Счастье любит тишину...

      Утро. Теплый весенний воздух порывался проникнуть на кухню едва ощутимым сквозняком. Игриво покачивал персиковые занавески ветерок. За окном звучала мартовская капель, и стекала с крыш вода, унося за собой последние морозные дни. Свежо. В грязных, ещё не прогретых лужах отражалось солнце, выглядывающее из-за грифельных ажурных облаков. Уже кипела жизнь: свистели соловьи о приходе весны, стрекотали ранние таракашки.       Франц готовит завтрак. По свежему белому хлебу скользит нож, размазывая по поверхности мякоти чуть подтаявшее масло; чайник неспешно закипает и ворчливо булькает, согревая уши одним лишим тихим бурлением. В голове мечутся еле слышные ноты от предвкушения вечерней встречи. Шуберт с горячей нежностью вспоминает и напевает связанные, словно переплетённые друг с другом триоли. Мелодия плывёт сама собой, заводя разум куда-то далеко… Он и не слышал происходящего вокруг, кроме собственного напева.       — Очаровывает меня это музыка, пропитанная волнующей живостью, полная светлой печали, задумчивым спокойствием и мелодичной звучностью… — хрипловато шепчет над ухом Людвиг, кладя руки на плечи Франца. Плавно его ладони съезжают по лопаткам, оглаживая складки спальной футболки. Он чувствует под тканью тёплую плоть, покрывающуюся ворохом мурашек. Крылья на спине мгновенно дёргаются, съеживаются — расправляются. Шуберт поворачивается резко и испуганно.       — Г-господин Бетховен! — выругивается с шипением Франц. Смотрит не злобно, скорее чуть раздражённо. Бетховен же слегка посмеивается, поправляя свою растрёпанную шевелюру. Его голос ещё сонный, немного осипший, хоть и выглядит достаточно бодрым. То, что он проснулся не так давно, свидетельствует отлёженная на подушке щека.       — Когда же ты перестанешь меня так называть? — всё ещё с непривычной и несвойственной ему улыбкой на лице Людвиг вновь подвигается. Большие руки снова скользят на спину Францу. Осторожно разминая, он медленно и незаметно притягивает к себе.       — Фух… Прости, но во-первых, ты же знаешь, что это дело привычки. А во-вторых, — Франц аккуратно и слабо отстраняется. Моментально затихает, с опаской оглядывается по сторонам, — мы у всех здесь на виду. Ты же помнишь… — Шуберт слышит тяжёлый, томный вдох.       — Тебе не кажется, что мы усложняем жизнь? — Франц мотает головой.       — Я не готов рассказать о… — на лице замелькала, засияла улыбка. Слабая, неуверенная, но очень счастливая и заметная, — нас… Я не хочу слышать ещё ближайшие две недели насмешек от Моцарта, щебетанье о любви Листа или наблюдать на себе косые взгляды. Я не желаю, чтобы мы подвергались обсуждению. Я не готов к этому. Мне… очень неловко и некомфортно даже представлять это. Слишком сложно. Я не готов.       — М-да… Люди грешат своей любовью и страстью к интригам и сплетням. Это врождённое. Это не отнять. Но мы уже который месяц бегаем от них, скрываемся, как малые дети. Одним словом, ребячество. Мы же уже немалые детишки, чтобы стыдиться естественности. Да и важна ли суть чужих предубеждений?       — Нет, но… Это слишком тяжело…. Я, к сожалению, не могу ответить почему. Я чрезмерно благодарен тебе, что терпишь мою неуверенность и сложившуюся ситуацию, — Франц нежно кладёт руки на грудь: они, как лианы обхватывают Людвига, они сплетаются где-то на спине, обматывают согревающей давкой рёбра.       Бетховен шумно выдыхает и в ответ обнимает Шуберта. Его скулы чувствуют под собой горящие уютом рыжие кудри, слегка щекотящие щёки и шею, и на секунду прикрывает глаза. И сквозь прикрытые веки слышит уставший голос Франца. Он и сам намаялся бегать, он и сам не хочет вечно скрываться. Ему нравится та романтика, где они прячутся под куполом ночного неба, где Млечный путь ведёт их за собой по тропинке, где не надо боятся быть замеченным, но также его душа требует домашнего тепла и покоя, — Я, правда, ценю это.       — Я подожду. Всё-таки счастье любит тишину… — Франц кивает в грудь. В его прядях запутываются пальцы. Запутываются не специально. Шуберт не скрывает улыбки.       — Да чтоб тебя! — оба слышат громкий, негодующий отклик, а затем отчётливое шипение, которое мгновенно прерывается нецензурной бранью. На кухню явился сам Моцарт, поглаживая мизинец после удара о дверной косяк.       — Чёрт! — вновь выругивается Франц, спешно отскакивая от Людвига. Он быстро, чуть дыша, облокачивается о столешницу, наполненную посторонними предметами. Лицо у него напряжено: брови подрагивают в своей привычной манере, глаза алеют, в них зрачки сжимаются, сужаются, дрожат мелко-мелко, хотя это не особо заметно за таким же судорожным веером ресниц. Он вжимается в мебель сильнее — загнан подобно кролику.       У Бетховена же чистая невозмутимость и повседневное спокойствие, слегка хмурый.       Моцарт, заметив знакомую парочку, ехидно заулыбался, потянулся до хруста костей, по-кошачьи выгнувшись, и, кажется, вовсе забыл о своей боли.       — О, доброго утра! — достаточно бодро поприветствовал их Моцарт.       Шуберт, не удержав равновесие, скидывает на пол какую-то небольшую металлическую кастрюлю. По всей комнате раздаётся мощный звон, оглушающий всю тишину и умиротворение. За окном птицы смолкли. Франц, наливаясь краской, бегло поднимает посуду, вскакивает и кладёт на прежнее место, не забывая несколько раз поправить. Буквально всё выдавало его нервозность и подозрительную дёрганность.       Бетховен и рад бы умилиться всей этой неуклюжести, но тогда бы косой взгляд пал бы и на него — вздыхает.       Моцарт, кажется, доволен. Заливается звонким смехом, вскинув голову и, подобно малому дитю, хватается за живот. Людвиг кашляет чуть в кулак, чтобы снести с себя порыв веселья. Франц снова краснеет. Краснеет от злости и раздражения. Лицо кривится, руки дрожат, а волосы и вовсе вспушились, подобно львиной гриве. Только сейчас в нём нет той грациозности и гордости присущей львам. Он съежился, поджал под себя острые выражения — не время едко язвить. Это не его удел, не совсем его стихия. Выдыхает и краска с лица сходит, будто бы смывается.       — И тебе, Моцарт, — сухо выдавливает из себя Франц. Не столь он сейчас раздражителен, как обескуражен. Он не знает, куда себя деть и чем занять руки, поэтому решил продолжить мирно возиться с немытой посудой. Из воды хлынула вода, смывая за собой тонкий слой пыли. Шум струи занял разум и отвлёк его от надоедливой противной суеты.       — Доброго, — поддержал Людвиг, явно успокоившись завершению неначатого конфликта.       — А о чём вы тут шептались? — беззаботно спрашивает Вольфганг, потирая зудящий затылок. Умысла в нём не читалось — не заметил Бетховен, не уловил и Шуберт.       — Ни о чём! — одновременно слова вылетели и от Шуберта, и от Бетховена. Неуверенно переглянувшись, Бетховен закрыл глаза и сложил руки на груди, а Шуберт интенсивнее стал протирать несчастные тарелки: на одной из них потихоньку стал стираться узор, словно в руке у него не губка, а ластик, не тарелка — лист бумаги. Моцарт хлопает глазами в недоумении, но тут же в них заиграли искры, заплясали чёрты, а ухмылка поползла по лицу ядовитой гадюкой.       — Да ладно. Теперь я точно вверен, что вы шептались… — смеётся в ладонь, — Так. Это какой-то секрет?       Франц отворачивается полностью, чувствуя приливающее тепло к щекам и ушам. Молчит. Бетховен тоже не прерывает это молчание.       — Ага… Вы что-то задумали? Розыгрыш? И без меня? — последний его вопрос произнесён с лёгкой обидой. Расстроился. Людвиг неспеша мотает головой — Франц звенит блюдцами.       — Нет, Моц. Мы ничего не задумывали, такие мысли даже не посещали мою голову. Просто разговаривали. А ещё я здесь… — он кратко метнул голову в сторону пакета с кофейными зёрнами, покоящихся на столе под Шубертовской рукой, — за кофе.       Франц кивнул, подтверждая слова Людвига. Вольф кривится. Кажется, подвох он чувствует, но не видит где.       — Ладно… — недоверчиво соглашается, — Кстати, ты же его вроде у себя хранишь, не? — он хватает из настенного шкафчика коробку с пшеничными хлопьями и, засыпав горсть к себе в рот за раз, приземляется на мягкий стул за столом. Шуберт шипит, когда дверца хлопает слишком громко, но продолжает мыть посуду.       — Я её и принёс для этого. — На свой ответ слышит еле слышное хмыканье Франца. На самом деле он попросил его сварить кофе.       — А… — Моцарт немногословно кивает.       — А ты рановато пробудился, — подметил Бетховен. Руки снова встали в боки.       — Вы очень громко «говорили». Точнее сказать, я услышал крик Шу, а потом уже шёпот, — вновь засыпал горсть хлопьев Моцарт. Шуберт виновато вздыхает. В его вдохе слышно смущение и лёгкую ругань на самого себя. Домыв ещё одну тарелку, поворачивается.       — Погоди, ты что, их сушью ешь? — Франц хмурится, кладя полотенце на стол. Бетховен оглядывает Моцарта, пока тот замер, так и не дожевав порцию закиданных хлопьев. Медленно сглатывает. Шумно сглатывает.       — Да. А что?       — Как… — Шуберт несильно хлопает рукой себя по лбу, — Ты… Они же не для этого предназначены. К тому же ими сегодня все собираются завтракать. Положи на место!       — Не-а, — улыбается Моцарт. Ему явно нравится его злить. С издёвкой он кидает и ловит ртом каждую крупицу пшеничных хлопьев. Показушно мычит от удовольствия и с интересом наблюдает за реакцией.       — Невежа! — восклицает Франц негромко. Под нос шепчет: слова вырываются сами, не по воле хозяина, — только о себе и думаешь.       Моцарт неожиданно заулыбался шире и с лисьей ухмылкой парирует так, будто он ждал этих слов.       — Кто бы говорил, — недобрая улыбка.       — Успокойтесь оба, — суровый взгляд Людвига проезжает по двоим соперникам, но его указания проигнорированы.       — Что ты имеешь ввиду? — недовольно выгибает бровь Франц, не послушав Бетховена, который обречённо вздохнул и, похоже, уже даже перестал пытаться остановить их и решил всё-таки заварить себе кофе, пустив всё на самотёк.       — То и имею. Не я, заметь, с утра пораньше кричу почти писклявым осевшим голосом «Господин Бетховен»! А-ха-ха-ха, — наигранно и шутливо поиграв бровями, он залился громче и звонче, противнее утреннего будильника. Смех наполнен живостью, неугомонной весёлостью, которая иногда прерывалась еле уловимым кашлем, когда он старался сделать вздох. Смеялся здоровее всех, смеялся так, как никто другой. У него точно детское двусмысленное хихиканье. Моцарт быстро раскраснелся, схватился за живот так крепко, что на секунду показалось, что вот-вот вывернет наизнанку самого себя. Он готов был упасть со стула и кататься по полу. Так громко он хохотал, — странные однако у вас разговоры, — успокоившись, он вытер невидимую слизинку и продолжил есть.       — Да ты! Ты! Ты! — Шуберт ощущает, как теряет контроль. Щёки горят, кровь в жилах бурлит. Смятение растёт так, что перед глазами встаёт пелена: очки потеют, оседают мелкие капельки. На лбу вступила испарина, струйки пота извиваются на дёрганных рыжих бровях, застревают. Франц дрожит. Губы сомкнуты в тонкую линию, спрятаны от всего мира. Видно, как их слегка покусывает от злости, — Ты…       Моцарт повернулся к нему, явно уже закусив третий раз сладкими хлопьями ухмылку. И, кажется, ему надоело ждать, пока Шуберт выдавит из себя хоть что-то.       — Ну? — снова хрумкнул.       — Ты… Я всё не могу излить в одном предложении, не используя при этом ругательства. Мне не хватит слов! Откуда у тебя вообще такие мысли? Это верх неприличия! Стыд и срам! Ты… просто… агрх… — раскрасневшись пуще прежнего, Шуберт отворачивается, не желая слушать. Посуда стукает о стол с четким звоном.       — Пф… Зануда.       — Нахал.       — Душ-ни-ла.       — Да Боже правых, прекратите этот сырбор. Развели тут… курам на смех! — отхлебнул уже готовый кофе Бетховен, одной рукой оттягивая Шуберта. Тот послушно отступил, но руку спустил, не дав захватить себя, — Моц, иди ещё отоспись. И тебя, Фр… Шуберт, тоже касается. Мирно разойдитесь от греха подальше, — он незаметно подмигнул Францу, тем самым означая, что это они ещё обсудят. Он спорить не стал.       — Да ладно. Я просто поесть пришел, — в недоумении дёрнул плечами Вольфганг. Нехотя он поднялся со стула и направился в свои покои, оставив наедине пару.       Помолчав с минуту, Бетховен тут же приобнял за плечи ещё дрожащего Франца. Дрожал, точно осиновый лист, трясся от шока.       — Не реагируй слишком остро. Это мой совет.       — Люд… — вздыхает Франц, его начинает мало-помалу отпускать, — Честно. Делаю всё, что есть в моих силах. Я давно смирился с Моцартом. Признаюсь, что жизнь без него уже теряет первозданный хаос, к которому так искренне прикипел за всё проведённое здесь время. Но разве порой он не перегибает палку приличия?       — Если я соглашусь, то это как-то изменит его в лучшую сторону? — Франц обречённо вздыхает, утыкаясь носом в плечо. Людвиг довольно хмыкает, поглаживая рыжие кудри, — Не злись. Это ведь по большей части моя привилегия. — усмехнулся Бетховен. Шуберт устало хмыкнул, всё ещё ощущая на себе тёплые ладони.       — Да… Ты прав. Пусть впереди ещё целый день, но сегодня вечером мы сможем, наконец, нормально отдохнуть и развеяться. Последние недели были особенно тяжёлыми.       — Солидарен.       — Ты слишком добрый сегодня, — горько усмехнулся Франц, уже окончательно обмякнув на плечах Людвига.       — Потому что кофе я ещё не выпил, — улыбнулся он.       День обещает быть насыщенным.