Асфиксия

Он позвонил чуть позже полудня, в самое отвратительное время, когда солнце в этом смятом, искажённом жарой пространстве заползло наверх, и, кажется, намеревалось точно убить их к закату. Мягко завибрировал телефон на полу, и Коля уронил руку с кровати, силясь открыть глаза и вынырнуть из удушающего пространства сна. Господи. А ведь не так давно они ждали этого. Никто из них не знал, что лето принесёт с собой такой ад: душное пекло, постоянную головную боль, плотный, застревающий в лёгких воздух, такой горячий, сухой, словно оседающий песком в горле, словно глоток сиропа. От него не спасали закрытые окна. Не спасал винтилятор, а кондиционера у него не водилось, и Гоголь на полном серьёзе задумывался о том, чтобы купить холодильник побольше и провести там ближайшие пару месяцев — в свой, старый-старый, облепленный наклейками и магнитиками, он просто не помещался. Удушье, не иначе. Поэтому мягкое рычание вибрации заполняет всю комнату. Так, по крайней мере, ему кажется: звуку просто некуда вылетать, он попадает в пространство и загустевает тоже. В голове туман, а ещё: «нужно поднять». Звонит Фёдор, нужно поднять, это наверняка по поводу проекта, и… Нет, он не может. Кажется, у него тепловой удар. И кажется он умирает. Или уже умер? Коля уверен: если Ад и существует, то ощущается он именно так. Удушающе. Но звук не прекращается, мерзкая вибрация в пространстве полусна становится грохотом, и он собирает все силы, чтобы вытянуть тяжёлую руку, не открывая глаз дёрнуть телефон на себя, срывая с зарядного шнура, и, кое-как развернув в руке, провести пальцем по экрану. — Да, — хрипло выдохнул он, облизнул потрескавшиеся сухие губы, но глаза открывать не стал. Не мог. — Мы идём сегодня? — голос Достоевского такой же, как у него: выжженый, как трава под солнцем, совсем неживой. Гоголь уверен, что сейчас Фёдор, как и он сам, где-то в районе кровати у себя дома, в тёмном пространстве с завешенными окнами, тёмном, но не спасающем от жары. От света только. — Я… Слушай, я не то чтобы в состоянии, — признаётся он, и всё же разворачивается, перекатывается на спину и растирает пальцами глаза. — У нас три дня осталось, — глухо произносит Фёдор на другом конце. Гоголь с шелестом выдыхает: вот же блять. Поднимает тяжёлые веки, глядит без интереса в потолок, и пространство снова кажется размывающимся. Снаружи — какое-то непонятное оживление, щебет птиц, но и намёка на ветер не слышно. — Ладно, — соглашается. — Я схожу в душ и… встретимся через час на мосту? — Угу, — откликается Фёдор и отключается. Коля роняет руку, снова закрывает глаза. А потом всё же заставляет себя разорвать мерзкие тёплые тиски, скатывается с кровати, убирает с разгорячённого лба влажные светлые пряди и отправляется всё же в душ.

