Красный волк и серый волк

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Бэкхёну снова снится полёт, должен был крылатым родиться, а не волком. Во сне за спиной снова сильные белоснежные крылья, отчётливо шуршат перья, Бэкхён чувствует себя настоящим и цельным. Ноги ощущаются иначе — словно он птица, и глаза совсем иначе видят, чем волчьи. Перистые облака усеивают небо будто проклюнувшаяся зелень, которая вот-вот превратится в буйные заросли, что своей волной станут подобны небу.        Он видит серую спину волка, что движется к дольмену по каким-то одному ему ведомым делам. Густой короткий мех выглядит шелковистым, Бэкхён может рассмотреть каждую шерстинку. Волк некрупный, потому кажется, что ещё подросток, но таких обычно не отпускают из стаи, чтобы противники не причинили вреда. Зачем он вышел из тайги и прошёл до холма? Поклониться древнему камню?        Внезапно на солнце набегают плотные белые тучи, будто сбитые в кучу коробочки хлопка. Они темнеют, приобретая всё более угнетающий оттенок, пока не становятся цвета крыльев сизого голубя. Тот частенько воркует под крышей так, что кажется — вот-вот подавится своим говором и свалится со ставен, только одинокое пёрышко в комнату и залетит.        Ослепительная ветвистая молния прорезает себе путь, бьёт из скопления туч прямо в каменный дольмен на вершине холма, но тот много веков стоит, сколько бы молнии ни били, не раскалывается. Бэкхён вглядывается в простирающийся под ним огрызок равнины, но серого волка уже нет и следа, словно его испепелила молния.        Сердце на мгновение замирает в тревоге. Будто ему есть дело до каких-то серых. Раскат грома потрясает своей мощью, сминает крылья ледяным шквалом, сыплет колючими каплями в лицо, забивает в лёгкие холодный ветер, не позволяя сделать вдох. Дрожит всё: не только трава под дольменом, не только сердце Бэкхёна — сотрясается само небо. Кажется, что он в один момент лишается крыльев, и камнем падает вниз.        Бэкхён вскидывается на соломе, закусив губу. Сердце судорожно бьётся, словно у пойманного зайца. За окном неспешно засыпает ночь, петухи ещё молчат, и будут молчать до самой зари. Как всегда Бэкхёна подкидывает в тот зачарованный момент между ночью и рассветом. В эти часы он поднимается вот уже которую весну. Сколько себя помнит, столько и учит травы, потому что подкидыш. Спасибо, что приютили и дали хлеб и кров, а уж что отдали на обучение едва он ходить начал, так то дело десятое.        — Эй, мальчишка, ты спишь?        — Нет, учитель, уже встал.        — Ну так быстрее выходи, у нас не так много времени. Скоро росы коснётся солнце, и всё пойдёт псу под хвост.        Бэкхён скатывается со своего ложа, наспех обувается, хватает заранее заготовленную корзину. Одеваться не надо — так и ложился в одежде, оттого и помялся весь, под тяжёлым взглядом учителя делается неловко. Но уж лучше измятым ходить и слушать бурчание, сдобренное презрительными взглядами, чем клюкой по спине получать.        Склонив виновато голову, Бэкхён выслушивает наставления, поднимает все короба и корзины, которые принёс с собой учитель, и устремляется за ним. Гружёному легче делать вид, что он слушает. На самом деле он витает мыслями где-то далеко, возвращаясь ко сну, но всё же не забывает поддакивать учителю, который в сотый раз рассказывает, чем отличается красный волк от лисицы, обычного волка и шакала.        Вместо того, чтобы слушать, что у них морда укороченная, а хвост метёт по земле, Бэкхён рад был бы в зверином облике пробежаться, сбросив груз. А ещё очень бы хотелось, как в детстве, погоняться за своим собственным чёрным хвостом, чтобы не думать ни о чём, даже о летающих вокруг стрекозах и мотыльках. Только о вредном, уходящем от погони «противнике».        Ему так не хватает возможности побыть самим собой, чтобы заокругленные уши уловили те звуки, что людским ушам недоступны, но он уже достиг возраста, который определяет, какое место в стае он займёт. Ему не нравится это место, но с собственным телом и духами предков не поспоришь.        Очень хочется слиться рыжим цветом с солнцем, хочется быть не просто красивым юным волком, хочется быть кем-то большим. Воином и охотником, бортником или приносящим потомство. На худой конец он согласен быть самым слабым альфой племени, лишь бы не быть собой. Бэкхён зло стискивает зубы и шагает в гору, изредка оскальзываясь на камушках, усеивающих подъём. Ещё немного и они нырнут в кривое ущелье, а после выйдут на плато.        Пальцы Бэкхёна в бесчисленных порезах от острого серпа, отчего над ним не потешается только ленивый. Хотя красные волки не агрессивны в стае, есть всё же исключения для таких, как они со стариком-учителем, что занят натаскиванием Бэкхёна последние две весны. Старик всё говорит и говорит, описывая особенности их стаи красных волков и других, о которых слышал. И, естественно, о том, что такие как Бэкхён, зачем-то существуют. Старик и сам бета, может, оттого и обозлённый на весь мир.        — Твоя задача — …        — Быть полезным стае, — договаривает за него Бэкхён.        