Про тарпанов, акацию и немножко про Фантомаса

Мишка… Мой Мишка, загорелый и запыленный, что в очередной раз показывает, насколько ему «важны» режиссерские указания. У кого он такому научился, у какого такого Станиславского? Алма-Атинский вокзал – как обычно, пестрит, шумит, торгует яблоками и вареной картошкой, ищут мать потерявшиеся в толчее двое черноглазых детей, младший уже готов зареветь, но мать их, конечно, находит, зеленая то ли бричка, то ли арба, черт их всех разберет, привязана прямо к вокзальной скамейке, и меланхоличная буланая лошадь меланхолично общипывает пробившуюся между скамейными досками ветку. Если смотреть из вагона, прежде чем соступить на пыльный перрон – даже может совсем показаться, что мир. Пока мимо не прохрустят сапоги: левой, левой, мальчишки в гимнастерках защитно-зеленого цвета, совсем еще новых, лопоухие, с тонкими шеями. В ногу. Левой. Левой. Левой. И песня хором, какая-то совершенно не боевая, про какую-то барышню и синий берет. Пыльно-желтая лошадь смахивает на тарпана. Джунгарского, желтого. Как же я ненавидел эту Алма-Ату, ненавидел каждую наступающую новую холодную зиму и каждое наступающее жаркое новое лето, и этим в свой черед наступившим жарким и пыльным летом по-прежнему при всем желании не могу сказать, что навижу, а вот сейчас возвращаюсь сюда из Москвы – и такое ощущение, будто возвращаюсь домой. И вот, среди всей этой вокзальной толчеи – Мишка. Мой Мишка, руки в карманы, в светло-коричнево-бежевой рубашке-ковбойке, загорелый и запыленный. Меня, что ль, встречает? С какой бы, конечно, стати, телеграмму на студию я давал, но Мишке с чего бы? И интересно, кого ж он встречает (а может, провожает?) на этом вокзале, если не меня. Впору начать ревновать! - Сергей Михалыч! – Мишка, в одно мгновение просияв, кричит своим поставленным у Станиславского баритоном на весь вокзал и машет рукой. Поясняет смущенно: - У вас чемодан тяжелый… Подхватывает чемодан, нелогично чертыхается: - Ну и тяжелый! Вы туда что – кирпичей напихали? Стройматериалы для Александровского Кремля самолично везете? Везу я, конечно, почти… не стройматериалы, но фотоснимки Кремля у меня в чемодане действительно есть. Прекрасный, отличный, очень надежный рыже-коричневый кожаный чемодан, на котором очень удобно сидеть на вокзале – чтобы не сперли. И я не мог не воспользоваться вынужденной поездкой в Москву, чтобы набрать материалов. Книг, разных изображений… когда упаковывал, была у меня такая криминальная… хотя и вполне разумная – мысль. С нужными картинками листы из книг попросту повыдергивать. Даже примерился. Но на такое варварство рука не поднялась. Так что тащи, Мишенька, всё целиком. Взялся – тащи. С самого меня удивившей жадностью разглядываю Мишку, как будто три года не видел. И так и есть – загорелый и запыленный. В расстегнутом вороте шея – резкою полосой, сверху темная и обветренная кожа, снизу – белая. Но где, черт возьми? Спрашиваю вслух: где, черт возьми? Мишка, при всех своих выбрыках, актер дисциплинированный, если ему было сказано беречься от солнца, он будет беречься, во всяком случае, постарается. На лесозаготовках, как пить дать. Проклятые лесозаготовки, ненавижу лесозаготовки, они уже отняли у меня дорогого человека, и теперь портят мне исполнителя роли. Почти-истерика, в которой я ехал сюда и которая тут почти-успокоилась, раскручивается снова. - Не успел помыть, у нас тут три дня воды не было, только сегодня пошла, и то ржавая, - Мишка мотает головой, сматывая со лба пыльный, почему-то еще туже закрутившийся локон. – Но я к началу съемки помою, не