Жестокость к животным есть одно из средств уничтожения моральной чувствительности.
Б. Раш
На то, чтобы раздобыть планы исследовательского комплекса, у них уходят месяцы. Гораздо меньше – на то, чтобы разобраться в охранных системах, расписаниях и сменах. Найти слабое звено среди персонала получается легко, даже чересчур – многие из младших сотрудников недовольны текущим положением дел, и добровольцы находятся сразу, стоит только надавить на больные места. Они добывают снаряжение, копируют карту допуска, украденную у кого-то из именитых докторов, прокладывают маршруты к извилистым тоннелям «питомника», расположившегося в центре территории раздутым аппаратом Гольджи. Именно там держат подопытных; каждая комната, каждая клетка отделена от соседней безжалостной евклидовой строгостью тщательно спланированного пространства. Возможно, со стороны это бы даже смотрелось изящно – если бы внутри не держали пленных.***
Вампиров считали монстрами. Разумеется, об этом никто не говорил – ни одна фирма не стала бы портить себе рекламную кампанию, прямо заявляя о том, что те, чьими способностями они так свободно пользуются, на самом деле являются безжалостными кровожадными чудищами из детских сказок. Нет, о вампирах говорили как о добровольных помощниках, ценных сотрудниках, использующих свои невероятные умения с благородной целью продвижения науки и общества к доселе невиданным высотам. Ужас лежал глубже – в публичных выступлениях именитых ученых, в докладах и диссертациях, открытых для общего доступа, чтобы каждый желающий мог причаститься к крупице мудрости. Они не люди, сквозило между строк, они – древний ночной кошмар, снова вытащенный наружу из наших собственных генов. Никто и не полусловом не обмолвился о рабстве. Все молчали об опытах, о том, каким мучениям подвергают тех, кого содержат в научных институтах. Но информация все равно просачивалась – по капельке, по крошке выплывала наружу страшная правда о бесчеловечных экспериментах над разумными существами. И сочувствующие нашлись. Они не называли себя никак. Просто собирались в барах, куда, по слухам, захаживали научные сотрудники, и слушали сбивчивые рассказы молодых, не зачерствевших еще аспирантов, со стеклянными, полными затаенного ужаса глазами вещавших о том, что происходило в стенах лабораторий. Задавали вопросы, представляясь Джонами, Джейн, Джеками, Джилл, и нитка за ниткой выуживали нужное из потоков заикающихся слов. Часами серфили в сети в поисках фактов и доказательств. А потом пришла пора действовать.***
Они берут с собой только шокеры и дубинки – надеются, что большего не понадобится. Проникнуть на территорию комплекса оказывается до смешного легко: словно в насмешку над собранными ими сведениями он почти не охраняется. За час до полуночи их помощник из числа сочувствующих сотрудников отключает охранные системы одного из пропускных пунктов – и все на этом; больше ничего нет, будто это не научный институт, а парк развлечений. Охранник у камер безмятежно спит на посту – от удара шокером он падает на пол словно куль с мукой, и его быстро и бесшумно оттаскивают в угол. Место занимает один из Джеков - смарткраска услужливо раскидывает под его пальцами веер окон, когда он открывает путь остальным. Сквозь темные глазки камер он наблюдает, как его товарищи рассыпаются по изогнутому лабиринту, каждый к своей ячейке. Накладки услужливо выводят поверх изображения: объект A, объект B, C, D. У локтя поочередно вспыхивают уведомления о доступе, в которых значится одно и то же имя – он не обращает на них внимания, напряженно всматриваясь в мозаику кадров прямо перед собой. Все происходит так быстро, что камеры даже не успевают обработать сигнал. Резкое движение, пляска размытых теней – и его товарищи остаются лежать на гравиевых дорожках безжизненными кучами тряпья. Одна из камер автоматически фокусируется на лице одной из них, совсем еще молодой девушки - в застывших глазах даже на зернистой записи ясно читается чистый, неподдельный ужас. Он не хочет, не может опустить взгляд ниже, туда, где распахнулась, истекая черной в неверном свете кровью, огромная рваная рана, ощерившаяся лоскутами кожи и мышц. Смазанный неясный силуэт мелькает на самой периферии поля зрения одной из камер совсем неподалеку от него, и он срывается с места и бежит так, как раньше не бегал никогда. Их несколько, проносится в сознании отчаянная, шальная мысль, они территориальны. Если они перебьют друг друга, может, у меня будет шанс. Его встречают у пропускного пункта. Наперерез ему из глубокой тени выходит вампирша, долговязая и угловатая, будто палочник. Остриженные ежиком волосы в бьющем ей в спину свете прожектора выглядят как нимб, но на лице, скрытом темнотой, звериными красными огоньками горят зрачки. Она медленно, обманчиво лениво шагает к нему, и он сглатывает, наблюдая, как покачиваются в такт движению неестественно длинные, тонкие руки. Делает шаг назад, но спотыкается на гравии и неловко падает на спину. Сердце заполошно колотится о ребра. От ширинки вниз разливается предательское влажное тепло. Вампирша останавливается совсем рядом и замирает, по-птичьи склонив голову набок. Она смотрит прямо на него, но кажется, что рассеянный взгляд ее спокойных глаз сосредоточен в неизмеримо далекой точке за его переносицей. - Почему? – слова наждаком скребут гортань, но он хрипит и выталкивает их из себя в отчаянном порыве убедить, увещевать, - Мы ведь хотели вам помочь. Хотели… спасти вас. Выражение лица вампирши не меняется. - Спасти? – безразлично произносит она, а потом вдруг растягивает тонкие бледные губы в неестественной, насквозь фальшивой улыбке, - Спасибо. Волна ледяного отчаяния прокатывается вдоль хребта. Словно раненое животное, он зажмуривается и тонко, надрывно воет.