Перекуры

— Итак, лекция окончена. Спасибо за внимание и до следующей недели. Тиша — Тихоном он станет намного позже — просыпается от топота множества пар ног, спешащих смыться из аудитории на заслуженный перерыв. Не то чтобы он действительно не выспался сегодня, но философия ему заходит вместо сказочки на ночь. Это почти рефлекс: как только Нелля Иванова — вообще-то она, кажется, Наиля Рызвановна, но всем было как-то до пизды — начинала свой рассказ, Тишины глаза автоматически закрывались. И Жизневский, если честно, с радостью поспал бы где-нибудь в другом, более удобном для этого занятия месте, но Нелля дрочится с посещаемостью, часто при этом закрывая глаза на то, какую чушь пишут студенты ей в письменных работах. Главное, чтобы на пары ходили. Тиша, выйдя из актового зала, в котором проходят все потоковые лекции, сразу цепляется взглядом за чернявую макушку, обладатель которой что-то сосредоточенно ищет, быстро листая учебник. — Май френд, — Жизневский с хлопком кладет ладони на Димины плечи, — нас ждут великие дела! А еще наружа, так что пойдем дымить. Наружу нельзя заставлять ждать, она ж дама такая, обидчивая. — Ну а ты думаешь, я зачем тут торчу и дышу этим запахом потных студентов? — Они разворачиваются и сбегают вниз по старым сбитым ступенькам. — Подарить им инструкцию по пользованию дезика, что ли... Сегодня добрый охранник, кстати, так что можно во двор. — Ну да, курилка щас после философии Ницше будет переполнена опухшими от всей этой инфы мозгами. — И что, бог таки умер? — Я сам в шоке был, когда узнал, братан. — Говорит Тиша, всем весом наваливаясь на дверь, ведущую во внутренний двор. — Бля-я-ять, я отвечаю, этой херней можно пользоваться вместо качалки — дешевле и эффективнее получится. Двор весело зеленеет молодой весенней травой, кое-как сумевшей пробиться сквозь слои пыли и песка, нанесенным рабочими во время ежесезонного сеанса отмывания бабла. Огромный мусорный контейнер несколько портит универскую пастораль, но он является неизбежным злом, так что все уже смирились. Престижное учебное заведение престижным учебным заведением, а на кафедре почему-то никто не убирается, кроме студентов. Тише несложно потаскать тяжести по просьбам девчонок — возможно, поэтому они его и любят. Ну еще за кудри, конечно. Куда ж без них. И без гитары — старой, еще батиной, бережно хранимой и множество раз с любовью чиненной. Тиша достает из заднего кармана застиранных джинс помятую пачку Честерфилда и открывает ее. — Блять, поломались почти все, — выковыривая оторванные куски, с щелчком отправляет их в контейнер, — ну че поделать, буду так курить. — И засовывает в рот сигарету, от которой осталась дай бог половина. Затем усердно стучит себя по карманам и, не находя искомого, хмурится. — Сука, да что ж за день-то такой… все через жопу… — Дима еле разбирает его слова, так тихо он бормочет их себе под нос. — Димо-он, у тебя жига есть? Я свою проебал где-то сегодня. — На, — Чеботарев протягивает ему синий Крикет, — можешь себе оставить, у меня еще есть. Тебе, может, стрельнуть? — Спасибо! Вот ты — настоящий друг. Не то что некоторые. Но я эти докурю. А то уплочено же. — Тиша чиркает зажигалкой и прикуривает. — Эх, блять, так на вокал не хочу, жесть просто. — Ты че, перед вокалом куришь? Бессмертный, что ли? Бурганову же боится даже ректор. Она тебе таких пиздов вставит — неделю сидеть не сможешь. — А я тренированный! Еще потом полирну все шоколадкой, вот сказка будет! — Сигарета быстро заканчивается, и Тиша, стряхнув уголек, идет выкидывать бычок в мусорку. — Земля тебе пуховик, братан. — Всегда была и всегда будет. Бля, Димон, можно у тебя все-таки сигу попросить? — Да бери конечно. — И протягивает замызганную картонную пачку. Тиша берет сигарету и, не глядя засунув ее в рот, прикуривает. Доходит до него через пару секунд — и одно слизывание вкуса сладкого фильтра с губ. — Блять, это что, Чапман? Откуда он у тебя вообще взялся-то? — Стреляным сигаретам в зубы не смотрят, — авторитетно заявляет Дима, поднимая указательный палец вверх, — так что заткнись и кури. — Заткнулся. И курю. Но лучше бы твой Лаки Страйк. — Какой ты привередливый, однако. — Ты, Димон, просто в колбасных обрезках не разбираешься. Ладно, пойдем. Мои часы показывают время огребания пиздюлей от Бургановой. Жестяная дверь громко закрывается за их спинами, и во дворе воцаряется тишина. Одинокие окурки доживают свою жизнь в мусорном баке.