Он всё ещё не понимает, почему не имея внешних различий он стоит в самом низу иерархии. Почему его нельзя приравнять к альфам, если он не способен зачать потомство? Над головой шумят кедры, рассекая иглами ветер на тонкие ленты. Хвойные деревья пахнут живицей, которую они с учителем будут собирать через седьмицу. Точнее, собирать-то будет Бэкхён, а учитель в случае чего клюкой по спине лупить.        Со стороны перевала слышится мелодичное и протяжное пение — это постовые заметили их передвижение, учитель подвывает в ответ, а Бэкхён лишь губы молча облизывает, желая хоть раз самому ответить дозорным. Но он лишь молчит и шагает вверх и вверх, ныряя под свод в объятия густой тени, за которой начинается зелёное плато. Оттуда открывается великолепный вид, который оценить Бэкхён зачастую не в состоянии. Учитель не позволяет поднять голову во время сбора.        Потому он лишь мельком видел всхолмлённые увалы, переходящие в более крутые холмы, а за ними очередной перевал и горы, царапающие небеса. В центре чаши, образованной горами, млеет на солнце иссиня-голубое озеро, никогда не замерзающее зимой. Вода из него замерзает только в вёдрах, покуда от озера до дальнего дома донесёшь, так и покроется студёной плёнкой.        Бэкхён вскидывается, услышав отличный от красных волков волчий вой и настороженно оглядывается по сторонам, вслушиваясь в пение дозорных, разительно отличающееся от чужих голосов. Бэкхён всего лишь пару раз слышал вой тундровых волков и видел их вблизи лишь раз. Те в зверином обличье гораздо крупнее, лапы выше и мощнее, морды вытянутые, уши острые, совсем не таких мягких очертаний как у красных.        Со страхом оглянувшись, Бэкхён понимает, что звук отражается от гор, множится, дробится на эхо, не понять, откуда доносятся чужие голоса. Последний раз, когда он слышал чужаков, селение обеднело на вожака и нескольких омег. Тундровые обычно не трогают других, если сами в пасть не лезут, да и Бэкхён не из той категории, что заинтересует серых. Но колени всё равно становятся ватными совсем, но только он успевает закусить губу, до рези в глазах всматриваясь в окружающий его мир, как получает по спине клюкой.        — Собирай о чём говорено, бездельник!        — Но, учитель… может, нужна моя помощь?        — Драться с ними пойдёшь, али как? Травы собирай, говорю. Ишь ты, помощь его нужна! Выдумщик.        Бэкхён от злости прокусывает губу. Он прошёл все задания, ничем не уступая в силе альфам и в ловкости омегам. Почему? Почему его считают не таким или неправильным. Он такой же красный волк, как они. У него такая же чёрная полоса на хвосте, такая же опалённая солнцем рыжая шерсть и такие же потребности, просто несколько поколений назад бет внезапно признали ненужными, а так, как истинная сущность щенков проявлялась лишь в отрочестве, их не убивали, как это делали с негодными младенцами гиены. Зато списывали со счетов, и большего достигнуть было невозможно. Так и умирали в одиночестве, потому что никто не хотел делить с бетами постель.        Альфы брезговали, омеги воротили носы, так и ходили беты неприкаянными, будто похороненные не по ритуалу предки. Сколько бы Бэкхён ни тщился по чужим разговорам понять, чем отличается от омеги не в поре или от альфы не в гоне, так и не понял. И если на него раньше заглядывались парни разных полов, то как только шаман произнёс веское «бета», весь интерес угас.        И вроде ладно сложён, на лицо недурён, но «бета» висит над ним как приговор, заставляя поселян сторониться его будто больного какой-то необычной хворью. Бэкхён вздыхает и становится на колени, вынимая короткий загнутый нож. Время серпа придёт позже, а пока он режет невысокую траву, остро пахнущую дымом и чем-то ещё, что наверняка не удаётся опознать. Сколько бы он ни спрашивал у учителя, тот талдычит одно — дымная трава, что тут думать. Никаких примесей, никакого «чего-то там» ещё.        Бэкхён перестаёт щуриться, густые тени отступают, сменяясь предрассветными сумерками, в которых видно лучше, чем в засыпающей ночи. Небольшая корзинка наполняется до отказа, и Бэкхён заматывает верх полотном, чтобы трава не подсыхала. Потом приходит время серпа. Бэкхён заматывает пальцы тряпицей, но снова получает удар по спине.        — Тряпьё снимай. Голыми руками собирай крапиву, ишь что удумал. Трава должна чувствовать тебя, как и ты её. Травы никогда не ошибаются. Как и природа, сделавшая нас теми, кто мы есть.        Бэкхён тяжело вздыхает и выполняет просьбу, стараясь шипеть потише от прикосновения к обжигающей крапиве. После неё он всё равно ничего уже не чувствует, потому и не особо запоминает все травы, которые срезает, складывая в корзинки да коробы. Когда солнце поднимается над грядой, они с учителем уже направляются обратно, чтобы разобраться с заготовками и работать до обеда, не покладая рук.        После этого учитель разрешит поспать несколько часов, потому что сегодня полная луна напитывает травы волшебной силой, и они будут собирать её в темноте, пока всё поселение будет спать. Кроме них и дозорных. С Бэкхёна сходит семь потов, пока он доносит всё до хижины учителя. Руки горят огнём, их бы в холодную воду ручья, но вместо этого Бэкхён разбирает травы, а после и мнёт крапиву голыми руками, в который раз думая, что скоро сам станет, как крапива — обжигающим.        