не разбавляя

На неоплачиваемые сверхурочные на работе и на вновь дающую знать о себе боль в мышцах Чонин едва ли обращает внимание. Он уже не слушает плеер, а ставит на повтор только желания. Сбежать. У Чунмёна этаж номер девять, а работа заканчивается в шесть. Обычно, в шесть он уже дома, потому что уходит всегда немного раньше. Обычно, он дома в шесть, а если еще точнее, то в восемнадцать ноль шесть, - именно тогда Чонин упирается подушкой указательного пальца в звонок рядом с дверью его квартиры и никогда не нажимает на кнопку. Чонин сбегает к дверям чунмёновской квартиры только с одним и тем же поводом - сбежать. Или подарить себе иллюзию этого побега. Потому что через полчаса уже он будет у себя - у Сэхуна - дома, притворяться, что никаких побегов между ними не было. (Хотя оба знают, какое время показывали часы, когда их ложь заносили неразборчивым почерком в память). У Сэхуна не самая лучшая квартира, которую мог бы найти для себя Чонин. Чтобы возвращаться. У Сэхуна прогулы в институте и задолженности по квартплате с опозданием на несколько месяцев: тот не знает наверняка, сколько, но Чонин видел квитанции - оплата за май в октябре, а сегодня уже ноябрь. Скоро будет новая квитанция и вместе с ней новый долг. У Сэхуна не лучшая квартира, которую мог бы найти для себя Чонин. Да и сам он не лучший человек. Человек, к которому можно сбегать. В чьих четырех стенах однокомнатной (то ли квартиры, то ли, все-таки, души) можно спасаться. И еще – у Сэхуна в восемнадцать ноль шесть сны, передернутые осадком мускатного. Чонина в такие моменты никогда не бывает дома. (Просто он закрывает глаза, когда видит, что кто-то падает еще ниже, чем он сам). А Чунмён всегда был уровнем всего этого выше - бегства от непонятно чего (или самого себя) и прокуренных многоэтажек, где спасаются люди, которые не в силах заплатить мизерную квартплату, просроченную уже на несколько месяцев. Чунмён уровнем выше, уровнем, с которого когда-то упал и сам Чонин, только до сих пор так и не смог вернуться обратно (а еще, может, и не вернется). Их уровни Чонин считает безнадежно параллельными. Только скучает по Чунмёну как по швейцарскому шоколаду и рождеству. Чунмён знает, что их уровни обречены не пересекаться. Точно так же, как и они сами (чунмёновские руки бледны до оттенков подъездных стен, а чониновские, хотя и загорелые, сквозят отчужденной и намертво въевшейся сыростью). Они могут встречаться, сталкиваться на лестничных пролетах нечаянными тенями (и те тоже будут разных оттенков), мимолетными пересечениями вдох-выдохов и, совсем редко, взглядов и предложений. Уровень стерильных фраз и потока банальности - вот всё, что их связывает/вот всё, что их разделяет. Воскресения вымываются. Все воскресения вымываются - переработками, с перерывами на шоколадные батончики и несладкий, а после шоколада – слишком сладкий кофе; отработками сверхурочных и еще - обработками (неудачными и вполне так себе) песен на ремиксы - их включает Сэхун, когда остается дома, их включают в том кафе, где Чонин работает. (Разве больше никому кроме него не хотелось кричать - вы что, не знаете музыки лучше?) У Чонина в руках пачка сладкой соломки, такой, которую покупаешь за оставшуюся мелочь в карманах. И она пустеет, пока тени оконных перегородок опускаются по ступенькам подъезда всё ниже и ниже (закат тоже со своим сроком годности, просто другие об этом не думают). Когда они сталкиваются на лестничной площадке, на том этаже, где чунмёновская дверь, на девятом, часы показывают восемнадцать:семнадцать. Чонин щурится, а потом, пока закатное солнце не спалило красным цветом радужку, говорит – еще минута, и ты можешь загадывать желание. Чунмёна и его разделяет пара ступенек, и тот еще ничего не отвечает. Чунмён не говорит 'как дела' или даже банальное 'привет' - Чунмён никогда ничего такого не говорит. У Чонина на губах сладкие крошки, а пальцы пахнут отдушками – ваниль, хотя мелким шрифтом в составе значится «ароматизатор идентичный натуральному». Чунмён