Vivid dreams

Жизнь бывает сложной — выматывающей, кровососущей, разочаровывающей. Она может выжимать все соки, оставляя после себя лишь пустоту, которую заполняет боль и одиночество, даже когда ты не один. Даже когда ты в отношениях. Сан не любит ссориться. Особенно с ним, особенно так. Когда обида не формирует слова, когда она безмолвно бурлит внутри, вздуваясь эмоциональными пузырями, лопающимися в груди желчью, выкипает, оставляя накипь разочарования не только в самой жизни, но и в партнере... ...и в чувствах. Ёсан не смотрит в глаза. Прячет руки в карманах и отводит взгляд. Сан прячет слёзы за длинной челкой и натянутым почти до носа капюшоном. Он жмётся к Ёсану словно брошенный под дождем щенок. Но Ёсан холодно отстраняется, будто пробегающий мимо бизнесмен, испытывающий неприязнь ко всем бездомным, будь то животные или люди. Лучше бы Ёсан кричал, ранил бы душу словами. Лучше бы он выплескивал своё негодование вербально, чем закрывался и разбивал сердце тишиной и безразличием. Ледяным игнором. Лучше бы он сказал все, что думает. Но он переживает все в одиночку, словно они не вместе. — Ёсанни?.. — Сан тянет за рукав пальто. — Потом, Сан, — Ёсан перебивает едва слышно, словно даже эти слова даются ему с трудом. — Пошли. Сейчас наша очередь. Ёсан отдаёт персоналу аэропорта билеты на посадку и проходит в самолёт, не оборачиваясь, не проверяя идёт ли за ним Сан. А у Сана в голове тысяча и одна мысль и одна из них — остаться. Может остаться? Не пойти за ним? Бросить его в аэропорту? Позволить ему улететь одному, а самому собрать все вещи в их квартире и съехать? Сбежать? Забыть? Никогда не прощать? И больше не любить его? Не любить? Его? Нет. Это невозможно! Это невыполнимо! Поэтому Сан вытирает влагу с ресниц и переступает порог трапа, ведущего в самолёт. Ёсан по привычке оставляет ему место у окна, а сам садится у прохода, но между ними остаётся место для третьего пассажира. Не будь они в ссоре, Ёсан бы скромно улыбнулся человеку, забронировавшему билет между ними, и вежливо попросил бы его сесть с краю. Но не сейчас, не когда молчание работает как чёрная дыра. Самолёт готовится к взлёту, но между ними так никто и не садится, кроме невидимой жирной пропасти, что поглощает радость, свет и желание жить, и только растёт, поедая минуты молчания. Когда они взлетают, никто не держит Сана за руку, никто не говорит, что все будет хорошо и что авиаперелеты самый безопасный вид транспорта. Ёсан сидит, уставившись в подголовник перед собой, и кусает сухие губы. Хмурое небо плачет из-за их ссоры. Льёт слёзы крупными каплями, нескончаемыми потоками стекая по иллюминаторам. Его оттенки меняются от одного к другому, от асфальтового к дымному, от грозового к угольному, от пепельного к сизому, но цвет остаётся безжизненно серым. И понурое лицо Ёсана зеркалом отражает эту серость. Самолёт встряхивает внутри облаков, сверкает молния. Сан хватается за подлокотники, закусывая щеку, жмурится как ребёнок и как параноик просчитывает в голове самые ужасные вероятности. И ему становится до трясущихся поджилок страшно. Страшно разбиться, не помириться, страшно умереть так и оставшись на расстоянии пустующего сидения. Страшно расстаться вот так просто, из-за какой-то ссоры, начало которой лежит не пойми где. Страшно так и не заговорить. Страшно так и не признаться в любви ещё тысячи раз. Самолёт потряхивает от совсем слабой турбулентности, но Сан продолжает жмуриться и вжиматься в сидение, будто сейчас произойдёт неисправимая катастрофа, и отчаянно считает секунды, пока через закрытые веки не начинает проступать свет. — Странно, — спокойный голос Ёсана низкими нотами заползает в самое ухо. — Что я никогда об этом не задумывался... — О чем? — Сан спрашивает почти рефлекторно, медленно открывая глаза. Самолёт перестало трясти. Ёсан сидит рядом, на том самом месте, которое пустовало, и в его темных зрачках отражаются лучи солнца. Он хмурится, морщит нос, но Сан все равно видит в щёлочках его глаз солнечный свет и блеск влаги оставшейся от слез. — Даже если там внизу, на земле дождь, снег, ураган, то тут, наверху, — Ёсан кладёт ладонь на руку Сана все ещё нервно сжимающую подлокотник и нежно гладит тыльную часть большим пальцем. — Над облаками всегда солнце. Но Ёсан смотрит не за стекло иллюминатора, он смотрит на Сана. Бегает по его лицу обеспокоенным взглядом и это беспокойство, этот свет солнца вперемешку с влюблённостью в его глазах медленно, но верно испаряет пустоту, которую они сами вырастили между собой. — Ёсанни... — Сан улыбается только от того, что Ёсан говорит хоть что-то, пускай пока это нечто абстрактное, но он открывается, вылезает из той тёмной коробки, куда сам себя загоняет в минуты слабости и сильных ссор. — К чему ты клонишь? — Ты мое солнце, Сан. Ты возвышаешься над всем моим миром и освещаешь его, а я... — Ёсан не выдерживает навернувшихся на глаза Сана слез и утыкается лбом в его плечо, чтобы не видеть, чтобы не заплакать самому, и продолжает тихо бормотать: — За тучами этой жизни, за всеми проблемами каждого дня я забываю... Забываю, что ты всегда на моем небе, что ты всегда светишь для меня. И ночью, и днём, и в бурю... даже если я не вижу тебя, ты все равно мое солнце. Всегда. — Прости меня, — Сан целует чёрную макушку, глубоко вдыхая запах шампуня, смешавшийся с природным запахом Ёсана, трется щекой, чтобы оставить его на себе. — Санни... Солнце, — Ёсан осторожно поднимает голову. — Почему ты извиняешься первым? — Потому что я позволил тебе забыть. Губы Ёсана всегда говорят о любви, редко словами, зато часто улыбками и поцелуями. Иногда его губы сухие и потрескавшиеся, но чаще мягкие и очень требовательные. И в каждом его поцелуе Сан как опытный дешифровщик находит искренние и значимые безмолвные признания. И сейчас, целуя отчаянно и влажно, Ёсан в бесконечный раз признаётся в любви и просит прощения, без слов признавая, что он был не прав. Извинения сложная штука, как и ссоры, так и любовь, и жизнь тоже, но с Ёсаном Сан готов испытать весь спектр чувств и эмоций. Ведь если Сан солнце, то Ёсан весь его мир. И как вы наверное уже поняли, любой мир очень сложно устроен. Но каждый мир прекрасен по-своему.