В поисках себя

      На улицах уже зажигались жёлтые фонари, кое-где лампы подрагивали, свет в них сонно подмигивал. Сумраки тянулись вдоль горизонта зеленоватой полоской, воздушной ленточкой охватывая пустыри, парки и детские площадки. Слегка холодало. Воздух свеж и густ, влажный настолько, что дышать становилось труднее. Капли тумана, будто бы прилипали к груди, не давая свободно продохнуть. Ветра не было.       Бетховен направлялся домой с прогулки. Куртка его не спасала, а лёгкая дрожь окутывала неприятным колючим пледом. Он морщился и надеялся уже в доме выпить чего-нибудь горячего или поесть свежеприготовленный ужин. Мысли о еде его тоже иногда беспокоили и отдавались тихим бурлением в животе. Желание вернуться разгоралось с каждым тёпло-рыжим светом из окон одноэтажных домиков.       Он шёл вперёд по главной улице, где дорога была ровной, асфальтированной, где обычно можно было считать мимо проезжающие автомобили и другой транспорт, но сейчас изредка ходили прохожие, торопящиеся по своим делам. Иногда проскакивали небольшие повороты, переходящие плавно в улочки, ведущие уже на другую улицу и другой район. Он проходил их мимо. Хотя в одном из таких переулков блеснуло что-то яркое. Солнечная фигура. Людвиг останавливается. Заглядывает: плотно прижатые друг к другу дома давят, к ним приклеены низкие лавочки, краска на них облуплена, да и сложно определить из-за недостатка света их настоящий цвет. На одной из таких лавочек расположилась солнечная фигура.       В жёлтом силуэте он узнает Шуберта, поникшего и, кажется, вовсе ничего не замечающего. Слабый луч фонаря, до него не доходил, лишь рефлексировал на его хмуром лице. Взгляд его уставился на тёмный асфальт, в трещинах которого торчали тонкие волоски — травинки. Те, что росли ближе к дому были пушистее и гуще, где-то затесался даже поблёкший одуванчик. Но Шуберта это, похоже, мало радовало. И пусть его глаза были прикованы к земле, смотрел он явно куда-то сквозь. Руки чуть ли не касались грязи, свисали безжизненно вдоль тела, иногда покачиваясь из стороны в сторону. Волосы приглажены, словно прилипли — не пушатся, как раньше.       — Шуберт? — Позвал его Бетховен, но реакции не последовало. Людвиг сделал шаг ближе к сидячему и повторил чуть громче и строже, — Шуберт.       Франц дёрнулся: очки съехали, а сам чуть не упал. Он метнул в сторону Людвига более осмысленный взгляд, всё ещё не понимающий, но оторванный от задумчивости. Казалось, что даже Бетховен был для него чуть прозрачным, словно стеклянным. Он глядел на него также пусто.       — Господин Бетховен! — хрипло вскрикнул Шуберт. Он прокашлялся и вновь едва заметно оглядел место, в котором он находился: деревянная лавочка, неподалёку высокий деревянный забор, из-за которой вываливались тяжёлые ветви с огромной гроздью темного винограда, и слабо различимый месяц на чернеющем небе.       — Почему ты здесь? — почти моментально спрашивает Бетховен. Не сказать, что он считал это чем-то странным, наоборот, вполне нормальным явлением. Прогулки и он любит. Он больше уверен, что данный вопрос был задан из вежливости, но было и то, что его беспокоило.       — Я? Ох… Наслаждаюсь вечером, Господин Бетховен, — улыбнулся Франц. Людвиг поморщился про себя — много фальши в этой улыбке. Его явно обманывают, и он это понимает. Бетховен ненавидит враньё. Ненавидит притворство ещё больше. Такие улыбки он бы с лёгкостью и с превеликим удовольствием разорвал и не видел никогда больше. Такие жалкие, лживые. Слова не менее противны ему. Они звучат так же. Звучат, как не разрешившиеся тритоны. Омерзительно жгут уши слова — отвратно щиплют глаза улыбки.       — А если серьёзно? — он хмурится. У Людвига свои принципы. Истина — свет во тьме лжи. И он верен своим принципам.       — Зачем мне Вам врать? — нервный смех въедается в уши и снова жгут желчью. Бетховен терпит, а ещё подмечает детали: руки теребят воротник слишком неловко и интенсивно.       — Если бы я знал, то не задавал таких вопросов. Я терпеть не могу, когда мне пускают пыль в глаза, пытаются обвести вокруг пальца. Это не просто раздражает. Это чувство гораздо сильнее отвращения, увы, которое мне сложно объяснить. — он слышит шумный вздох от Шуберта, полный безысходности. Он не сбежит. И не попытается.       — Господин Бетховен, искренне прошу меня извинить. Но всё же я не думаю, что Вам интересны мои заморочки. Я не уверен, что они достойны Вашего внимания.       — Не мне ли решать: что достойно моего внимания, а что — нет? — Шуберт поджимает губы и опускает взгляд. В нём поселилась лёгкая тревога. Волосы чуть запружинились, а взгляд стал изучать асфальт слишком увлечённо. Он пытается избежать разговора, сойти на нет и больше не возвращаться. Та рука, что находилась дальше от Бетховена, начала потихоньку рвать в густых травянистых местах зелёные ворсинки, не смотря на то, что белоснежные перчатки могли пропитаться их насыщенным соком.       — Извините, Вы правы. — кивает спустя паузу Франц. — Я не знаю, как объяснить… — он вновь делает попытку отмахнуться.       Бетховен это улавливает. Он бы не был так настойчив, если бы не видел ясно, что всё не просто не так. Шуберту нужен был разговор, даже если он не сможет дать ему совета.       Людвиг готов быть слушателем — Франц, видимо, не готов быть услышанным. Бетховен не привык понимать кого-то — Шуберт привык быть непонятым кем-то.       Людвиг с треском рушит его тщетную попытку побега — садится рядом. Шуберт оборачивается, смотрит достаточно долго, будто бы силится разъяснить мотивы, придумать оправдание самому Бетховену. Эта мысль его слегка раздражает, потому выкидывает моментально.       — Знаешь. Но боишься. — твердо заявляет Бетховен. Шуберт сглатывает. Он смотрит на Бетховена выжидающе. Может, ждёт слов, что всё это неудавшаяся шутка, может, надеется, что тот одумается и встанет, зовя домой без всяких разговоров. Но Бетховен молчал, сидел и давал ясно понимать, что он никуда не денется. Шуберт вновь вздыхает и готовится начать говорить.       — Кхм… Возможно, это глупость, более того, я уверен, что глупость. Но… Я всё ещё чувствую себя немного странно. Мне и не хорошо, и не плохо. Просто есть. Я вполне счастлив, доволен своим устоем жизни. Но… Я чувствую всю ту же неопределенность, то же непонимание… бесполезность…пустоту… — Он с трудом перебирал слова. В голове его, казалось, всё перемешалось, запуталось в нитях мыслей и он старательно перебирал этот клубок, говорить ему всё сложней. — Я… чувствую себя ненужным… Но не так, как раньше… — Он резко замолк.       Бетховен хмурится. Вся речь его медленно, но верно выбивала из колеи, как бы он не держался за маской самообладания. Он знал, что с Шубертом что-то не так. Он даже предполагал и беседовал с ним на некоторые темы. Но он не знал, что всё настолько серьёзно, что пытался ему донести измученный собственной речью Франц. Последнее «Но» добило его окончательно, точно его окатило ледяной водой.       — Раньше? — чуть приподнимает брови Бетховен. Шуберт выдыхает томно и ниже опускает голову. Сложно понять, что он чувствует сейчас: Стыд? Неловкость? Страх? Он на глазах сжимается, уменьшается в размере. Ему и тяжело, и легче. Камни на душе валятся не так легко. Чтобы сбросить камень, для начала нужно его поднять. Камни тяжёлые, да и Шуберт несильный.       — Раньше… Раньше всё чуть ли… кхм… не дошло до крайности, — дальше его голос переходит в детский грустный шёпот, голос сипит. — Господин Бетховен. — голос дрожит у него сильнее. Обращение звучит, подобно отрезанному приговору. Звучит жутко и просто. Звучат в голове тяжёлые аккорды, сотрясают землю. И кажется, что под ногами всё плывёт. Напряжение висит в воздухе, повышает давление. Людвиг замечает, как тот косится на него исподлобья. Он корчит задумчивый вид, чтобы не дать понять Шуберту его растерянность. Бетховен ошеломлён, а главное — его пугало, что он осознает, о какой крайности идёт речь. Это его действительно насторожило. Хмурится. Мурашки ворохом проносятся по спине.       — Ты чувствовал… чувствуешь, — поправил себя Бетховен. — себя ненужным, и мы… Шуберт вздрагивает и начинает дёраганно махать руками. Он, будто бы читает мысли. И Бетховен ещё больше удивляется этому. Шуберт слишком тайный, неразгаданный. И многое из подноготной прошлого он не знает, а копошиться — страшно. И Бетховен не может не согласиться с тем, что эта жуть его завораживает. Пугает. Страшит. Завораживает.       — Боже правых, пожалуйста, не берите на себя вину, не корите никого! Ни в коем случае! — возразил Шуберт. Бетховен всё ещё в недоумении, его вырывают из мыслей. — Я… я…       Франц перебирал траву, собранную и вырванную ранее, и начал крутить в руках по всякому, иногда четко рвать на кусочки, а иногда просто перекладывать и выкидывать.       — Я, скорее всего, неправильно выразился. Это не совсем то, что я ощущаю! — его интонация возвышалась, резкие рванные вдохи, говорил второпях, но теперь он успокаивался и продолжал вести слова за собой размеренно. Бетховен повернулся и вгляделся внимательнее в его слегка напряжённое лицо. — Самое первое слово было точное — неопределенность. Я до сих пор не понимаю, кто я…       Бетховен лишь хмыкнул.       — Поверьте, я помню Ваши слова. Нужно принять самого себя, такой какой я есть, но это оказалось несколько сложнее. Я не могу принять себя, пока не почувствую, что я это я… звучит, как бред сумасшедшего, но я не знаю, как объяснить точнее.       — Но то, что ты не говорил с нами об этой проблеме, что мы её не замечали, а порой игнорировали — тоже сыграло свою роль… Ты тогда дошёл до крайности и по нашей вине… — перебил Бетховен. Шуберт глядит на него сквозь стеклянные очки, глядит сквозь неясную ему пелену.       — Прошу… не вините. Вы не знали… или потому что не видели. Честно говоря, мне странно это вспоминать… Я не смогу рассказать, что это было… Я не помню. — Бетховен непонятливо коситься. Шуберт же глядит в небо, его взгляд полон светлой печали, некой загадочности и лёгкой задумчивости. — Не вспомню, пожалуй. Я не думаю, что эти действия были тогда чем-то осознанным или обдуманным. Точно не разумным. Скорее порыв. Порыв совершить грех и избавиться от чувства безысходности, бесполезности. Бесполезность, потому что я не знал, зачем я. Безысходность, потому что не мог найти ответ на первый вопрос. Хотя… я не прав. Я знаю, кто я. Я — Франц Шуберт. Но я не ведаю, что и кто скрывается под этим именем…       Бетховен молчит. Он в откровенном ступоре. Шуберт тоже больше не говорит, он задумался окончательно.       — Мы… Мы не можем наступить на одни и те же грабли. Мы не можем допустить, чтобы ты вновь… — помрачнел, — был близок к крайности, и, не дай Бог, канул в небытие из-за наших же ошибок…       Франц медленно поворачивает голову, смотрит до боли невинно, хлопает рыжими ресницами. Он уже спокоен: руки сложены на коленях, те больше не тряслись. И на его лице расцветает мягкая улыбка.       — Я не думаю, что это повторится… В тот день… или не тот, не уложилось тогда в моей памяти, но я ощутил самого себя. Это было прекрасное чувство. Я был поистине счастливым человеком. Окрылённым и свободным. Мог спокойно вдохнуть свежие порывы холодного воздуха. Оно было таким спонтанным и мимолётным. И я не мнил тогда, сколько прошло времени. Может, и минута, а может, и час… Я, правда, не знаю… Я уверен точно, что тогда я был собой. И тогда я мог себя принять, ухватить этот силуэт и задержать подольше. Но оно ускользало с приходом черных, как дёготь, мыслей. Подобно грязи, они липнут, обволакивают меня, я погружаюсь в них и медленно утопаю, пока я не смогу выйти на свет своего силуэта или пока меня застанет человек, вроде Вас, и не толкнёт, чтобы я опомнился. А до тех пор ношу лишь пародии каких-то обликов, которых мне следует избегать. Обидно мне, что я не всегда понимаю, где я, а где эти маски. Эти мнимые образы запутывают.       — От них нужно избавляться. Говорить мне, конечно, так легче, чем сделать тебе, но я не знаю, какой ещё дать тебе совет. Я искренне рад, что у тебя хотя бы появилась цель, несмотря на то, что она ещё не смысл всей жизни. И я надеюсь, что ты сможешь удержать в узде самого себя и не дашь тёмным мыслям уничтожать твой разум.       — Ох, Господин Бетховен, благодарю сердечно за поддержку, но не думаю, что стоит так сильно беспокоиться, — легко посмеивается Шуберт. Бетховен злится. Злится от того, что Франц вечно отмахивается. Его неимоверно раздражает, что он увиливает, не считает важным беспокойство. Просто не считает себя нужным. До Бетховена эта мысль долетает мгновенно. Шуберт ему это уже говорил, но осознание пришло только сейчас.       — Ты считаешь себя не важным. Это неправильно. Я не совсем понимаю тебя, не до конца осознаю твоей проблемы настолько, сколько ощущаешь её ты. Но ты уходишь от этих проблем, а также не подпускаешь других. Это тоже неправильно. Это проблема не только твоя. Это проблема и наша. Чтобы ты не говорил, наша вина здесь тоже есть. Наше небрежное обращение с тобой и довело тебя изначально, как бы ты это не отрицал. Ты коришь себя во всех бедах, ругаешь себя там, где нет твоей вины. Из-за всего этого ты считаешь себя врагом. Поэтому ты искал себя. Поэтому ты и придумал себе образы, чтобы забыть истинного себя. Забыть свои мнимые ошибки. Это вовсе не то, чем величают «начать жизнь с чистого листа». Ты заблудился в своих обликах. И теперь тебе тяжело принять себя. — Франц поник головой, обдумывая, похоже, сказанные Людвигом слова. Он смотрел в одну точку. Не двигался и, казалось, не моргал.       Бетховен разглядывает его. Он, возможно, слегка жалеет о том, что высказался слишком резко, немного бестактно, но он не мог по-другому. Бетховен всегда прямолинеен и честен. Он замечает, как Шуберт вновь теряется, как в нём растёт тревожность. Руки слегка подрагивали, а трава вовсе выпала из рук. Он, будто опустел в миг. Совесть ноет в Бетховене, терзает глотку так, что он морщится. Его рвёт на части, распирает, хотя раньше, он готов был поклясться, такого не испытывал.       Он аккуратно, с особой осторожностью кладёт ладонь на плечо. Он не до конца понимает, что хочет вложить в этот жест, но Шуберт не реагирует, продолжает смотреть в одну точку и что-то обдумывать. Бетховену всё паршивее. Он чувствует, как его волною окутывает тревога, передаются холодком в самую душу, он несвойственно для себя мёрзнет, а Шуберт, кажется, привык ко льдам.       — Франц… — начинает Людвиг. Шуберт мгновенно дёргается, как от удара током. Зрачки, точно бусинки, трясутся в алых радужках, казалось, прыгают, но старательно удерживаются на Бетховене. Людвиг всё же удерживает его за плечо. — Я резко высказался. Я прошу прощения за это. Я просто хотел сказать, что тебе нужна помощь и что отталкивать — не выход. Я не был так откровенен ни с кем, как сейчас, я хочу помочь, и… Франц? — он внимательно всматривается в лицо. Кудри, обрамляющие лицо, взвились, словно поджались под себя, а в глазах копились слёзы. Одна хрустальная капелька шустро пробежалась по щеке, оставляя после себя на скуле кривую дорожку. Он всё также смотрел вперёд, дышал немного не ровно. Взгляд всё так же застеклен. Чистый и невинный. Прозрачный. Нижняя губа чуть дрожит, он пытается начать говорить, но не решается. Вновь сбивается, и кончики губ ползут вверх. Улыбается он не так широко, но всё же лучезарно, по-детски, счастливо.       — Г-господин Бетховен… — тихий голос нарушает тишину, — Я… Я чувствую это снова. Я снова я. Меня, словно пронзает солнечный свет изнутри. Ваши слова греют мне душу… Я… Я вновь дышу свободно так, как тогда. Мне так хорошо. И я так счастлив. — Он трепещет. — Я… я… извините меня, — он вытирает слёзы, Бетховен буквально подмечает, как перчатки впитывают воду, сам Людвиг слышит внутри себя облегчение и эйфорию. — Во мне эта музыка. Во мне этот свет. Я слепну и глохну. В хорошем смысле. Я могу так много слов подобрать ко своему унынию: серость, тоска, потерянность… А сейчас эмоции бьют через край и я… Я не могу подобрать слов. Всё хлещет фонтаном. Я не успеваю за этим потоком. Всё слишком хорошо, чтобы понимать… Я так Вам благодарен. — Шуберт поправляет рыжую прядь.       — Я рад помочь, и если у тебя будут вновь порывы бесполезности и безысходности, скажи об этом мне. Мы все вытащим тебя из этой проблемы. — твёрдо заявил Бетховен. Шуберт улыбается. Смущённо и счастливо. В глазах с азартом играли привычные алые огни. Теперь он улыбается чисто — без фальши. Взгляд его падает на колени. Он закивал под нос сам себе, с чем-то соглашаясь. Рука потянулась к очкам.       — Знаете, Господин Бетховен, мне порой сложно понять свои чувства. Они обычно беспорядочны, раскиданы по всем уголкам разума. — Он снимает очки и трёт горбинку носа, на котором остался вспотевший отпечаток. — И порой мне хочется делать слишком странные вещи, которые не всегда могу объяснить… — он складывает одну сторону очков. — Несмотря на то, что раньше мне казалось, что я разбираюсь в этих вещах. — загибается вторая сторона — очки сложены.       — Что ты имеешь ввиду? — недоумевает Бетховен. Именно сейчас он не понимает, что до него стараются донести. Какой-то явный намёк. В намёках Людвиг не разбирается. Его они в какой-то степени тоже раздражают, но сейчас они интриговали.       Франц тушуется и мнётся. Теребит очки в руках, крутит. И всё по-прежнему смущённо улыбается.       — Ну, даже сейчас я чувствую это. И знаете, — он откладывает очки в сторону и прижимает ладони к себе. — возможно, я совершу очередную глупость, сделаю ещё одну ошибку, но…       Шуберт перебивает сам себя. Он наклоняется так быстро, что ни он, ни Бетховен не успевают сообразить. Людвиг теряется. Он проникается чувственностью чужих губ. Пылкие касания, лёгкие движения. В нём что-то тихо бурлит, закипает. Бетховен слышит, как урчит его живот и вовсе не от голода, в ушах звенит ненадоедливо. Он не видит половины — в глазах солнечная пыль, туманящая разум. Он замер на месте. Бетховен растерялся на месте, не ведая, что делать, словно загнали в ловушку, словно застали врасплох. И как бы он не старался сейчас прийти в себя, шире открывать глаза — он не шевелится. Лишь лёгкое немного зудящее покалывание в пальцах, щекотка где-то под рёбрами не давала остолбенеть до конца. Шуберт, кажется, спокоен, но Бетховен знает, что это не так. Он взволнован не меньше. Дрожащие губы целуют его трепетно и нежно, с замиранием сердцем. Людвиг чувствует, как по его шеи ползёт холодная рука — мурашки расползаются тонкой рябью, а волоски встают дыбом. Пальцы теряются в светлых волосах, слегка путаются, но ловко и вёртко ползут к макушке и вниз. Они со всей ласковостью гладят и его голову, и пряди, будто самую большую драгоценность.       Бетховен теряет собственную голову. Его пленяют руки. Захватывают пальцы. Увлекает поцелуй.       Он отвечает. Немного грубовато и неожиданно, что Шуберт мычит что-то в ответ, чуть ли не смеётся. Людвиг не слышит — прижимает ближе. Теперь его очередь плутать в шелковистых рыжих волосах. Пряди прыгают, словно бегают от него, но он их ловит, сминает осторожно и отпускает. Людвиг готов поклясться, что не испытывал этих ощущений давно. То, что в нём зажигает снова. То, что заставляет его фитиль не тухнуть сразу, наоборот, гореть красным пламенем. Именно об этой страсти он забывал. Страсть, которая шепчет ему ноты для записи в очередной тетради. Страсть, которая даёт ему вдохновение для быстрой игры. Он забывается. Погружается на дно. Тонет. Тонет вместе с Францем.       Но приходится всплывать, когда кончается воздух. Шуберт напоследок проводит изящной бледной рукой по грубой щеке, отпускает медленно, почти нехотя. Бетховен не сразу понимает, кажется, движется на встречу, вновь ища тепло на губах, но позже открыв глаза, втягивает шею на своё место. Поджимает губы и задумывается. Шуберт сидит и смотрит точно на отвернувшегося от него Людвига. Дышит тяжело. И довольно. Нащупывает очки и поворачивается к Бетховену.       — Г-господин… Б-бетховен… — Он сглатывает комок и поправляет удушающий воротник. — Наверное, нам… пока не стоит… это… обсуждать.?       — Солидарен. Слишком много сумбура в голове. Пойдём всё-таки в дом, пожалуйста. Кхм… Нас заждались, вероятно, к ужину… — Шуберт легко кивнул. Бетховен встал с лавочки и потянулся до хруста в спине, всё ещё не веря в произошедшее, сделав пару шагов, он повернулся: Шуберт так и сидел на месте задумчиво и хмуро.       — Франц?       Его снова передёрнуло и, взглянув на Людвига, заулыбался счастливее и шире. Подошёл.       Дальше по дороге домой они говорили на отвлечённые темы. Неловкость застревала в разговоре постоянно, вгоняя обоих в неестественную краску. Фонари мерцали ярче. Сумраки скрылись за горизонтом. Противные мысли потихоньку растворялись. И надежда на обретение покоя теплилась ярче, зажигалась с каждой новой звездой на ночном небосклоне.