Нервные окончания

Олежа нехотя выползает из-под одеяла. Нет абсолютно ничего хуже, чем выходить в туалет посреди ночи. Особенно когда за окном капризная московская весна, а отопление отключили месяц назад. Пытаться в темноте найти тапочки. Нет, даже не пытаться — бесполезно. Идти босыми ногами по холодному паркету, вставать на почти ледяную плитку в ванной и понимать, что горячую воду жэковские садисты тоже решили отключить. Очень вовремя. Олежа стоит на носочках, чтобы лишний раз не касаться холодной плитки. Олежа вертит кран в тщетных попытках выжать хоть каплю теплой воды. Олежа трет закоченевшие руки сырым полотенцем. Ежится. Возвращается в кровать, ложится на бок и заворачивается в пуховое одеяло, пытаясь согреться. Теплая рука обнимает со спины, сгребает в охапку. Антон в полусне шепчет хрипловато и недовольно: — Ты холодный. — Я замерз. Антон ерзает, обнимает крепче, прижимает к себе. — Я увезу тебя в Ка-ли-фор-ни-ю, — медленно, по слогам пытается спросонья выговорить слово. — Не будешь мерзнуть. — Давай в Нью-Йорк. — Там тоже холодно. — Там Бродвей. Антон утыкается носом в затылок, щекотно дышит в шею. — Бродвей так Бродвей. Теплая рука скользит под футболку, ложится куда-то на ребра. Вторая гладит по волосам, пальцы мягко обводят край ушной раковины. Шуршат над ухом, и будто голова немного кружится — Антон же знает, сколько там нервных окончаний? — Антон... — Тшшш. Я тебя грею. Тшшш. Мягкое, бархатистое шипение. Тихое и очень-очень непохожее на Антона. Олежа его уже слышал. Дипломаторский митинг. Очень давно — около года назад. Тоже была весна, еще более капризная, мокрая и холодная. Нет, не митинг — после митинга. Антон бежит очень быстро, утягивая за руку за собой. Дыхание сбивается, мысли путаются. Стучат по сознанию сирены и шаги за спиной — достаточно далеко, но очень громко. Трещат белым шумом переговоры по рации, а что говорят — не поймешь. Голоса резкие, скрипят, лают. Антон бежит дворами, петляя между одинаковыми подъездами, и Олежа честно пытается успевать. Ноги гудят, бьет по спине рюкзак с плащом и ботинками. Дипломатора с Антона стереть успел, но если догонят сейчас с этим рюкзаком — все пропало. Кто-то выходит из подъезда. Антон утягивает за тяжелую дверь в те несколько секунд, пока она не захлопнулась. Отпускает руку. Дышит тяжело. Садится прямо на холодную плитку под лестницей. Олежа достает из рюкзака бутылку воды. Руки подрагивают, не могут открутить крышку. В голове все еще воют сирены, гремят ботинки, перекрикивают друг друга резкие голоса. Сердце бьется так, что, кажется, сейчас разорвется. Сейчас выбьют дверь с ноги, а бежать некуда — наверх только. Олежа не понимает, дышит ли он слишком часто или не дышит вообще. Сейчас, сейчас загремит дверь и разрушится мир на кусочки. Оставляет попытки открыть несчастную бутылку, почти не помнит, положил ли ее в рюкзак или бросил прямо на пол. Поймают сейчас с этим полным улик рюкзаком — и его, и Дипломатора. Опускается под лестницу рядом с Антоном. Коленки дрожат — как не упал еще. Коленки дрожат, руки дрожат, даже челюсть мелко подрагивает. Мысли проносятся рваными кусками, всплывают какие-то звуки, слова — бред вместо законченных предложений. Сирены-ботинки-улики-рюкзак-Дипломатор-Антон. Кажется, что все процессы в теле, которые раньше работали сами по себе, внезапно стало нужно контролировать мозгом. Еще не паническая атака, но уже и не просто волнение. Надо следить за дыханием. Вдох-выдох-вдох. Нет, это слишком быстро. Кажется, дыхание такое громкое, что с улицы слышно. Вычислят