беспокойтесь. Почти-истерика вытряхивает из меня слова быстрее, чем я успеваю запихнуть их обратно. - Сергей Михайлович! – Миша смотрит на меня укоризненно. – Вот когда говорят «Эйзенштейн – скандальный режиссер», я всегда поправляю: «Не в таком смысле». А выходит, именно что в самом прямом – не успели приехать, уже скандалите на пустом месте! Мне смешно, мне честное слово, смешно, но Мишка, Мишка… и он от самого вокзала так и несет чемодан в правой руке, ни разу не переложил в другую, и другую так ни разу и не достал из кармана. - И, Сергей Михайлович, вы же сами прекрасно понимаете, что без лесозаготовок не обойтись. – Он мысли мои, что ли, читает. Про лесозаготовки я вроде не говорил. Или все-таки говорил? – Хотите, чтобы на студии иней по углам лежал, как в первую зиму? - Что у тебя с рукой? - Ничего страшного, не беспокойтесь. Мишка – молодой, улыбчивый, хоть и пыльный, с наполовину белой, наполовину загорелой шеей в расстегнутой от жары ковбойке, Мишка со своею полуобиженной-полусмешливой гримаской, Мишка на прокаленной с мирных времен не метенной улице – так и брызжет солнцем, брызжет молодостью, брызжет соком. Как акация. Сам удивляюсь странной этой ассоциации, ворочаю ее в уме так и эдак – и удивляюсь теперь уже тому, насколько она точна. Мишка – как акация. Белая, которая цветет теми самыми плотными, тугими, сочными белыми гроздьями. Но истерика, привезенная из пустой военной Москвы, трясет меня изнутри, по-моему, даже снаружи видно, как сердце колотится об грудную клетку, и уж точно видно, что руки… фиг вам, руки я сам спрятал в карманы, руки точно не видно. Мишка точно читает мысли. Не мысли, так чувства, это вернее. Потому что, ни слова ни говоря, ставит чемодан на землю, вынимает из карману руку и сует мне под нос. Ладонь забинтована. Точней, перевязана, даже не бинтом, а какой-то тряпкой, совершенно по-дилетантски, в больницах бинтов не всегда хватает, но это перевязано явно не в больнице. - Об саксаул ободрался. Ну или об акацию, не знаю, тащил эти ветки, потом смотрю – кровь течет, ободрался. Ну честное слово, Сергей Михалыч, ничего страшного! Наверное, я его схватил больно, но мне не до нежностей. Мишка решительно отнимает у меня руку. - Сергей Михайлович. У вас сейчас на руках все микробы со всего Советского Союза. Если вам так позарез надо развязывать – развяжете дома, когда руки вымоете. По-моему, так меня не стыдили с младших классов гимназии. У Мишки – перевязанная рука, а я – только что из опустевшей военной Москвы. Москва, хвала всем богам, богу войны, царице полей, кого я забыл, теперь уже тоже глубокий тыл. В нее можно приехать из эвакуации по киношным делам… и я поразился тому, насколько Москва пустая. А в это самое время, Мишка, не так уж и далеко, несколько дней пути, а если самолетом – то несколько часов лёту, в это время живые люди становятся мертвыми. И самое страшное, Мишка, - я понимаю, что говорю это вслух, хотя не хотел говорить, что-что, а это точно не собирался вслух говорить моему Мишке, - что это правильно, это так и должно быть, так нужно. Потому что если не станут становиться прямо сейчас – все равно они станут мертвыми только немногим позже, и они, и другие, и мы здесь, и все, и скорее всего, страшной смертью. Мишка, спасибо ему, ничего не говорит. Поднимает правой рукой чемодан и несет его в Лауреатник. В Лауреатнике вода, слава богу, есть. И мое мыло за время командировки никто тайком не измылил. Я развязываю неумело и туго завязанный узелок на ладони. Теперь это уже дело принципа. Затягивали его, похоже, зубами. Развязывать зубами