После того, как он заканчивает с травами, учитель позволяет ему поспать, и Бэкхён проваливается в сон на тюфяке, набитом соломой. Сон повторяется. Только вместо волка он видит у дольмена самого себя. Совершенно иного, с игривой прядью из бусин в волосах, в непонятной одежде, которую не носят красные, но себя. Бэкхёну лишь остаётся хлопать невидимыми крыльями и ресницами, пока второй он стоит у дольмена, склонив голову.        Когда второй Бэкхён поднимает на него глаза и указывает пальцем, Бэкхён падает так стремительно, словно его крылья срезали острые ножи ветра, словно крыльев никогда и не было. Даже во сне Бэкхёну страшно, но проснуться не выходит. Он врезается во второго себя, и они катятся по склону, путаясь в траве и одежде друг друга, а потом сливаются в одно. Лишь тогда Бэкхён открывает глаза, пытаясь справиться с дыханием.        Свет луны рябью ложится на водную гладь никогда не спящего озера, когда они с учителем выходят в ночь, вооружившись ножницами и коробами для сбора трав. Ночную тишину нарушает лишь уханье сов, переклички дозорных да всплеск рыбы в озере. Бэкхён оглядывается на особо громкий звук и видит, как в свете луны серебрится чешуя. По воде лупит крупный хвост, подозрительно квакает единственная лягушка, и всё затихает.        Окутанная мраком, скрытая ото всех зубами гор чаша их равнинного поселения, дарит иллюзию безопасности. Лес густой тенью обступает, пока они поднимаются на плато, но уходят дальше, к необходимым травам. Бэкхён слышит пробудившихся ночных созданий, тихие шорохи поступи лап, и закусывает губу. Кажется, что кто-то терпеливо выслеживает его шаги, будто он зазевавшаяся добыча.        Ночь — та самая пора, когда не таятся хищники и духи. Когда они не боятся быть увиденными случайными путниками и перехожими. В тихом шелесте листвы можно услышать древние легенды, в пении изрезанного хвойными иглами ветра чудится надрывная песнь позабытых времён, в шепоте горного ручья мнятся тайны былого, настоящего и того, что ещё не произошло. Нужно только уметь слушать. Бэкхён не уверен, что умеет, но прислушивается, улавливая какую-то грусть в звуках ночи.        Ночной мир вокруг безраздельно принадлежит духам и хищникам.        Это Бэкхён понимает с острым испугом. Занятый сбором трав он не обратил внимания на испуганный крик трав под чужими лапами. Не услышал зловещего ропота потревоженного горного ручья. Не внял предупреждающему шёпоту ветра. А теперь он видит, как его учитель неловко оступается, пятясь, и валится в пропасть ущелья, где острые зубы скал дают последний приют неосторожным путникам, пока их останки не перемелет время.        Из-за набежавших облаков показывает свой лик луна, заливает серебряным сиянием округу, и Бэкхён обмирает, замечая, как к нему медленно приближается серый. Такой же неслышной поступью приближается смерть. Бэкхён роняет ножницы в траву, спотыкается об корзинку и бежит в сторону селения, обращаясь на бегу, но не успевает даже подать голоса, предупреждая дозорных.        Бэкхёну отчаянно хочется уметь летать, он с тоской смотрит на зияющую бездну, куда можно было бы кинуться, чтобы спустя мгновения взмыть, безраздельно отдаваясь эйфории полёта, ощущая ветер в крыльях, лавируя между воздушных потоков, ощущая на своей коже прикосновение луны или солнца. Чтобы скрыться от врагов и предупредить своих.        Серый нагоняет его в один прыжок, опрокидывая наземь. Бэкхён бьёт задними лапами, проезжаясь по брюху, но в зверином обличье он совсем небольшой по сравнению с крепким телом серого с крупной лобастой головой. Он выкручивается, стараясь сбежать, но зубы смыкаются на загривке, и Бэкхён едва слышно скулит, ощущая, как сверху наваливается горячее тело. На мгновение он прогибается, будто омега, готовый к тому, чтобы его покрыл альфа, но тут же поджимает хвост, всем весом утягивая противника вниз.        Волк над ним фыркает и вздёргивает его на ноги, но Бэкхён снова подгибает их, отказываясь стоять. Ему до того противно, что тело несколько мгновений действовало будто само по себе, что теперь хочется просто умереть. Всё равно у него впереди не жизнь, а сплошное разочарование. Никто не захочет согреть его постель, никто не примет в семью. Никому он не нужен, а себе и подавно. Толку от беты?        — Да он больной, брось его, — слышится чужой голос.        — Будешь умничать, хвоста не досчитаешься. Скажи, что не он только что драпал от нас со скоростью оленя. Это от страха ноги не держат, — раздаётся голос над Бэкхёном, и он осторожно открывает глаза, встречаясь с насмешливым взглядом смуглого альфы, стоящего напротив.        — Я не боюсь, — фыркает Бэкхён, приобретя человеческий облик. Он переворачивается на спину, но дыхание в груди спирает тут же — прыгнувший на него альфа всё так же нависает над ним, разглядывая с неподдельным интересом.        