***

«Мост» не был на самом деле мостом в полной мере: двадцатиметровая труба, нависающая над рекой, у трубы — крошечный выступ для технических работников. Река разделяла город и пригород, за рекой начинался лес. Федя Достоевский обнаружился уже по ту сторону — мрачное пятно, скрывающееся под чёрным зонтом от солнца. Гоголь сонно прищурился, глядя на фигуру парня в отдалении, шагнул на ветхие доски с сомнительным ограждением сбоку, но теперь… Он был вовсе не прочь упасть вниз — всё равно падение казалось нереальным, всё в мире казалось нереальным от грёбаной жары. И может быть, — думалось ему, — может быть, он упадёт вниз, ударится о воду и проснётся где-то в сентябре, где можно дышать и жить, и чувствовать, что живёшь. Мысли ворочались в голове как-то смято, тускло и лениво, он всё думал-думал и пытался вспомнить, что там говорили про чёрный цвет в жару? Плохо или хорошо? Никак не уловить даже такую простую вещь, ответ где-то на поверхности, Фёдор ещё так далеко, а в голове — звон из тех, что бывают от удара. Высокая, тянущаяся нота, словно давление извне. Дезориентация. Коля шагает по скрипучим доскам, касается рукой выгоревших пшеничных прядок — полностью сухих, и часа не прошло с тех пор, как он выпал из душа, даже не думая хоть немного обсушить волосы, натянул майку и вышел из дома. Легче не стало. Когда он наконец добрался на ту сторону, прошла, кажется, вечность. А Достоевский, тем не менее, так и не сдвинулся с места, и Гоголь подходит ближе, щурится от света и в пространстве нереальности пытается углядеть, насколько реальна фигура парня перед ним, насколько он его Фёдор: сутулая тонкая тень, под глазами круги в лучших традициях Тима Бёртона, тонкие пальцы с сухими потрескавшимися костяшками кое-как сжимают зонт, под который с готовностью ныряет Гоголь. Да, без сомнения, это он, ошибки быть не может. — Давно тут ждёшь? — Гоголь смотрит на него из-под светлых ресниц. На бледную кожу, губы потрескавшиеся и болезненные яркие пятна на щеках, старается зацепиться за что-то, найти реальность, якорь. Да только не выходит совсем, даже теперь и с ним. Коля вздыхает. Фёдор поводит головой. — Не помню, — произносит. И они отправляются дальше, к полосе леса впереди, к спасительной тени. — Слушай, — начинает Коля ещё через некоторое время. Под навесом из листьев становится легче, воздух всё ещё плотный, но хотя бы не жарит сверху, и Фёдор закрывает зонт. — А чёрный — это хорошо при жаре или плохо? Фёдор поворачивается к нему устало, чуть не со скрипом. — Что? — спрашивает, явно только-только выпадая из собственных мыслей. — Плохо? Ты вообще о чём? — Да ни о чём, так, — вздыхает Гоголь. — Ты спал? Достоевский мотнул головой: не спал он. Не мог, и Гоголь прекрасно об этом знал, поэтому смысла не было спрашивать дальше, обсуждать подобное — глупости всё это, Фёдор большой мальчик, сам прекрасно всё понимал, и даже больше, чем «всё». Они идут по лесу долго. Пространство снова теряется и размывается, время сбоит, пропадает. Они делают несколько остановок, на одной — просто останавливаются передохнуть, и Гоголь падает на прохладную траву в тени дерева, закрывает глаза и выпадает из пространства. На сколько — не ясно. Не важно. Но когда он открывает глаза, Фёдор всё ещё сидит у соседнего дерева, спиной прижимается к чёрной коре и смотрит куда-то вне из-под полуопущенных век, даже не пытается отдохнуть. На второй остановке находят ручей — и Коля поливает водой свои волосы, плещется как зверёк, хотя воды ему по колено, в Фёдора тоже плещет и становится чуть легче, а значит — можно притянуть его к себе и в поцелуи увлечь — на волне короткой вспышки настроения это происходит у него само собой, а Достоевский и не против, он вообще никогда не против, а теперь, кажется, вовсе не здесь для того чтобы хоть как-то высказываться на эту тему. — Мне кажется, всё это уже было раньше, — произносит Фёдор, растерянно скользит взглядом по деревьям и листьям, по летнему зелёному безумию, в котором всегда так много всего, что теряется самое важное. Смазывается. Коля мотает головой. Говорит «Дежавю» и закрывает для себя эту тему, снова лезет целоваться. Но отстраняется довольно скоро: Феде явно не до того, да и прохлада от воды помогает ненадолго, и они отправляются дальше. — Я вот думаю, может мне панаму купить, — начинает Гоголь, широким шагом нагоняя парня: Достоевский идёт неожиданно скоро, и, кажется, ещё и прибавляет. — Если ты купишь панаму, можешь и близко ко мне не подходить, трахаться мы больше не будем. — откликается он, растерянно осматриваясь, а на возмущённые всполохи вопросов и восклицаний отвечает коротко: — Выглядит убого. Гоголь тогда закатил глаза, смешливо фыркнул, но не воспринял угрозы всерьёз, и разговор затих, снова потерялся среди духоты и лесного шелеста, и он сам со временем потерялся тоже, вернулся в изначальное состояние спутанности мыслей и сонного равнодушия. Вообще-то им нужно было искать растения. Растения и жуков для проекта по биологии, но Фёдор словно забыл об этом: он шёл сквозь листья и ветки, непривычно быстрым для себя самого шагом, без тропинки и дороги напрямую через лес, и, кажется, не слышал его. А Коля… Он чувствовал себя оглушённым: шелест листьев, ветер и птицы, стрёкот и щебет, он чувствовал, что истончается в этой реальности, и он сам — ветер и птицы, набор звуков и солнечных бликов, даже тела не ощущается, только в голове — прежняя высокая нота, словно момент перед кульминацией в скрипичном концерте. И он шагает за Достоевским, хотя тот спешит, ветви отпускает и они бьют по лицу наотмашь, Гоголь щурится, шипит, но думает… Он чувствует боль. Значит, выходит, существует. Не выдумал себе реальность с несущимся вперёд Достоевским, сломанным дома вентилятором, глупым проектом по биологии и недельной жарой. С другой стороны… Если он мог выдумать его, то, наверное, боль мог тоже. И не успевает он подумать об этом — Фёдор тормозит. Они выходят из зарослей, попадают то ли на опушку, то ли на поляну, но это и не важно, потому что вместе с тем оказываются в совсем неясном пространстве: белое здание, непонятно как и откуда выросшее здесь, в лесу в отдалении от города, оно скрывается в зарослях, оно в лозах и лишайнике, а ещё — явно заброшено: там и тут идут трещины, облупливается краска, но и не настолько оно старое, чтобы рухнуть прямо сейчас: уверенно держатся балконы, приглашающе открыты пустые глазницы окон. — Где это… — начинает Гоголь, но Фёдор не слышит его: он глядит только вперёд, шагает навстречу дому как-то изломанно. — Я был здесь, — произносит он, и у Коли от этого тона мурашки по коже. — Да вряд ли, — собираясь с силами, выдаёт он. — Далеко, и как бы тебе здесь быть, я думаю, знаешь, нам… Достоевский уже шагает вперёд. Гоголь смотрит на дом. Он выглядит большим и тенистым, он выглядит холодным. А реальность всё равно слишком размыта, чтобы верить в неё, и он делает шаг за ним, убирает со взмокшего лба светлые пряди. «Нужно сказать ему, чтобы был осторожнее», — вертится в голове, но он не может найти в себе силы… Не может преодолеть сонное летнее оцепенение, и воздух в лёгких густеет и жарит, и кажется, он задыхается снова, и давление в голове растёт. Фёдор шагает вглубь дома, он уже в прохладе и полумраке, он уже не слышит его. А потом вдруг падает вниз — так просто, без треска досок под ногами, без вскрика удивлённого, он наступает на какой-то камень а тот подводит и скидывает его, и Гоголь наблюдает как в замедленной сьёмке за этим нелепым исчезновением. Не бросается следом, не пытается помочь. Он, кажется, вообще ничего не чувствует и не может. Высокая нота в голове обрывается.