***

Дима не ожидает, что в два часа ночи к ним в комнату кто-то придет, и звук, будто кто-то скребется в их старую деревянную дверь, воспринимает довольно скептически, впрочем, как и Тишу, внезапно и в одних трусах подорвавшегося со своей кровати. Пружины в старом матрасе натужно заскрежетала от резкой смены положения лежавшего на нем тела. Дверь, заскрипев давно не смазанными петлями — черт, хотели ведь накапать туда масла, почему все время забывают-то, — открывается, впуская в комнату холодный коридорный свет. Дима смотрит на проем с недоумением: никакого силуэта в полосе света не видно. А Тиша высовывается и тихо-тихо так зовет: — Муська, ну давай, иди сюда. Кис-кис. Я же знаю, что ты хочешь. В дверь ведь сама скреблась, никто тебя не заставлял. Мягко перебирая лапами, в комнату заходит трехцветная пушистая кошка, и Диме становится все ясно. Он-то в общагу недавно только заселился, но про эту своевольную постоятельницу был наслышан. — Муська? Серьезно? — И иронично поднимает бровь. — Да ну не смотри ты так на меня, Димон, ну чесслово. И так знаю, что у меня хреновая фантазия. Уже решил, что имена детям, когда они родятся, буду не я выбирать. Кто угодно, но не я. — Поверю тебе на слово. Ну и откуда это чудо генетики у нас взялось, да еще и не оказалось выгнано комендой? — А я не знаю, если честно. Ее ж Аська с третьего притащила как-то совсем котенком. Говорит, около мусорки нашла, всю грязную и очень-очень несчастную. В целом, она, конечно, такой и была, когда мы ее всем корпусом отмывали в душе. Это было пиздец как сложно, правда: я попрощался со своим любимым свитером и руками. Вон, — Тиша вертит запястьями около своих глаз, — до сих пор шрамы не сошли. Да и не сойдут уже, наверное. У меня уже даже спросили на медкомиссии, не неудавшийся ли я самоубийца. — И весело улыбается. — Так-то она не только моя или, там, Аськина, не знаю. Общая. Гуляет сама по себе. Но, видимо, из-за того, что я ее кормлю, ко мне приходит сильно чаще, чем к остальным, да, Мусь? — На этих словах Тиша опускается на корточки и кладет свою большую ладонь кошке на голову. Та, кажется, уже давно ждущая, пока ее погладят, отозвалась довольным мурчанием, напомнившем Диме рев маленького трактора. — Хорошая киса, хоро-о-ошая, — нежно тянет, — тараканов у нас ловит, бдит денно и нощно. Теперь их не набирается столько, чтобы к потолку клеить, прикинь? — И уже оборачивается на Диму. — … Я промолчу, наверное. — Ему неловко смотреть на такого сюсюкающего Тишу. Даже если он это все кошке говорил, а не трещал с какой-то очередной знакомой во время перерыва — все равно очень непривычно. — Тебе вообще норм, что она сначала всякую дрянь жрет, а потом тебе этим же языком руки лижет? Жизневский на это непонимающе моргает и долго-долго смотрит, будто изучая Димино лицо. — А че такого-то?.. Мне будет норм, даже если ты мне утром, еще до чистки зубов, лицо оближешь. — Приму к сведению. — Вот и прими. Муся-я, пойдем. — Тиша берет кошку на руки и, громко шлепая босыми ногами, вместе с ней идет к своей койке. Сам укрывается одеялом, а Муська сворачивается пушистым клубком где-то у него под боком. Но через несколько часов Дима просыпается от внезапной теплой тяжести на ноющей после репетиции пояснице. Муська почему-то спрыгивает и уходит от Тиши на кровать к Димке. Будто признает в нем своего.