Третьего Бэкхён замечает не сразу, но сердце падает в какую-то бездну окончательно. У альф волосы серо-пепельные, глаза золотистые и внимательные, только тот, что совсем молодой больше на лиса похож, чем на волка, как и тот серый, что над ним разлёгся, но разве это имеет значение, если он один против троих даже при самом лучшем раскладе не выстоит?        Альфа поднимается, вздёргивает Бэкхёна на ноги, как пытался до этого в зверином обличьи, но не бьёт. Держится совсем близко, давая понять, что сбежать не выйдет. От него пахнет полынью, чабрецом и солнцем и ещё чем-то непонятным, чего Бэкхён не понимает. Как с той травой. По спине бегут мурашки, когда Бэкхён понимает, что за спину заходят два смуглых альфы.        От страха немеют колени и кончики пальцев, но Бэкхён вздёргивает нос и подбородок, гордо взирая на серых, которые в зверином обличье крупнее его в два раза, а потом выдаёт первое, что приходит в голову. А приходит как всегда не особо умное:        — Подходи по одному!        — Что-то ты слишком смелый для красного, — смеётся серый, щуря миндалевидные глаза и обнажая в улыбке не только зубы, но и дёсны.        — А ты слишком маленький для серого, — фыркает Бэкхён, складывая руки на груди. Откуда столько безрассудства только в нём?        Бэкхён говорит и лишь потом думает, что вот сейчас его точно порвут на тряпочки и лохмотья. И неважно, что они обычно сражаются лишь с вожаком, отвоёвывая территории. И радости мысли том, что серые убивают не так, как красные, это не добавляет. Серые вцепляются в горло, сжимая и сжимая челюсти, пока не перекусывают глотку или не душат окончательно. Красные охотятся иначе — они загоняют жертву и нападают сзади. И кто знает, что лучше. Упасть, разбившись о скалы, но не давшись, или позволить сомкнуть клыки на глотке.        — А ты чудной. Красные все такие?        — А тебе что до красных?        — Мне-то ничего, мы с братьями только территорию охраняем. А ты зашёл на наши земли.        — Мы не заходили на ваши земли! — у Бэкхёна против воли дрожат губы. Каким бы суровым не был учитель — он стал его семьёй и был ею до своей смерти. Теперь придётся быть одному, пока не появится в чьей-нибудь семье бета, которого придётся потом обучать. Бэкхён закусывает щёку изнутри, понимая, что никакого потом не будет.        — Ваши земли заканчиваются вон там, — альфа кивает назад, и Бэкхён со страхом оглядывается, понимая, что камень, служащий отметкой находится далеко за ним, а сюда он ещё и умудрился добежать, и всё равно они были так непозволительно далеко, задумавшись во время сбора трав. — Так что нужно решать, что с тобой делать.        — Убивать будете? — ломким голосом спрашивает Бэкхён.        — Он точно не в себе, Минсок, идём, а то ещё заразимся. Вдруг передаётся от стояния рядом? Меня муж ждёт, не хочу быть сумасшедшим, когда появятся щенки.        — Чонин, не городи ерунды.        Альфы вопреки словам подходят ближе, позволяя Бэкхёну в лунном свете рассмотреть себя. Все трое похожи и непохожи одновременно, но однозначно прослеживаются схожие черты. Бэкхён отмечает про себя, что альфа, поймавший его — Минсок, что высокий и смуглый — Чонин, и лишь имя самого молодого волка остаётся неизвестным. Минсок склоняет голову к плечу, разглядывая Бэкхёна, отчего делается совсем не по себе.        — Ладный какой, а глаза будто подведены чёрным, словно волчье обличье наружу просится, да и волосы рыжие, как медный котелок вожака. Будто солнцем поцелован. Сколько видел красных, ни один не был таким красивым.        — Э, брат, не влюбился ли ты часом? — подаёт голос младший из серых.        — Сан, скажи мне честно, ты хочешь остаться без хвоста?        — Заладил с хвостом. Что он тебе так дался хвост мой? Держись от него подальше!        — Я всё ещё здесь и жду ответа на свой вопрос!        — Убивать не будем, но и в селение ты не вернёшься, — Минсок задумчиво прицокивает языком и берёт Бэкхёна за запястье, разглядывая его руки и принюхиваясь. Бэкхён давится вздохом, когда язык альфы проходится по центру ладони, а Минсок внезапно сияет почище солнца. — Идём.        — Но… вы убили старика, — изо рта вырывается совсем не то, что он планировал. Бэкхён хотел узнать, куда «идём» и зачем, но…        — Старик сам упал, — напомнил Бэкхёну Чонин. — Знаешь, брат, согласен я с младшим. Этот омега немного не в себе.        — Я не омега! — твёрдо говорит Бэкхён, прерывая едва открывших рот Сана и Минсока.        — Точно оглашенный, — шепчет Сан и осеняет себя защитным знаком, который Бэкхён, к своему вящему удивлению, знает.        — Младшенький прав. Оставь юродивого, — добавляет Чонин и выходит из-за спины. За всё время Бэкхён больше не делает попытки убежать, хотя, может, и стоило попытать счастья. Но он слишком хорошо понимает, что серые быстрее и крупнее. А жить внезапно хочется или это луна играет с ним в игры, напоив душистым ароматом трав.        — Если хотите, можете идти, — фыркает Минсок, глядя только на Бэкхёна. Будто он им мёдом намазан. На Бэкхёна так уже давно не смотрели, ровно с того момента, когда признали бетой. — Шаман чётко сказал, среди трав с руками обожжёнными встретишь судьбу там, где ходят духи.        — Я бы не сказал, что это прямо чётко указывает на него, — с сомнением тянет Чонин, склоняя голову к плечу. Он на половину головы выше старшего брата и на чуть меньше выше младшего, который тоже выходит из-за спины, и теперь она ощущается особо уязвимой, будто не противники за спиной были, а надёжные друзья.        — Давай шаману покажем, и он точно ответит, — предлагает Сан.        — И что бы я без вас делал, — язвительно отвечает Минсок, но всё же кивает. — Ладно, идём. Всё равно говорящему с духами представлять наречённого надо.        — А если это не тот? — осторожно интересуется Сан.        — А ты бы отказался от своего волоокого мальчишки, скажи шаман, что это не он?        — Нет.        — Вот и весь ответ, — пожимает плечами Минсок, а потом поворачивается к Бэкхёну. — Ты прости меня, что напугал… я сюда из-за повторяющегося сна пришёл, а эти за мной увязались.        — Вообще-то он нас благодарить должен, что от дозорных уберегли, — вмешивается Сан. — Ведь это мы их уговорили не нападать.        — Береги хвост, — едва слышно говорит Минсок, на что Сан отпрыгивает в одно мгновение, оскаливаясь.        — Скажи ещё, что я неправ.        — Прав, только наш Минсок давно холостым ходит, даже у тебя наречённый есть, а у него нет, вот и злой, как раненый зверь.        — Видит небо, что я терпелив, — произносит Минсок, отпуская руку Бэкхёна и обращаясь.        В одно мгновение вокруг Бэкхёна уже носятся три альфы, а Бэкхён заливисто смеётся. Откуда только ершистые смешинки взялись, откуда столько спокойствия и смелости вместо того, чтобы бежать, не оглядываясь. Бэкхён не сразу понимает, что обращается и сам, присоединяясь к игре, в которую не звали, и вскоре оказывается на земле, снова прижатый к траве крепким серым телом, пока по морде проходится будто бархатный язык.        Почему-то так легко и спокойно, что Бэкхён в какой-то момент думает о том, что он и впрямь не в себе из-за сбора волшебных трав, изменивших его восприятие и мир. Где гарантия, что он не лежит носом в земле, пока перед глазами проносится нереальное? Где хоть какое-то доказательство, что он не мёртв, и ему не видится волчий рай или странный мир духов? Ещё и тело предательски горит и дрожит, словно требуя продолжения.        Когда вместо серого меха с густым подшёрстком, какого не встретишь у красных, под пальцами оказывается обнажённая кожа, сердце подскакивает в груди. Лицо Минсока близко-близко, видна давно зажившая ранка на нижней губе, оставившая шрам. Видны три побелевших глубоких борозды на горле и след от яростного укуса на плече под сползшей набок рубахой. На лоб приземлется капля, и Бэкхён вздрагивает.        Дождь тихий, будто крадущийся к добыче хищник. Минсок помогает Бэкхёну подняться, и они все вместе устремляются в ночь. Бэкхён не отпускает руку Минсока, боязливо оглядываясь среди говорящих просторов. Он слышит столько голосов, что, кажется, сходит с ума. Он уверен — это не капли дождя ударяют в раскрытые ладони листьев. Это духи говорят о чём-то ему недоступном.        На луну набегают тучи, и приходится идти по наитию, потому что Минсок сразу предупредил, что рядом с окаменевшим предком обращение не работает. Кто такой этот самый предок Бэкхён узнаёт во время вспышки молнии, и почти каменеет, глядя на тот самый дольмен из сна, что преследует его уже несколько вёсен. Раскат грома раскалывает небо надвое, и Бэкхён валится в траву, выпадая из реальности. Он слышит лишь странный шум, в который вплетается властный голос:        — На выход все, оставьте с чужаком нас одних.        Бэкхён с трудом разлепляет глаза, глотая какой-то отвар. Осторожно садится на шкурах, от которых пахнет лишь смолой и хвоей, но не зверем, смотрит на сухощавого высокого шамана и тяжело сглатывает. Глаза у того светятся в полумраке хижины, на дне золотых глаз будто уголья вспыхивают и гаснут, подёргиваясь пеплом.        — Ладный. Крепких волчат принесёшь.        — Но я не омега, — шёпотом отвечает Бэкхён, морщась, когда шаман под нос суёт деревянную плошку с чем-то едко пахнущим, но всё же глотает неожиданно сладкое варево и хмурится.        — Предназначенные другим, для своих не пахнут, — шаман пожимает плечами, будто говорит само собой разумеющееся. — Завтра ночь седой луны, станешь мужем отыскавшему тебя.        — Но я же красный.        — Тебя выбрал предок, он подарил тебе крылья, дал увидеть будущего мужа и себя. Я знаю, видел то же, что и ты, что и Минсок. Не нам спорить со всезнающим, да и не зайцы мы, чтобы так легко отмахиваться от тех, кого выбрало сердце. Даже если это ни к чему хорошему не приведёт.        Веки всё больше и больше тяжелеют, будто на каждой реснице надета тяжёлая бусина, оттягивающая их вниз. Глаза закрываются сами собой, но Бэкхён старается моргать, хоть и выходит очень медленно, словно на него разом наваливается вся усталость за все дни и ночи сбора трав, словно все переживания в одночасье подкашивают его силы. Слова шамана напоминают усыпляющее журчание ручья, Бэкхён зевает, едва не проглатывая кулак, которым прикрывается.        — Так что тебе стоит подготовиться — твоя обязанность до заката отыскать то, чем пахнет Минсок, и преподнести на блюде к священному огню. Он сделает то же для тебя. И лишь тогда, когда травы лизнёт благословенное пламя, решится ваша судьба. И либо вы останетесь с серыми, либо уйдёте из стаи, чтобы создать свою, либо Предвечный примет вас в свои объятия, чтобы свести в следующей жизни.        Бэкхён молча слушает шамана, ощущая, что в груди у него вместо сердца колотится огромных размеров ледяная глыба. Он так и не смог понять, чем пахнет Минсок, да и не так долго они были рядом, чтобы безошибочно отыскать. Выбор у него небольшой, и он почти видит марево за своей спиной, что означает лишь одно — от смерти он не ушёл, всё ещё бродит по лезвию ножа, в любой момент может оступиться и угодить в её ледяные объятия.        Братьев Бэкхён больше не видит, после недолгого сна, на рассвете он выходит из хижины и бредёт, сам не зная, куда. Принюхивается, стараясь вычленить запахи, но их почти полностью смыл ночной дождь. Будто назло едва всходит солнце, его тут же затягивает тучами, и заряжает мелкий противный дождь, взвесью висящий в воздухе и оседающий в лёгких. Проходит не один час, пока Бэкхён находит чабрец.        Кажется, что весь мир ополчился против него, потому что его будто специально пустили на луг, где нет нужных трав. Единственный кустик чабреца и тот едва отыскал — он чуял только запах дождя и сырой земли, смешанный со знакомым с детства ароматом глины, которой мазали стены в их домах. Но травы будто заговорённые не пахнут.        Молчаливой тенью за ним следует крупный серый. Ничего не говорит, но находится так близко, что его запах перебивает даже запах дождя. Бэкхён лишь вздыхает и снова напрягает глаза, вглядываясь в мокрую поросль, порой доходящую до пояса. Альфа не мешает, но своим присутствием напоминает о том, что случится, если Бэкхён не справится. За ночь его успело бросить из желания умереть в желание жить, и теперь остро хочется справиться с заданием, чтобы уточнить у шамана, что он имел в виду.        Бэкхён на тот момент не очень хорошо соображал, хотя каждое слово впечаталось в мозг, будто клеймо в бока овец. Вероятнее всего, он и сейчас опоён, потому что хочется странного — расправить крылья, взлететь, ощущая ласку ветра, а потом опуститься на землю и обнять волка, которого он столько раз видел во сне, не зная его лица, но билось в нём что-то такое, что тянуло к себе. Может, прав был шаман, и Предвечный, действительно, выбрал его? Может, оттого он и чувствует всё то, что чувствует.        Не делает попыток сбежать, не умоляет вернуть его своим, не требует обмена, не обещает звезду с неба за то, что его вернут родным. А, может, ещё потому что знает, что в селении его держат лишь для того, чтобы со временем поручить ему нового бету, которому он передаст все знания и умения. По большому счёту, травник у них есть и другой, который и раны заговаривает, и настои делает. А Бэкхён со своим учителем всего лишь собиратели трав, знающие, что и когда собирать в отличие от холёного альфы, чьи руки не кусала крапива и не разъедал едкий сок полыни.        Кто знает, понимает ли он язык, которым говорят травы или как прилежный ученик просто повторяет заученное, не вникая в суть. Бэкхён стирает дождевые капли с лица, разглядывая травы. Он озяб и очень устал, но всё происходит будто с ним и одновременно с кем-то другим. С ночи он чувствует себя качающимся на качелях, что названный отец закрепил на крепкой ветке дуба. Всего лишь досточка и кручёная пеньковая верёвка, а сколько счастья и неописуемого восторга. То небо, то земля, то взлёт, то падение.        Сейчас он ощущает себя так же. Его кидает из одних мыслей в другие, в совершенно противоположные, будто в нём одном умещается одновременно два человека, каждый из которых тянет одеяло на себя, а это самое одеяло трещит по швам и вот-вот норовит разойтись, как и силы с выдержкой Бэкхёна, который в одну минуту думает сдаться, чтобы всё поскорее закончилось, в другую хочет справиться с заданием, чтобы снова почувствовать рядом тепло крепкого тела и тот покоряющий душу взгляд, с которым столкнулся совсем недавно.        Но как ни крути, Бэкхён возвращается и возвращается мыслями к тому, что ему понравилось, как на него смотрел серый, понравилось, как он его касался. Потому что Бэкхён оголодал за время бытия бетой, и теперь каждое прикосновение казалось чем-то невероятным и волнующим. За последние несколько вёсен единственными прикосновениями были удары клюкой по спине или прутьями по пальцам.        Бэкхёну казалось, что он замёрз изнутри и больше никогда не оттает, что в нём навечно поселилась ледяная зима, что никогда не будет нуждаться в том, что запер глубоко внутри своего сердца. Он давно не чувствовал ничего, а сегодня его буквально смело и смяло будто нежные лепестки ромашки в крепкой руке.        