — тебя хотят все и каждый, просто потому что ты — таков, каков есть. Повсюду ходят мужчины моложе, сильнее, красивее — и все они бессильны сравниться с тобой даже в малом. Не надо было мне приходить в то кофе. Не надо было говорить с тобой, ложиться с тобой в постель. Не надо было поить тебя чаем!..       — Вот эт самая главная трагедия, — фыркает Джаспер.       Родриге бьет его по плечу, но не сильно. Знойный смуглый итальянец покорно расслабляется в его руках, вытягивается перед ним на подушках. Джас готов любоваться им, упиваться им вечность — но он не будет. Потому что…       — Что я для тебя? — тихо выдыхает Родриге. — Одно из блюд, верно?       — Нет, — спокойно улыбается капитан. — Ты для меня, как вино. Насыщенное дорогое вино с лучших виноградников юга. Без него моя жизнь невозможна, невыносима. Без него праздник — унылая скука. Без него нежно-лиловый вечер наедине с сердцем — ничто, amore. — Он берет теплую руку и покрывает ее влажными поцелуями. — И все же оно бывает не только желанным, но и полезным. Для пищеварения, к примеру, — и это определенно влечет меня больше прочего. Я — совсем не тот ветренный дуралей, что завоевывает внимание прекрасного мужчины только для того, чтобы прокувыркаться с ним в постели всего лишь одну жалкую ночь. А ты — слишком умный человек, чтобы нести такую ахинею и уж тем более на полном серьезе в нее верить. Проклятье! Мы почти ровесники, дружище! У нас дети, племянники, внуки… Работа. Связи. Проблемы… схожего свойства. Ты всерьез думаешь, что я здесь только из-за твоей задницы в вельветовых брюках?       Томная уверенность Родриге дает брешь. Аккуратно выщипанные брови чуть сходятся на тонкой переносице. Этого мало, чтобы заглушить дурманящие винные пары — его итальянец слишком страстная натура, чтобы сдаться так просто.       — И каким я буду в твоем списке? — приподнимает он острый подбородок. — Четвертым? Пятым? Шестым? Сколько таких, как я, Джаспер? Скольким ещё несчастным ты говорил то же самое?       — Про внуков и работу? — хмыкает капитан. — Одному — брату. Правда, там контекст был совсем другой. Джими придерживается традиционных взглядов на мораль — инцест не в его вкусе.       — Опять смеешься, — с отчаянной усталостью вздыхает Родриге — но в его голосе впервые проскальзывает театральная фальшь. — А, между прочим, я серьезно. Как мне мириться с такой нешуточной?..       — Конкуренцией? — игриво поднимает брови Джас и оставляет цепочку коротких поцелуев на загорелом бедре. — Просто. Просто знай, что для меня каждый мой любовник важен. Как когда-то очень точно сказала одна из моих девчонок, меня хватает на всех. Я принадлежу вам — каждому из вас. Умей отпускать меня ненадолго, будь терпеливым и можешь быть уверен — я к тебе вернусь.       Бархатные карие глаза вспыхивают золотом, и капитан ложится «аптекарю» на грудь. Она теплая и мягкая, прямо как руки, что сейчас оглаживают его спину. Приятная дрожь скользит по позвоночнику при виде твердой покрасневшей плоти. Во рту сохнет от сладостной жажды.       — Слова, слова, — небрежно отмахивается Родриге, скрывая за отстраненным тоном подспудное неверие и безбрежное желание. — Докажи мне это делом.       Капитан ухмыляется и одним резким, но грациозным движением садится на него сверху. Проводит широкой ладонью по безволосой груди. Кривит губы в ухмылке, облизывая их высохшим языком.       — Я ваш душой и телом, — хрипит он, склоняясь к чувственному, вытянувшемуся от удивления лицу. — Вы — друг моего брата, вы — часть нашей семьи, и вы нам невероятно дороги. Заучите это хорошо, синьор. А пока… обнимите меня. Обнимите — и делайте все, что только пожелаете.       Шелковая перина принимает его в свои недра с нежностью морского прибоя. Смех сам собой вырывается из груди. Родриге Сориано нависает над ним, оголодавший и шальной. Его кожа сейчас — цвета кофе с вишневым джемом, а губы на вкус, как дорогие пряности. Они определенно ещё свидятся вновь и не раз.       Ведь жизнь без вина — скучна донельзя.       Гримм замер на кровати, как птица, которой обрубили крылья. Его жилистая костистая фигура белой тенью легла на весь матрас. Джаспер затягивается от трубки, поглядывая на него в скупом отражении прозрачного стекла. Холод из приоткрытого окна пускает мурашки по телу. Ребра и щека ноют — обезболивающее заканчивает свое действие. Его слегка подташнивает.       — Значит, все в обезьяннике, — хрипит Гримм, резюмируя его слова.       — Угу, — кивает Джаспер, выпуская из груди густой белый дым. — Все до одного. И по делом уебкам.       Гриммар отвечает удовлетворенным молчанием. Он терпеть не может зажравшихся богатых молодых ублюдков — во многом из-за того, что долгое время жил в бедности и богатство в принципе его отвращает. Но и потому, что чувство справедливости ему все же присуще. Он суров, как природа на его далекой родине, стоек, как скалы, и опасен, как море. Он — потомок викингов, чей дар — сила. Закон их прост — огонь и железо. Джаспер возвращается к кровати.       — А что за вопрос с выходными? — хмурится он, сплевывая горькую слюну в чашку. — Я на работе был.       Гриммар отворачивается. Его щеки чуть краснеют, и Джас понимает все. Вытянувшись на матрасе и подложив под голову руку, он затягивается ещё.       — Какая мразь наболтала? — с кривой улыбкой спрашивает он.       — Моя, — бурчит Гримм в смятое одеяло. — Что в башке.       Капитан хмыкает. Серовато-белые кольца улетают под грязно-синий потолок. Отвратные обои, надо как-нибудь переклеить. Гримм заартачится, конечно, но он придумает че-нить. Да хоть бутылку с пивом кинет или там…       — Ты заебал уже, — лениво тянет Джас, наконец. — Твой я. Знаешь же, что твой.       — Ага, знаю, — морщится Гриммар.       И заползает к нему на грудь. Жесткие волосы щекочут шею, и Джас фыркает. Обнимает худое тело одной рукой, прижимая к себе покрепче. Ледяной ветер облизывает их с головы до пят, но им плевать — Джас слишком разгорячен, а Гримм любит холод. Охотник целует его руку.       — Скажи, что у Маги, — ворчит он, наконец, хмуря брови. — Или Кейла. Пожалуйста, скажи, что у кого-то из них. Не переживу, если узнаю, что у этого попугая сраного.       — Да на работе я, блять, был, клянусь, — смеется Джаспер и целует его в колючую макушку. — Чем тебе Родриге не нравится?       — Слишком не похож на нас, — после долгой паузы говорит Гриммар.       Тишина повисает на какое-то время, многозначная и тяжелая. Джаспер докуривает трубку и откладывает ее на тумбочку. Горьковатый привкус и душноватый запах скручивают в животе спираль странной меланхоличной тошноты. Ему нравится это чувство, оно — знак спокойствия, обыденности.       — Я иногда думаю, что это оскорбительно, — неожиданно произносит Гримм. Фразы рубленные — когда ему хреново, его речь резко теряет высокопарный лоск. — То, что ты трахаешься на стороне. Иногда проскальзывает мысль. Но потом я осаживаю себя. Тпру, блять! Я-то знаю, что без этого никак — ты неугомонный блядун. Силы девать некуда. Мне нормально, не подумай. Меня все устраивает. Маги, Кейл… Нормально. Они хорошие. Особенно Маги. Да и мелкий тоже. Но вот то, что ты ещё кого-то завел… Тебе что, нас троих мало?       Капитан криво усмехается и молчит. Проводит медленно и ласково по линии гибкой спины, пересчитывая позвонки. На ум приходят сравнения с морскими чудищами, вроде левиафанов или, чем черт ни шутит, змеев-драконов. Йормунганд… Да, Гриммар похож чем-то на эту тварь. Тоже сомкнулся защитным кольцом вокруг его мира — вокруг детей, друзей и любимых. Кто прикрывает ему спину в перестрелках (за компанию с Тоддом, Бекки и Урудом)? Кто ему говорит все, что думает, не боясь получить в морду? Кто, очерчивая края реальности, делает их менее острыми, более приятными для падения или напарывания?.. Джаспер нежно целует белое плечо.       — Думаешь, у меня, кроме вас троих, больше никого нет?       — Есть. Дохуя. Но ты-то в дом их не тащишь.       — Потому что они — чужие, — вздыхает Джас. — А этот — родной дядя крестника моего брата. Волей-неволей придется контачиться.       — Не так же близко, — тихо ворчит Гримм.       Джас ухмыляется. Все-таки ревнует родной дуралей. Понятно почему — сравнивает с собой и считает, что проигрывает по всем статьям. Бледный, тощий, страшный, горький, как сода. Правда, забывает, что при этом — надежный, теплый, сильный, стойкий. Верный. Родной. Родной до боли, готовый спрятать от всех невзгод… прямо как меховой плащ.       — Что там моя волчья шкура? — спрашивает Джас с усмешкой.       — В пути, — с готовностью откликается Гримм — ему в радость говорить обо всяких животных потрошках. — Хороший вышел. Теплый, но легкий. Прочный, но гибкий. Правда, не знаю, где ты будешь в нем ходить, — хмурится он на миг, — не очень современный получился. Зато надежный. В мороз согреет, в жару — можешь часть меха снять, он от солнца спасет. На годы плащ.       — Ух, как расписал, сволочь, — фыркает Джаспер. — Что-то мне напоминает все это…       Капитан притягивает своего охотника ближе. Зарывается носом в место за ухом, стискивает бока в медвежьих объятиях, переплетает с ним ноги, целует в щеки, в шею, в губы. Тяжело дышит, задыхается от запаха, нежности, жажды. Тело в его руках начинает потряхивать. Джас улыбается.       — Никак не могу вспомнить, — шепчет он в туманном исступлении. — И надежный, и теплый, и дорогой, и бесценный… На кого же похоже? На кого же?..       — Больше болтаешь, блять, — ворчит Гриммар, прижимаясь к нему всем телом. — Надевай уже, уебок.       — Фу, — хохочет Джас. — Какая пошлость, мистер Хьердсон.       — С кем поведешься, — фыркает Гриммар — и улыбается. Добавляет мягче и теплее: — Давай уже, Джас.       И Джас дает. Дает все, что только может дать. Для этого белого сильного тела, для этих кристальных ледяных глаз, для этого проклятого родного человека, что так доверчиво и своевольно нежится в его руках. Продавленный матрас сейчас — нежнее перин, шелков и бархата. Запах гниения и прелости — слаще ароматов тончайших духов и вин. Холод, серость и темнота — все, что окружает его на протяжении жизни, все, что приходит к нему почти каждый день, силясь сковать, стиснуть, вгрызться до костного мозга. Безжалостный ветер бед и времен рвет на части душу, и хочется лишь одного — укрыться. Накинуть на себя накидку потолще да потеплее, обмотаться ей до самой макушки и выглядывать оттуда, зля трясущихся от невзгод врагов довольной лукавой улыбкой.       «Так и будет, — думает Джаспер, погружаясь в жаркое ласковое нутро и чувствуя гладкие ледяные ладони на своих щеках. — И будет так вечность».       Они встречаются в церкви по случаю крестин маленького Джо, полненького кудлатого мальчугана, самого младшего из всего семейства Сориано. Малыш невероятно мило смотрится на руках своего крестного отца. Джим просто сияет от гордости и довольства, и Джаса невольно посещает возмущенная печаль — ему давно пора нянчить внуков, а эти двое лосей молодых до сих пор неженаты! У старшего, Дэвида, даже избранницы нет, хотя он вроде не «по мальчикам».       «Поздравляю тебя, дорогой мой!» — громогласно восклицает Джаспер прилюдно, стискивая сурово хмурящегося близнеца в объятиях, — надо же поддерживать имидж безбашенного идиота, творящего все, что ему в голову взбредет. И уже наедине, в тихом алькове храма, он прижимает его к себе бережнее и, ласково целуя в щеку, шепчет: «Ты был просто молодцом сегодня. Лиам от тебя глаз не может оторвать». Джеймс чуть краснеет и мягко предлагает присоединиться к новоявленным родственникам. Джаспер соглашается.       Там-то, в веренице гостей всех степеней и статусов, судьба и сводит их троих. Родриге великолепен в белом кожаном костюме и темно-бордовых туфлях; на шее — тонкая золотая цепочка, на запястье левой руки — золотистые часы. Волнистые локоны ловко уложены и явно хорошенько залиты лаком. Гриммар сегодня впервые нормально расчесался и напялил рубашку и новые серые брюки — подарок Джаспера. На фоне итальянца он заметно теряется. Внешне. А вот по поведению…       — Синьор Родриге — мистер Хьердсон. Гримм — синьор Сориано.       Гриммар удостаивает итальянца нечитаемым взглядом ледяных глаз. И улыбается, заставив уже раскрывшего было свои перья Родриге присмиреть. Прозорливый и чуткий, он быстро понимает, что в отличие от других его любовников — щебечущего о чем-то с одной из внучатых племянниц Алакейлла и с серьезным видом оглядывающей толпу Магдалины — с бывшим браконьером ему не светит даже нейтралитет. Длинное бледное лицо — словно каменная маска, а льдисто-голубые глаза — как два куска разбитого стекла. Джаспер отводит своего синьора чуть в сторону и, закрыв своей широкой спиной, жарко целует тонкопалую ладонь. «Прости. Не вышло договориться», — шепчет он тихо, и Рори с кривой улыбкой кивает. Нежное «целую ваши ноги» и легкое прикосновение губ к гладкой надушенной щеке — все, что ему удается урвать, прежде чем отступить. До поры до времени.       Гримм при выходе из церкви, близ густых декоративных кустов, до боли сжимает его предплечья и впивается в губы как следует — сильно, твердо и зло. «Хоть раз на него посмотришь — меня месяц на работе не увидишь», — шипит он тихо.       И Джаспер мягко кивает. Потому что, несмотря на то, что он любит игристое итальянское вино, скандинавский теплый плащ нужен ему куда как больше.