устало потирает виски (в закатном свете волосы кажутся вишневыми, как когда-то, помнишь?) и говорит ему – когда ты уже прекратишь всё это? Прекратишь разбиваться? Ключ от его квартиры – это не связка, как обычно бывает, с брелками и другими безделушками. Ключ от чунмёновской квартиры - это просто ключ. В единственном экземпляре. (А Чонин когда-то нафантазировал, что ему сделают копию). У Чонина волосы перетравлены чьим-то сигаретным дымом, мятными жвачками и коричным маслом. Чунмён, пока не закрывает дверь, бросает – а желание я загадал. Иногда Чонину жутко хочется пропускать все эти сомнительные пересечения на лестничных клетках. Пропускать ежедневные шесть вечера и бесполезные пальцы на дверном звонке. Руки у него чаще всего измазаны синей пастой – самая дешевая из шариковых ручек, найденная в сэхуновском рюкзаке, среди так и не исписанных тетрадок. Руки у него измазаны синим, потому что в нём все еще теплится надежда на шанс издать сборник. (Только кому будут нужны эти рифмы, если нет дела даже до его повседневной прозы?) У Чонина почти ничего нет с собой, кроме этого самого блокнота с рифмами, из хорошей канцелярии (разве что обложка поцарапана), купленного на какой-то школьной ярмарке – там были скидки, а еще он там был с Сэхуном. Наверное, в их совместных чеках они сами упали в цене, процентов где-то на девяносто. Чонин не знает, зачем он всё это делает. Не знает, зачем ждет (до сих пор ждет) Чунмёна. Зачем сбегает к его двери, а позже – сбегает обратно. В квартиру уровнем ниже, с мизерной и просроченной квартплатой и с вытравленным с воскресения по воскресение О Сэхуну. Чонин не знает, зачем растворяется во всем этом. Может, это запрограммированное, а, может, настройки всего лишь дают сбой. (Но чтобы растворяться, не нужно дополнительных настроек. Особенно, если растворяться в этаноле) Чонин звонит и говорит: - Пожалуйста. Это тридцать минут, я больше не задержу. (Он звонит на мобильный, а не на кнопку дверного звонка – последнее отмело бы сразу все тщетные попытки переговоров). Чонин звонит и повторяет свою просьбу слишком много раз на повторе (при этом он очень старается не казаться навязчивым). Чонину приходится повторяться очень много раз прежде, чем трубку снимает кто-то другой. Голос звучит холодно, сохраняя иллюзию вежливости, но Чонин знает, что в этом ответе безаппеляционный отказ. - Не звони сюда больше. Этот же голос говорит ему еще о чем-то – о пороге приличия, совести и оригинальности. Чонин почти не слушает. В телефонных гудках или в телефонном молчании всегда найдётся кусочек неоригинальности. Голос говорит: - У оригинальных вещей всегда есть своя история. Например, у швейцарских ножей или шотландского виски. И: - Чунмёну нужен кто-то, чья история … Чонин не дослушивает. Голос его спрашивает: - У тебя есть история? И Чонин больше не звонит. Ему хватает концентрации. У него splash от сантори-ари. Он не звонит. Ни на телефон, ни в дверной звонок – уже и не сможет. Даже если бы захотел. Сэхун получает сообщение от Чонина в шесть ноль семь, кажется (смазано, за растертыми веками после мускатных снов он едва различает электронные цифры). Он тогда не знает, вернулся ли Чонин после работы, или взял еще одну смену. Он не интересуется, закрывает ли Чонин двери – однокомнатная квартира у Сэхуна не лучшая, но он беспечно относится даже к этому - четыре стены на одну единицу просроченной души его вполне устраивают. Сэхун получает сообщение от Чонина в шесть ноль семь. (Он тогда еще не знает, что Чонин не вернётся). «Сэ, извини, что когда нужно, я рядом не был. А Чунмёну скажи, что рядом я был слишком часто. Пусть он тоже простит». О Сэхун смотрит, как его тень размазывается пятном по ступенькам лестничной клетки. Закатное солнце съедает эту тень. Он слушает, как открывается первая дверь, а за ней вторая. Перед собой он видит высокого блондина, но взгляд его правильно падает за плечо того. Чунмёновские глаза еще не знают, что у него будут спрашивать. И Сэхун начинает: - Чунмён здесь ты?..