Связь

Осаму обзавёлся дебильной привычкой: отвлекать его, когда Ацуму делает уроки. Да, представляете, Осаму! Не он. Кто бы мог подумать! А на людях весь такой тихий ходит с как-же-меня-заебал-мой-брат лицом, когда на самом деле всё с точностью до наоборот! Вот для чего это было: чуть только переступив порог их комнаты после душа, в который Осаму по их приходу отправился после него, с грациозностью слона сваливаться ему на ноги своими, не меньше, чем двумя тоннами? Спасибо хоть только головой, но чёрт бы его побрал — Ацуму всё равно ощутимо дёрнулся, и, естественно, аккуратно выводимый кандзи на листе благополучно съехал последней линией со строчки. — Саму, блин! — Ацуму метнул в сторону удобно разлёгшегося на его колене (и явно ловящего от этого кайф) брата гневный взгляд, закономерно натыкаясь на его расслабленное лицо. Осаму смотрел снизу вверх прямо на него, и вот именно сейчас это его совершенно не смутило: гораздо важнее было как можно быстрее исправить ошибку с помощью корректора, иначе если и дальше будет отвлекаться на этого идиота, вообще забудет, о чём хотел написать. Сочинения, тем более по японской литературе, всегда давались ему особенно сложно, чего не скажешь о его наглом брате, у которого с конструктивным выражением собственных мыслей на бумаге проблем не было и который при любой подворачивающейся возможности этим пользовался — как сейчас, например. — Свали, ты холодный. — И не подумаю, — да, Ацуму, ты действительно ожидал чего-то другого? Осаму провёл рукой по влажным волосам — опять поленился даже нормально их вытереть, — приводя и без того неаккуратную причёску в ещё больший беспорядок. — Что выбрал из аргументов? — Сослался на статью, упомянутую в учебнике. Глянул в Интернете, подходит, — уловив на грани слышимости приглушённое хмыканье, раздражённо добавил, ловя себя на мысли, что всё-таки отвлёкся, чтобы повернуться к брату: — Что опять не так? — «Глянул», зависнув при этом в сети на добрых полтора часа? Кому ты врёшь, Цуму? Я знаю тебя как облупленного, — по изучающему взгляду Ацуму Осаму было более чем понятно, что он борется с желанием смолчать — или послать его подальше. — Думай потише, слишком очевидно. Правда, с дальнейшими словами брата он почувствовал, как от удивления поползли вверх собственные брови — обычный вопрос, в котором ни угадывалось ни малейшего намёка даже пассивную агрессию, абсолютно непохоже на Ацуму: — И о чём же я думаю? — возможно, Осаму только казалось, но Ацуму вёл себя как-то непривычно сдержанно: совершенно механические действия, будто перешёл в сберегающий режим. Нет, не так. Не сдержанно: пространно. Так, будто находился сейчас, и правда, не здесь: мыслями где-то глубоко в себе, Осаму было знакомо это чувство — разбирать самого себя на составляющие, чтобы понять возникшие вдруг чувства. Когда ещё не осознаёшь, только смутно ощущаешь их природу: будто стоишь где-то перед закрытой ширмой сценой театра, представление по ту сторону которой уже идёт. Ты не можешь его видеть — только слышать, ощущать, догадываться. И, чтобы увидеть полную картину, надо либо заглянуть за неё самостоятельно, либо ждать, пока сцена сама откроется перед тобой. Для них с Ацуму ждать нужно было слишком долго. Они уже ждали. С них хватит. Поэтому теперь каждый из них время от времени копался в себе, и на то ему нужно было определённое его количество, чтобы добиться желаемого результата: Осаму терпеливо ждал, не отнимая, однако, всё же немного обеспокоенного взгляда от чужого сосредоточенного лица. А через несколько минут, когда Ацуму наконец очнулся от своего летаргического сна, Осаму уже почти спал: разомлевший после душа и от мягких поглаживающих прикосновений брата — ненавязчивая привычка, появившаяся у Ацуму не так давно. Перебирать его волосы. Пропускать меж них непослушные пряди, разглаживать, взъерошивать и иногда накручивать на пальцы — думается, объяснял он, легче. А Осаму и не против: на него вообще любые действия брата оказывали гипнотическое влияние. Вопрос Ацуму так и остался без ответа, потому что оборвавшийся на середине разговор возобновился с его же фразы. Осаму практически через силу выдернул себя из полудрёмы. — Я наткнулся на статью… — Осаму ощутимо дёрнул головой, спугнув руку брата. На его памяти Ацуму ни разу не говорил так — с задержкой, заметно тщательно подбирая слова. Обычно он сначала говорил, а потом уже думал. — Конец сентября позапрошлого года, помнишь? Когда ты ухаживал за девушкой. Осаму тяжело выдохнул, с нажимом проведя руками по лицу. Да ну нет же, Ацуму, нет. — Цуму, правда, ты же знаешь, — Осаму смотрел виновато, но в то же время в его взгляде сквозила явная усталость: он уже объяснял много раз, зарекался тысячи и извинялся ещё больше. Было за что, но… Сейчас всё по-другому. Это ошибочный, но пройденный этап. Незачем было ворошить прошлое — особенно сейчас. — Это был лишь способ перебить те чувства, что я всегда испытывал к тебе. Мне казалось, только так я смогу их забыть, но у меня с ней ничего не вышло- Ацуму подхватил с последнего слова. На два слова — но эти два слова будто ударили под дых. Осознание пришло с задержкой, но когда Осаму понял, это чувство невероятное походило на прозрение. Глупо, но… — Я знаю. Ацуму смотрел открыто, прямо на него, и искал понимания. Искал осознания своих слов. — Я знаю, Саму. В том-то всё и дело. Ацуму говорил о другом. Он говорил сейчас о том, что узнал всё не от него, не из рассказа Осаму — тот разговор произошёл гораздо позже этого. Он знал всё с того сентябрьского вечера, когда та самая девушка потащила Осаму в постель. Ацуму не просто знал — в тот момент он чувствовал. Чувствовал брата. Чувствовал то, что и Осаму, на расстоянии. Тогда и его собственная пружина была взведена до предела: в отличие от брата, Ацуму не пытался бороться со своими чувствами, и оттого пребывал в тот день чуть ли не в истерике — знал, куда и зачем пошёл Осаму. Это тоже намного обострило его состояние. Поэтому он знал, что у Осаму тогда ничего не получилось. Та девушка заклеймила его импотентом и врезала, перед тем, как выставить за дверь. Ацуму чувствовал тогда всё, до последней эмоции. А Осаму гадал, почему на глаза наворачивались слёзы и так сильно щемило в груди. — Ты… — по спине вилась огненная лента. Осаму отказывался в это верить. — Конец февраля. И Осаму тоже помнил. Просто не мог забыть тот день — вернее, ночь, — когда подорвался с кровати едва ли в половину второго. Ацуму тогда остался с ночёвкой у бабушки… — Я представлял тебя. Осаму тоже чувствовал. Чувствовал всё, что делал с собой Ацуму — даже сквозь сон. Посреди ночи. Один. Там, где его не услышит никто. О, чёрт. Осаму, кажется, сказал это вслух. Внутри, кажется, что-то надломилось. — …э-эй, стой, Саму, нет! — Ацуму вдруг резко отпрянул и, так и не найдя в себе сил подняться на ноги, стал отползать от него, неосознанно, к кровати. — Я ведь ещё даже ничего сказал, — потерявший внезапно опору в виде брата, Осаму почти приложилсся головой об пол, в последний момент вовремя себя остановив. — Ты до сих пор не понял? Я чувствую тебя и без слов. И то, что ты хочешь сделать — ещё лучше. Несмотря на то, что мысли сначала носились в голове беспорядочным ворохом, сознание Осаму было кристально чистым. И вот тот момент когда внутри надломилось это нечто, заблокированый ранее поток мыслей обрушился на него подобно цунами, затапливая восприятие до краёв, — и очень многие из этих мыслей он остановить просто не мог. А ведь вели они явно не туда. Однако, зацепившись, Осаму никак больше не мог от них откреститься — мозг разгонял по телу вскипающую кровь, сгоняя её, однако, туда, куда не надо. Осаму понимал, что сейчас ему нужно остановиться. Остудить голову. А ещё лучше — просто встать и уйти. Сглотнуть комок