Захотелось снова быть нужным и любимым, снова получать то, чего он был лишён в силу проявления своей природы, он почувствовал то, чего не ощущал раньше, и справиться с этим потоком ощущений не выходит. Его кидает будто кораблик из ореховой скорлупы по быстрому ручью, норовит перевернуть и утопить, погребая под собой.        День клонится к концу, а сердце всё безумнее мечется в груди, требуя чего-то ранее неизведанного, но такого сладостного и желаемого, что его буквально выкручивает как бельё у прачек-омег. Бэкхён с трудом дышит. Виной ли тому влажный воздух или спятившее сердцебиение, он наверняка не знает, но даже когда старается не думать, мысли настойчиво лезут в голову, как мокрые волосы в глаза, размывая реальность.        Дождь не способствует нахождению трав, но Бэкхён старается, ещё не до конца сам осознавая, зачем. Следующий за ним тенью альфа молчаливо переносит влажную одежду и наверняка промокшие ноги. От усталости Бэкхён не чувствует ног, обожжённые крапивой руки давно уже не зудят, хоть всё ещё красные, в голове какой-то туман, напоминающий овсяный кисель, который Бэкхён любит чуть больше, чем огурцы.        В последние мгновения уходящего дня Бэкхён падает на колени у двух цветущих растений, не зная, что выбрать. Чем именно пахнет Минсок: шалфеем и левкоем? Бэкхён срывает оба цветка и дрожащими пальцами кладёт на блюдо, протягивая его следующему по пятам надсмотрщику-альфе. Но тот лишь качает головой:        — Это твоя ноша, красный. Твоё подношение духам. Я лишь следил за тем, чтобы ты в срок управился да на зуб кому-нибудь не попал. Идём, нас ждут.        Бэкхён чувствует бесконечный холод, хотя весна уже давно не пугает заморозками, он просто несёт блюдо, глядя пустым взглядом перед собой, пока пожилой омега не требует отставить его в сторону и переодеться в надлежащую для ритуала одежду. Бэкхён лишь успевает открыть рот, когда ему выдают и длинную вышитую рубаху, и штаны с обувью. Одежда пахнет мыльным корнем и бузиной, в которой стирались вещи.        Переодевшись и снова взяв поднос, Бэкхён следует за всё тем же немолодым омегой, что спокойно помог ему переодеться и не скривился, когда взял в руки промокшие насквозь чужие вещи. Они следуют освещенной яркой луной дорогой. В какой-то момент Бэкхён замирает, слыша нестройный гул голосов, но быстро нагоняет сопровождающего, боясь вызвать гнев серых.        — Эта ночь особенная, — говорит шаман, взмахивая руками, в которых зажаты пучки тлеющей соломы. Каменная чаша благосклонно принимает подношение — огонёк показывается выше, освещая вокруг пространство со столпившимися серыми. — Сегодня сыновья Предвечного представят ему свои пары, и он решит, какую судьбу подарит каждой из них.        То, что их черёд придёт последним, Бэкхён понимает сразу же, когда выстраиваются пары, не пересекая разделяющую альф и омег земляную гряду, заросшую жгуче-жёлтыми лютиками с едким и ядовитым соком. Бэкхён оглядывает пары, замечая среди альф младшего брата Минсока, неотрывно глядящего на стоящего рядом омегу. Самого красивого из омег, которых Бэкхён когда-либо видел. Теперь понять ответ Сана становится легко — был бы Бэкхён альфой, ни за что бы такую красоту не упустил, если бы предки дали ему такую пару. Мысль о том, чтобы у них всё вышло, проскальзывает будто сама собой, и Бэкхён незаметно осеняет их пару защитным знаком.        — Глянулся мой братец? — шёпотом спрашивает Минсок, и Бэкхён вздрагивает. Но во взгляде альфы нет и тени ревности или сомнения. Лишь смешинки. Или это искры от костров отражаются в по-лисьи вытянутых глазах?        Бесшумной поступью подкрадывается луна, освещая собравшихся волков. У костров толпятся альфы и омеги, старики и дети, все пришли стать свидетелями таинства, которое творится под покрывалом звёздного неба в свете костров и священного пламени, уютно потрескивающего в каменной чаше у дольмена, который Бэкхён видел во сне столько раз, что даже не сосчитать.        Бэкхён украдкой смотрит на Минсока, на которого в свою очередь поглядывают свободные омеги племени, перешёптываясь о чём-то известном только им. Но кое-что Бэкхён улавливает, не слыша их разговор. Минсок уже давно в поре, но пришло время подойти к священному огню только сейчас вместе с младшим братом. В то же время средний со своим мужем уже ждут прибавления. Тот ли он омега, достоин ли, что будет дальше?        Пары перед ними проходят испытание одна за другой. Бэкхён старается не подавать виду, что ему не по себе, когда приходит его черёд бросать собранные травы в священное пламя. Но всё равно меняется в лице, когда травы гасят огонь. Не нужно быть шаманом, чтобы понимать — предок потребует новой попытки в другой жизни. Страх смерти парализует, стискивая горло невидимой рукой, сковывая по рукам и ногам, не позволяя сделать шаг. В звенящей тишине Бэкхён слышит только бешеное биение своего сердца.        Задушенно втянув воздух, Бэкхён боится поднять слезящиеся глаза. Просто смотрит на травы, которые не принял Предвечный, не понимая, чем он так провинился, чтобы жизнь смеялась над ним раз за разом, лишая надежды и последних крох зыбкого счастья, которое изредка рождалось в его сердце. Внезапно пламя вспыхивает, раскрывая огненные крылья, словно зачарованная огнептица, и серые радостно хлопают в ладоши, подхватывая песню, которую запевает самый пожилой омега.        — Мшистый лес, древние горы, скрученные в тугие клубки папоротники и тёмные небеса, звёздные россыпи, травяные заросли, горные ручьи и племя серых свидетели, что Предвечный одобрил выбор.        Венок из душистых трав тяжело ложится на волосы, пока Бэкхён пытается вспомнить, какие травы бросил Минсок, но почему-то в голове совершенно не держится ничего, кроме внутренней дрожи и бесконечной усталости. Словно в нём давным-давно перегорел страх и сожаление, развеявшись пеплом по ветру. Ветер и луна ласкают пепельно-серые волосы Минсока, делая их седыми, что разительно отличает его открытое лицо с задумчиво сведёнными бровями.        Минсок протягивает Бэкхёну руку и мягко улыбается, от чего внутри рождается что-то тёплое и доверчивое. Бэкхён вкладывает в чужую руку свою и вряд ли понимает, как переставлять ноги, когда ступает следом за Минсоком к дольмену, застывая у древнего камня. Щемящее чувство тлеет в его груди, Бэкхён удивлённо вытирает влажные щёки, когда его крепко обнимают и тихо шепчут:        — Я просил у Предвечного любви, он подарил мне тебя, и я обещаю, что сделаю тебя счастливым.        — Я…        Бэкхён не знает, что сказать. Он просто позволяет себя обнимать, утыкаясь носом в пахнущую травами рубашку с отличной от красных вышивкой, и внезапно для себя начинает давиться дыханием и слезами. Потому что он тоже получил то, что просил у неба, и даже если Минсок поймёт, что он никогда не подарит ему волчат, а потом и выгонит прочь, сейчас Бэкхён счастлив.        Серые не обижают его, мужья братьев Минсока помогают обживаться, подсказывают какие-то мелочи, когда у Бэкхёна что-то выходит не так. О прошлой жизни он не забывает, но она будто немного меркнет. И лишь когда над горами плывёт особое пение красных, Бэкхён не в силах сдержаться, подпевает им, вторя грустным нотам волчьего воя.        У Чонина, брата Минсока, и его мужа появляются щенки, с которыми Бэкхёну разрешают возиться в свободное время. Альфы подшучивают над ним, если рядом нет старшего брата, способного накрутить уши им обоим, но Бэкхён больше не обижается. Он внезапно понимает, что шутят альфы не зло, просто характер показывают. Минсок же обхаживает его так, будто он какое-то сокровище, и Бэкхён понимает, что расцветает, раскрывается диковинным цветком, готовым обнять мир.        Многое происходит впервые, многое удивляет, многое восхищает.        Проходит лето, осень, зима, распускается первая зелень, раскрашивая яркими мазками всё вокруг. Затем времена года сменяются ещё раз, Бэкхён привольно бежит за мужем в зверином облике, обнюхивая просыпающийся после долгой суровой зимы мир, но внезапно этот мир Бэкхёна сжимается до размера крохотного комочка из мха и лишайников, обёрнутых листом папоротника в его руках.        Волки много смысла вкладывают в травы, но всё же обряды разнятся, может, это требование вернуться к своим? Обмирая внутри, Бэкхён непонимающе смотрит на Минсока, а тот не спешит оборачиваться человеком, толкает Бэкхёна лобастой головой в бедро и требует почесать за ушами. И лишь насытившись лаской, превращается и тихо говорит:        — Спеленутый клубок из мхов и лишайников в объятиях папоротника альфы моего племени дарят своим омегам, когда они вступают в пору после венчания.        Бэкхён готов возразить, но весь день чувствует в своём теле нечто необычное и непонятное. Горячее-горячее, чего прежде не бывало. И запахи ощущаются острее, и Минсок становится ещё более желанным, чем прежде. А потом Бэкхёна озаряет вспышка. Ещё две весны назад, давая ему поручение, шаман говорил, что рождённые для других своим не пахнут. И лишь теперь, спустя долгие пять вёсен, его тело окончательно становится таким, каким его задумали духи.        Травы никогда не ошибаются. В них путаются люди.        Природа никогда не делает ошибок, но может вводить в заблуждение.        Как запутала природа в своё время красных, и самого Бэкхёна.        Он не верил в то, что говорил шаман, не выходило окончательно открыться Минсоку, который считал его своим омегой, закрывая глаза на то, что Бэкхён им не был. Он дарил всё то, что всегда хотелось, окутывал вниманием, лаской и заботой, отчего тяжёлая работа не казалась такой непомерно тяжёлой, какой была бы без Минсока. Бэкхён полюбил Минсока, подарил ему себя и свою нежность, но всё равно не был уверен, что Предвечный прав. Минсок же лишь мягко улыбался и снова видел его сны.        Сегодня Бэкхён чувствует себя не просто любимым и желанным. Он ощущает себя единственным в мире, растворяясь в осторожных прикосновениях и отдаваясь под лунным небом, что однажды свело их с Минсоком вместе, навечно сплетя их судьбы. Он впервые после тех снов ощущает настоящие крылья за спиной.        Бэкхён широко улыбается и поднимает лицо к луне. Его переливистому пению вторит Минсок, а к его голосу подключаются серые в селении, принявшие его как своего.