Самовыражение

«Талант автора заключается в способности передать сложные чувства в простых выражениях.» Британский певец Брайан Молко

              Для Ацуши жизнь условно поделилась на понедельник, среду и пятницу. Нет, конечно, он все так же жил всю неделю: общался с хмурым, но интересным парнем Рюноске из параллели, обедал с рыжим Танизаки и с ними обоими спорил, когда же местный задира Тачихара предложит младшей Акутагаве встречаться, превращаясь перед ней в растаявшее клубничное мороженое. Но гораздо сильнее Накаджиму интересовали внеклассные занятия по понедельникам, средам и пятницам. Как пролетали остальные его дни, парень вспомнить никак не мог — в голове задерживались только забинтованный психолог, его кабинет и тексты. Нет, Накаджима и сам много писал, но, по сравнению с рассказами Дазая, это были детские каракули.               Однако Ацуши все больше проникался теплотой к Осаму, и работа по осознанию своих мыслей и их выражению стала еще приятнее. Психолог не скупился на похвалу, мягко указывал на ошибки, постоянно угощал чем-нибудь вкусненьким, ненавязчиво направлял в нужное русло подсказками и всегда расспрашивал о повседневной жизни, делясь и своими шуточными сетованиями на бестолковых учеников и неблагодарное начальство.               Вот и сейчас парень с улыбкой слушал разглагольствования протирающего пыль с полок Дазая:               — Нет, ну ты только подумай! Я сказал им написать о чем-нибудь красивом, намекая на чувства, а эти маленькие засранцы придумали такую презабавнейшую шутку! Они все завалили меня сочинениями, в которых легко увидеть портреты реальных людей! Кто-то о себе любименьком писал, кто-то знаменитостей брал, а некоторые особо умные говорили о «классном кареглазом парне в бинтах»!               — Но вы и правда красивый, господин Дазай, — спокойно возразил сидящий на знакомом стуле Накаджима, потягивая ягодный чай из кружки. — У вас же и правда много поклонниц.               — Да, но меня за эталон красоты и парочка парней принимала! Вот стыд какой! Куда их родители смотрят? Мальчик с мальчиком! Ужас! — картинно причитал Осаму, входя в раж все больше.               — Дазай-сан, вы же сами встречались с парнем, — со смешком напомнил Ацуши, уклоняясь от пыльной тряпки, которой размахивал психолог в приступе актерского вдохновения.               После этих слов он будто бы замер, в удивлении похлопал глазами и расхохотался вместе с Накаджимой. Парень, не прекращая смеяться, с умилением наблюдал за постепенно розовеющими щеками Осаму, который от веселья жмурился и прикрывал рот рукой. В какой-то момент Ацуши осознал, что психолог и правда красивый: вечно растрепанные волосы завивались на концах, глаза постоянно искрились разными эмоциями, скулы не покидал естественный румянец, жилетка подчеркивала узкую талию, а длинные пальцы казались необычайно тонкими. Что и говорить, Накаджима понимал всех тех учеников, выбравших эталоном красоты Дазая — он обладал исключительным очарованием и шармом. Правда, кое-что оставалось неизвестным.               — А зачем вам бинты? — спросил вдруг Ацуши, во все глаза глядя на психолога. Может, это был только мираж, но его будто на секунду передернуло.               Накаджима успел дважды отругать себя за неосторожные слова, глядя, как Осаму судорожно вздыхает, запрокинув голову к потолку. Парень с недоумением смотрел на это, только потом поняв, что таким образом Дазай старался убрать руки из своего поля зрения. Конечно, догадаться, что с ними не так, было просто, но почему-то Ацуши было важно спросить об этом самого психолога и услышать его ответ. Но того, что он сделал дальше, парень даже не предполагал.               Решив что-то для себя, Дазай опустил голову, закатал рукава и начал быстро сматывать бинты в рулоны, оголяя предплечья. Потом, помешкав пару минут, обернулся к Накаджиме, дерганным движением отнимая руки от своей груди и протягивая их ладонями вверх парню. Но Ацуши привлекла не чужая обнаженная кожа, а взгляд, которым Осаму впился в его лицо. Он смотрел изучающе, настороженно, с каким-то затаенным чувством, которого Накаджима еще не знал, но уже различал в чужих глазах.               А потом парень опустил взгляд на его руки. Предплечья покрывала густая сеть шрамов: поперечных, продольных, косых. Некоторые линии были гуще, другие длиннее, а третьи ярче. Все полосы были зажившими, огрубевшими, но их количество просто поражало. Шрамы переплетались между собой, сливались в точках пересечения, шли параллельно друг другу, накладывались и сливались. На левом запястье полос было больше, они выделялись молочно-белым на чуть загоревшей коже, создавая некий контраст с вздутыми синими венами и рельефными сухожилиями. Некоторые линии были ровными, будто от хирургического скальпеля, а другие наверняка оставлены каким-то затупленным лезвием — шрамы кривые, поверхностные, почти исчезнувшие.               