в горле получилось далеко не сразу — и он моментально пожалел о том, что вообще решил это сделать. Потому что стало только хуже — раза в два. Осаму словно с головы до ног окатили кипятком: по восприятию ударило так, что на секунду поплыла картинка перед глазами. Возбуждение поднималось откуда-то снизу, сердце колотилось теперь, казалось, даже не в груди — в ушах, покалыванием отдаваясь в кончиках пальцев. Осаму лихорадило, бросал в жар и холод — за двоих. Вот оно. То самое чувство. Их связь. Оно появлялось в самый неожиданный момент, абсолютно неспециально — и это, казалось, невозможно было контролировать. Но, то, что он чувствовал сейчас, значило… — Не чувствую, чтобы тебе что-то не нравилось, — Осаму аккуратно сел на пол, развернувшись к брату лицом. Нацепленная хладнокровная маска почти не спасала: уголки губ вопреки желанию ползли вверх, норовя вытащить наружу тщательно скрываемую ухмылку, а в глазах так и плясали недобрые огоньки. Чёрт. Сдерживаться было намного труднее, чем Осаму предполагал. Куда там — почти невозможно. И вот это уже было плохо — родители с первого этажа, вообще-то, никуда не делись. — Нет уж, всё, Саму, хватит, успокойся, — тембр, правда, у Ацуму скакал так, что было непонятно, кого он пытается успокоить на самом деле больше: его или себя. Слова слетали с языка непроизвольно, быстрее, чем он мог успеть их осознать — и вот это уже было больше похоже на него. — Ты не подпускал меня к себе с последнего тренировочного матча, так что постарайся придумать более убедительную причину, способную меня остановить, кроме родителей внизу, — Осаму окинул его многозначительным взглядом. — Потому что сам ты выглядишь не слишком убедительно. Когда появлялся на людях, Ацуму становился просто невыносимым с этой своей манерой демонстрировать, какой-я-крутой-а-вы-все-чмо. Не то что бы в этом не было доли правды, но на протяжении всего дня Осаму приходилось бороться с желанием врезать ему, не преминуя иногда себе это позволять. Но когда Ацуму пересекал порог их комнаты, вся эта напускная самоуверенность улетучивалась сама собой. Он ещё мог огрызаться, но перед Осаму становился безнадёжно слаб. А после того, как они признались друг другу, он и вовсе, кажется, потерял маломальский контроль над собой. Осаму этот контраст просто сводил с ума. И вот он — растерянный, загнанный в угол, совершенно беззащитный перед ним, сейчас — вдвое больше, чем когда-либо. Лицо Ацуму уже не просто шло красными пятнами — щёки полыхали ярким вермилионом, едва ли скрытые подрагивающими пальцами; испуганный взгляд метался от стены к стене, растерянно ища малейшую возможность сбежать; грудная клетка ходила ходуном — на его памяти Ацуму так загнано не дышал даже после их многочисленных забегов — и у самого сердце стучало уже где-то в ушах. Осаму замер. В висках билась последняя отчаянная мысль: о точке невозврата, о родителях, о том, что он должен сделать сейчас, и о других тупых вещах. И как же Осаму был зол за них на самого себя, потому что весь воздух из лёгких мгновенно вышибла другая, вмиг затопившая разум и отключившая любое самообладание: вот он, Ацуму, перед ним, в таком виде — и он не убегает! Не убегает, не сопротивляется и не может сказать и слова против — а Осаму, тот, кто был в этом виноват, застыл как каменное изваяние, именно в тот момент, когда от него больше всего нужно было совершенно обратное, и ещё чего-то ждёт. И Ацуму ведь не дурак.  — Ты полный придурок, Осаму Мия, знаешь об этом? — и, конечно же, Осаму знал, потому что как можно вообще сопротивляться такому его голосу и взгляду. Осаму до боли и зубовного скрежета стиснул челюсти: это он, полный придурок, сейчас нарывается. Нарывается же. — Всё, ты меня достал, — Ацуму одинаково хотелось прибить и поцеловать. Как жаль, что нельзя было сделать всё одновременно. — Саму! Стой, да подожди же! А вот раньше надо было думать!