сейчас, найдут, догонят. И камеры — наверняка ведь есть камеры? Олежа моргает быстро-быстро. — Олеж, — Антон снова берет за руку, заглядывает в лицо. — Тшшш. Все хорошо. Тшшш. Мягкое шипение. Будто бархатный занавес шуршит. Очень странный звук. Олежа не знал, что Антон так умеет. В подъезде тускло, почти совсем темно. Пахнет пылью и сыростью. Сирен, шагов и голосов уже не слышно, только тишина — гулкая, застывшая. Антон пахнет древесным одеколоном, едва ощутимо. Успокаивающе массирует фаланги Олежиных пальцев — точно знает про нервные окончания. Лицо Антона — в мягких тенях, несколько прядей прилипли ко лбу, и близко-близко. Губы Антона — обветренные, сухие. Теплые, соленые. И медленно-медленно. Устало, лениво, долго и жарко, и задохнуться хочется, и раствориться в древесном одеколоне. И рука Антона — где-то в волосах, и пальцы цепляются за мочку уха. И пол будто уезжает куда-то. Боже. Собственный резкий выдох слышится громко-громко, почти истерично. Сердце бьется. Мочка уха сминается в теплых пальцах. Что это — шоковая терапия? Антон его убить решил? Антон отстраняется, но руку от уха не убирает. Олежа не может придумать, что сказать. Антон придумывает первым: — Что? Я пытался тебя успокоить. — И ты серьезно решил, что это меня успокоит? — Дыхание же у тебя выровнялось. Олежа прислушивается к себе — дыхание все еще не совсем ровное, но дышится хотя бы естественно, не приходится заставлять себя делать каждый вдох. Подступающая паническая атака все еще сидит комом где-то в горле, но мозг хотя бы генерирует осмысленные предложения вместо словесных обрубков. Вдох-выдох-вдох. Теперь в нормальном темпе. Теплее, спокойнее. Лицо Антона — близко-близко. Пальцы перемещаются за ухо. Чертовы нервные окончания. Олежа подается вперед, звонко ударяется зубами о зубы, но до этого никакого дела. Олежа замечает — Антон целуется медленно и широко, а сам напряженный, будто вслушивается в звуки с улицы и в любой момент готовится подскочить с места, побежать по лестнице на самую крышу. Олежа на такие подвиги точно не способен, застанут врасплох — так и поймают с дрожащими коленями и полным улик рюкзаком на уезжающем в неизвестном направлении полу. — Спи уже, — бурчит Антон куда-то в шею. — Я сплю. — Не спишь. Громко думаешь. Сейчас не так. Сейчас Антон медленно засыпает, ворчит недовольно и хрипловато, пытается выговаривать слова. Вспоминает про теплую Калифорнию, не прислушивается, не вздрагивает от каждого шороха, не ждет приближения гремящих ботинок и резких голосов в белом шуме. Прижимает Олежу за ребра, утыкается носом в затылок, дышит тепло и щекотно — мурашки бегут по шее, и голова кружится. Надо же хоть когда-нибудь привыкнуть? Олежа хочет представить, что всего этого — сирен, ботинок, трещащих раций, панических атак и сырых подъездов — больше не будет. И не будут гудеть и путаться ноги, и не будет бить по спине рюкзак, будто взрывчаткой набитый. Олежа хочет представить, что дальше — только теплые руки, и темнота ночи, и пуховое одеяло — пусть даже без горячей воды, он хоть всю жизнь готов мыться из чайника. И размеренное дыхание в шею, и слова, которые не хотят выговариваться. Что-то на краю сознания понимает — невозможно. Да и Антона уже невозможно представить без этих сирен с ботинками и рациями. И их вдвоем невозможно представить без этих сырых подъездов, дрожащих рук, пальцев в волосах и «тшшш» этого мягкого, совершенно сбивающего с ног. Антон сопит в шею. Пальцы на ребрах чуть подрагивают — Антону что-то снится. Невозможно. Но можно попробовать. Хотя бы только сейчас. До конца ночи.