***

Тихон буквально вываливается на лестничную клетку и, запутавшись в ногах, чуть не улетает носом в обшарпанную плитку. Из его рта торчит уже тлеющая сигарета. — Тиш, ты дурак? Алена же просила не курить дома. — Да я вспомнил-то об этом, только когда меня уже вытолкали за дверь. Ну че поделать, любишь принимать вписки — люби и мудохаться с дебиками с короткой памятью. А вот у нас курить можно было б… Я вообще предлагал у нас собраться, но все почему-то отказались. — И Тиша гротескно-обиженно выпячивает нижнюю губу. — Действительно, почему же. Ты б им еще больше историй про тараканов рассказал. — Да их нет ведь теперь, Муська всех переловила! А остатки ты потравил. Пару тяжек они делают в полной тишине, и Тиша, потушив окурок в жестяной банке из-под кофе, которую все тут используют вместо пепельницы, сразу достает из-за уха вторую. — Вот скажи мне, Димон: если курить вредно, то почему сигарета так удобно убирается за ухо? — Вот это у тебя философские вопросы в… — он сверяется по наручным часам, — в три утра. Нелле так и будешь экзамен сдавать? — Ну почему же, не только так. Я еще могу рассказать анекдот про выворачивание Канта наизнанку! Она точно будет у моих ног. — Метафорически, надеюсь? — А вот кто знает, кто знает… — По́шло дергает бровями. Он громко выдыхает — облачко дыма быстро уносится ветром в открытую форточку — и тянет: — Хорошо-то как! Душевно… За окном уже начинается жизнь. Радостно поют птицы. Шуршит метла, подметая двор. И Тиша, вышедший «дышать» в одной майке-алкоголичке, высовывается в окно по пояс. Диму аж передергивает от вида гусиной кожи, покрывшей чужие руки и плечи из-за дуновения свежего ветра. Чеботарев закуривает уже, кажется, третью.

***

— Девчата-а-а! Идите сюда, мясо готово! — Сложив руки рупором, кричит Тиша, а потом, уже тише, добавляет: — Санечек, разливай давай. Как же мы наших прекрасных дам можем приглашать к столу, если им еще не на́лито? — И Санечек, которого Дима видит, кажется, впервые в жизни, шустро начинает наливать дешевое полусладкое вино в металлические кружки. Конец мая, они сдали все зачеты, впереди только отчетный спектакль, так что Тиша созвал всех своих друзей-знакомых на двухдневный выезд в ближайшее Подмосковье. Многочисленные приятели, по подсчетам Димы, цыганским та́бором заняли полвагона электрички. И отдельное место было отведено, конечно же, для Тишиной гитары. Сам он, отрубившись под мерный стук колес, потихоньку-помаленьку сполз Димке на плечо. И Жизневский, блин, как кот. Двухметровый, а все равно кошак. Вот вроде Диме и самому неудобно и душно, а от соприкосновения с вечно горячим, как печка, Тишей жарко. Да и плечо затекает и как-то нервно дергается от попыток держать его ровно. Но и согнать Тишу, разбудив — жалко. Чеботарев и сам, всю дорогу мусоливший в руках «Автостопом по галактике», незаметно для самого себя выключился. Не будь девчонки такими контролирующими — проспали бы они нахер свою остановку и очутились бы в каком-нибудь хуево-кукуево, еще менее известном, чем то место, куда они собрались. Проснувшись, Дима еще долго отчихивался от пропахших сигаретами насквозь волос Тиши. Наскоро разведенный кем-то костер освещает оранжевым светом полянку и собравшихся на ней студентов. Но Диме почему-то кажется, что к Тише, вспоминающему аккорды и перебор какой-то внезапно пришедшей ему на ум песни, пламя относится как-то по-особенному, с любовью даря ему больше света и тепла, но при этом не напуская на него остро пахнущего дыма, от которого сразу же начинают слезиться глаза. Тихон встряхивает патлатой башкой, на которой весело желтеет самолично сплетенный венок из одуванчиков (Тиша их делал вообще всем желающим, а самый большой и красивый водрузил без спроса на голову не какой-нибудь Лене или Кате, а почему-то Димке, который о подобном не заикался, даже если очень хотел), и тут же начинает играть. Дима сразу узнает эту песню, но почему-то все равно как-то тупо, без мысли, пялится на чужие пальцы, механически отмечая аккорды. C… Em… F… G... — Я актер на сотне рублей, и больше я не получу. Мне двадцать лет, и я до сих пор не знаю, чего хочу. И, мне кажется, нет никаких оснований гордиться своей судьбой, Но, если б я мог выбирать себя, Я снова бы стал собой. И поет он как-то так проникновенно, практически вкладывая душу в чуть-чуть измененные строки Гребенщикова, что никто — даже Дима — не осмеливается подпеть. Будто боятся сбить рождаемое Тихоном ощущение, что расстилается по всей поляне, долетает до журчащей невдалеке речке и остается там уже навсегда. — Я просто пытался растить свой сад И не портить прекрасный вид; И начальник заставы поймет меня, И беспечный рыбак простит. С последней строчкой тишина замирает над ними. И никто почему-то не хочет ее разрушать, даже Тихон, у которого, казалось, смертельная непереносимость молчания. И только костер жизнерадостно трещит, пуская в воздух снопы искр. Засыпают Дима с Тишей под уже светлеющим небом, лежа на сложенных впритык туристических ковриках и накрывшись одним расстегнутым спальником. Все остальные уже давно разошлись по палаткам.