прямо похоже, черт возьми, на соблазн. Но я обхожусь ногтями. Ногтями скоро смогу линии выцарапывать для офортов, если не найду ножницы, которые кто-то у меня заиграл. Развязываю, разматываю, и… хотелось бы мне сказать, что выдыхаю. Но не врать же в таком пустяке. Нет, на самом деле и Мишка не врал, ничего страшного, я уж готов был увидеть пропоротую насквозь ладонь, или страшное нагноение, на самом деле совсем ничего такого, длинная и довольно глубокая, но все же действительно только царапина, и уже начала подживать. Но я не могу выдохнуть с облегчением. Хотя облегчение и испытываю. И странное желание, когда смотрю на Мишкину руку, которую он в этот раз послушно не отнимает: прижаться к этой ладони щекой. Черт знает что за желание. Но Мишка, Мишка… черт с ним, что загорелый, гримеры поправят. Мой Мишка… - Почему не пошел в больницу? - Вы же сами сказали: держись от больниц подальше, - честно говорит Мишка. – Если словишь тиф – это будет конец всему. И вот тут-то меня обдает страхом до липкого холодного пота. Вдобавок к тому горячему, который уже течет по спине от жары. Нет, не так. Страх приходит… Истерика (чего уж врать себе про почти-) отплясывала во мне джигу, и тут на паркет выходит Страх. И они в паре выдают страстное аргентинское танго. Говорил про больницы, говорил про тиф, имея в виду, что если Мишке придется остричься наголо, то парик ведь такой сделать для него навряд ли получится. А тут пришло: ведь от тифа не только волос можно лишиться! Когда уезжал в Москву, за себя только чуток (чего врать – не чуток) волновался, и то больше за, черт ее подери, бюрократию, мой Мишка ведь оставался в еще более глубоком тылу, в порядке и безопасности. А ведь и в самом глубоком тылу запросто можно помереть от тифа, от малярии, дизентерии, на чертовых лесозаготовках можно шею сломать, ободраться об саксаул и в несколько дней загнуться от столбняка или сепсиса. Мой Мишка… нет, на самом деле Мишка не мой, если рассматривать по принадлежности, Мишка – свой собственный, во вторую очередь – жены и семьи, в третью – мосфильмовский, и только потом, в рамках этого, частично, немножко, на время все-таки… находится в распоряжении режиссера товарища Эйзенштейна. Страх радостно жрет мой страх и разрастается, прямо как дэв из какой-то сказки про здешнего богатыря, который питается страхом и увеличивается, если его боятся. Мой Мишка – хорошо, хотя бы, что он здесь, здесь, в глубоком тылу, а не там. Не хочу, ни за что, не пущу, не отдам… не туда, ни за что – только не туда! Совершенно неправильная, эгоистичная, собственническая, узколобая, подленькая, трусливая, несоветская мысль. Малость попахивающая пятьдесят восьмой, если уж на то пошло. А главное – подлая. Потому что там – точно такие же Мишки, Сережки, Кольки. И даже Зиночки и Гульнары. И те ребята в еще нисколько не выцветших гимнастерках, которые сегодня прохрустели мимо меня сапогами с дурацкой песней про какой-то синий берет – они тоже… тоже через несколько дней будут там. И возможно – уже через несколько дней не все из них будут живыми. И все они – точно так же чьи-то дети, чьи-то друзья, быть может, чьи-то возлюбленные. А главное – свои собственные, такие же, как и мы, живые. Все равно. Пусть подлая, пусть несоветская. Представлять на себе, как входит в плоть метал, разрывает мышцы, разрывает сосуды и сухожилия – экая достоевщина, на себе представлять интересно. Представлять это с Мишкой – настолько страшно, что я даже откидываю эту мысль как можно скорее, в кои-то веки вместо того, чтоб сладострастно обсасывать, как я обычно. Моего Мишку я под шрапнель не отдам. Или в нынешней войне шрапнель не используют? Черт его знает, без разницы. Не отдам. И я даже докажу, логически объясню и подведу твердое обоснование. Потому что мой Мишка – не мой, не жены и даже не собственный. М.