Тем не менее Ацуши смог оторваться от мелких деталей и обратить свое внимание на руки целиком. Они мелко подрагивали, пальцы чуть сгибались до натяжения кожных складок, костяшки и маленькие суставы покраснели, а тени от солнца за окном причудливыми пятнами плясали по коже. Подняв взгляд, Накаджима увидел нечитаемое выражение лица Дазая, с которым он смотрел на свои предплечья. Даже без книжки парень понял, что психолог сейчас погружается в бездну. Темную, мрачную, холодную, бесконечную. Он будто застыл на краю обрыва, ощущая ледяной ветер, безжалостно подталкивающий к последнему шагу.               Вспомнились слова Холдена Колфилда, написанные Сэлинджером: «Пропасть, в которую ты летишь, — ужасная пропасть, опасная. Тот, кто в нее падает, никогда не почувствует дна. Он падает, падает без конца. Это бывает с людьми, которые в какой-то момент своей жизни стали искать то, чего им не может дать их привычное окружение. Вернее, они думали, что в привычном окружении они ничего для себя найти не могут. И они перестали искать. Перестали искать, даже не делая попытки что-нибудь найти»*. Видимо, это как нельзя точно описывало Дазая.               Еще во время чтения этой книги Ацуши понял, что так не должно быть. Нельзя, чтобы хоть кто-нибудь оказывался на краю бездны, видя в ней и свой рай, и свой ад. Никто из людей не должен это терпеть. Однако Накаджима — всего лишь человек. Один почти что воин в поле, заканчивающимся обрывом. И если Холден мог поспевать ловить детей во ржи, то Ацуши нет. Безликие, сломленные, они шли мимо него, словно не замечая, и шагали в пустоту, раскинув руки в стороны.               Но…               Сейчас это не было полем.               Парень стоял на цветочной поляне. Небольшой, окруженной со всех сторон деревьями. Дул свежий, приправленный сладковатой пыльцой ветерок, играясь с длинной прядью его прически. Позади все так же была пропасть, топкая, словно болото, над которым чернел туман. А рядом стоял Дазай. Он всматривался в этот мрак, готовый последовать за лентами своего черного плаща в сторону безжалостной пропасти. Ацуши же смотрел на цветочную поляну, пестрящую пастельными тонами трепетавших лепестков, окруженную ласковыми деревьями, что шелестом крон создавали удивительную мелодию, похожую на колыбельную, которую Накаджиме так и не довелось услышать в своей жизни. Но она звучала сейчас. Звучала для двоих.               И Ацуши, мягко взяв руки Дазая в свои, утянул его в цветочное озеро, разворачивая к пустоте спиной.               Очнулся от мыслей парень, мягко поглаживая предплечья Осаму, осторожно проходясь по паутине шрамов. Его левая ладошка придерживала правую кисть психолога, нежно дотрагиваясь до косточек запястья, а пальцы другой руки очерчивали полосы, ощущая их рельеф и огрубение. Предплечье Дазая перестало дрожать, оно спокойно повисало в воздухе, удерживаемое Ацуши.               Парень осторожно поднял глаза на Осаму, сталкиваясь с ним взглядом. Психолог смотрел проникновенно, чувственно, с какой-то молчаливой мольбой, будто боясь высказать ее вслух. А потом Накаджима все понял.               Надежда.               Взгляд Дазая молил о принятии. Но оно было темным, словно обнятым нефтью. Ее черные тягучие руки крепко стискивали то самое, что психолог отчаялся найти в этой жизни, предпочитая смерть, ее альтернативу. Принятие.               Достоевский приучил, что эмоции — проявление рабской натуры. Заставил поверить, что от них нет толка.               Однако Осаму понял, что это не так. Понял, что чувства придают сил, насыщают мир красками.               Делают жизнь жизнью .               Но психолог больше не мог выражать эмоции. Наверное, он и правда любил Федора — черной, извращенной любовью, больше похожей на взаимодействие двух смертельных ядов. Смешиваясь, они убивали все живое, что было в человеке, оставляя обезображенный труп.               И увидеть в Дазае это можно было под бинтами. Белая марля скрывала черные полосы отравленной крови, что слабыми толчками лилась из открытых ран, исчертивших сердце.               И Ацуши вдруг понял для себя простую истину.               Он хочет помочь Осаму.               Хочет дернуть его назад от туманной бездны.               Хочет вымыть всю чернь из его души.               Хочет утянуть на цветочную поляну.               Хочет угостить ее нектарным ветерком.               Хочет вместе с деревьями убаюкать колыбельной.               Хочет поблагодарить за доверие.               Ведь Дазай рассказал ему об этом. О том, что ему хочется принятия.               И Накаджима принимает. Принимает всего без остатка, с черной кровью и взглядом в сторону обрыва.               И, самостоятельно забинтовав предплечья, смотрит на бежевый плащ на крючке.