***

Тиша обкусывает и так испещренную красными точками ранок нижнюю губу, сдирает с одной из них подсохшую корочку и тут же слизывает выступившую на ней кровь. Дима залипает, вспоминая, что его знакомый художник говорил: пухлая нижняя губа — признак глубоко чувствующего человека. Сам Чеботарев пока не понимает, является ли Тиша в этом тезисе примером или исключением. Он, так-то, кажется довольно открытым и жизнерадостным парнем. «Солнечным пиздодуем, ага», — ехидно цитирует подсознание. Но иногда случаются приходы — Дима еще не смог отследить их закономерность — в которые Тиша, может, даже не выглядящий каким-то глубоко несчастным, как будто переключается. И если Чеботарев в такие вечера оказывается в общаге раньше, Тиша приходит в их каморку и, игнорируя свою кровать, буквально падает лицом в койку, на которой обычно спит Дима. Полежит так, а потом перевернется на бок. Утыкается носом в чужую ногу в домашних спортивках и вот так, без движения, проводит несколько часов, при этом не засыпая. Только тепло дыша куда-то в бедро. Часто Дима в попытке как-то облегчить этот приход зарывается пальцами в выгоревшие на солнце кудри, но иногда, если день был особенно выматывающим, просто отрубается, сидя. Тиша после таких ночей всегда уходит рано утром, еще до того, как Дима просыпается. А днем, будто перезарядившись, уже вовсю бегает по универу. Шутливо флиртует с девчонками и дарит им нарванные непонятно на какой клумбе найденные — денег на такое количество цветов у него точно нет — тюльпаны. Спрашивать что-то Дима пока не собирается: приходы не такие уж частые и не мешают жить. Если Тиша захочет — сам расскажет, а Чеботарев лучше будет и дальше оказывать молчаливо-тактильную поддержку, не давя. Как Жизневский справлялся с этим состоянием, если оно приходит, когда Дима ночует не в общаге, думать не хочется.

***

Утреннюю негу разрывает отдающийся гудением в похмельной после бурной ночи голове типовой звук будильника с Тишиной кнопочной раскладушки. — Ну еб твою ма-а, — зевок, — мать, Тих. Выруби уже это дерьмо. — И ведь ему сегодня только к третьей, он мог бы дрыхнуть и дрыхнуть, а тут… У Димы обычно так и было: уж если проснулся — хер заснешь обратно. У противоположной стены шуршит одеяло, и вырвавшаяся из-под него рука шарит по тумбочке, но в попытке ухватиться за пластиковый корпус «Самсунга» сшибает жестяную кружку с водой. Та падает и, гремя — и делая очень больно Диминой голове — недолго катится по старому линолеуму. Тиша, кажется, наконец разбирается с мобильником. Или вконец его вырубает — Ти-иш, — Диму опять прерывает зевок, — а, Тиш? — Ась? — Тебе разве не к первой? Или ты решил и себя, и меня помучать? Ты, вроде, в склонности к садизму замечен не был. — Кажется, эта сентенция, которую он еле выговорил в приступе похмельного «кому-то херовато», является максимумом его ораторского искусства. — Бля, Дим, отъебись по-братски. Лекция не эрекция, можно и пропустить. — Раздается из-под одеяльного кокона. Чеботарев даже не может со стопроцентной уверенностью сказать, что это Тиша: из комка торчит только вихрастая макушка и — внезапно — бледная, видимо, соскучившаяся по холодному балтийскому солнцу голая пятка. Залипнув на ней мутными со сна глазами, Дима пропускает следующую фразу. — М?.. — Переспрашивает он уточняюще. — Заткнись и спи. — Заткнулся и сплю. Когда он открывает глаза в следующий раз, солнце уже садится за горизонт, окрашивая облака розоватым светом. А Тиша куда-то свалил. И все свидетельство его присутствия — скомканное одеяло на кровати и духан от скуренного прямо здесь Честерфилда. И вроде договаривались ведь курить в комнате только в самых крайних случаях.