А.Кузнецов – общечеловеческое культурное достояние. Правда, этого пока никто не знает, кроме меня, даже сам Мишка, и уж тем более не знают те, кто выписывает повестки, наверное, честно стараясь как можно лучше сделать свою работу. Так на то я и режиссер, чтобы все узнали. Как только решил, что делать – сразу становится легче. На порядок легче. Дышать возможно. Может, это все равно не поможет, черт его знает. Но я решил, что мне делать – и теперь могу дышать. А там будь что будет. - Мишка, - я говорю ему. Какой у меня все-таки гадкий скрипучий голос. В записи еще ладно, а живьем – стаи обезьян распугивать в диких лесах Юкатана. Жалко, что не попробовал. Точно бы получилось. – Мишка, очень тебя прошу: обещай мне, что распишешься во всем, что я тебе дам. Уголок Мишкиных губ ползет вверх в улыбку – и разом срывается вниз. - Нет, - твердо говорит Мишка. - Чего ты такого боишься? – я раздражаюсь. – В ЗАГСе ты уже расписался. А чего еще такого я тебе могу неприемлемого подсунуть? - Сергей Михайлович, - Мишка качает головой. Упрямый, как Насреддинов ишак. – Я вам доверяю и ни грамма не сомневаюсь, что ничего дурного вы не затеяли. Разве что идиотское. Но обещать все равно не могу. Если я пообещаю – мне придется обещание выполнять, а вдруг там окажется что-то такое, чего я подписать не смогу? И вот тут-то я выдыхаю. Невесть почему – но именно сейчас. Хотя надо было, когда оказалось, что рана под бинтами – простая царапина. - Ладно, - говорю. – Не беспокойся, Мишка. Это план. План творческой работы режиссера С.Эйзенштейна. И в этом плане будут роли, предназначенные для тебя. Мишка выдыхает. Теперь он выдыхает – шумно и не скрывая. Неужто моего Мишку тоже трясло? С какого момента? Да трясло-то, похоже, всерьез. Потому что я подготовлю план. План так и так полагается составлять. План на много, множество кинокартин. Я же правда хочу их все снять, может, мы их даже еще и снимем, дай Бог, снимем, но это потом, сейчас бы закончить «Ивана», а там дальше посмотрим, может, их еще и не утвердят, хотя это тоже не важно, сейчас совершенно не важно, закончим с Ванькой, тогда разберемся, главное – что у меня будет составленный творческий План. На много, множество новых фильмов. И в каждом из этих фильмов – надо же, какое совпадение – будет роль для М.Кузнецова. Пушкин. Сен-Жюст. Роб Рой. Фантомас. А чего нет? - Согласен, Мишка? - Да. Иногда самое лучшее слово – самое короткое. «Да» даже короче, чем, например, «yes». А меня опять тянет все то же странное, совершенно художественно неуместное и негигиеничное желание. Раз к Мишкиной ладони нельзя прижаться к щекой – а это, понятно нельзя, кому я это все объясняю – то можно ее хотя бы заново забинтовать. - Мишка, и сходи все-таки покажись в больницу. - Да Сергей Михалыч, зачем? Там что, без меня пациентов мало? А это все ерунда, играть я могу, а руки все равно в кадре не видно. - Просто сходи и покажись. Успокой старого больного режиссера. - Ладно, ладно, схожу. По всем законам романтического кино, дальше мне следовало бы перевязывать рану лоскутом, оторванным от собственной рубашки. Но рубашка у меня грязная. На ней все микробы если не со всего Советского Союза, то уж точно двух союзных республик гнездо себе свили. Зато у меня в запасах имеется чистый бинт. Я просто ужас какой предусмотрительный, что, вы разве не знали?