L'aad chis Laavh

Найти родственную душу в месте, где душа — расходный материал, — это успех. Здесь все одинаковые: вычурно-правильные, слишком спокойные и пафосно-невинные. Разговоры только о вечном, вежливости больше, чем пушистых перьев в крыльях, а взгляды настолько чисты, что за зеркалом той самой души ничего, кроме клонированного сознания. Все настолько одинаковые, что глаз даже не пытается выцепить кого-то необычного — светлые кудри, выцветшие глаза, мраморная кожа, сотканная из света, и равнодушный, пустой взгляд. Здесь не любят оригинальность. Такие особи кажутся вульгарными, выскочками, неправильными, испорченными, а в идеальном мире из парчи может быть только ткань. Антон очень любит этот каламбур — прячет взгляд и идет дальше, стараясь не зацепить никого крылом. Здесь не принято бегать, а он так и норовит хотя бы ускорить свой шаг — не привык за столько тысяч лет. У него вообще не получается быть как все: хочется идти быстрее, смеяться громче, одеваться ярче и делать все не так. Но, собственно, самое главное «не так» — он уже сделал. Он влюбился. В Раю влюбляться не положено — зачем разменивать себя на кого-то еще? Зачем забивать свою голову мыслями о ком-то другом? А вдруг не взаимно? А вдруг разбитое сердце? А вдруг потраченное в пустоту время? И неважно, что времени у каждого ангела — вечность, она тоже что-то да стоит. Поэтому любовь — это про людей. Не про ангелов. Про людей. И про Антона. Он ведет плечом, останавливается и чешет одну ногу другой. Легкий ветер треплет крылья, и длинные перья щекочут щиколотки сзади, заставляя улыбаться. Антон одергивает легкую ткань, поправляя складки, и идет дальше, лавируя между другими фигурами. Вообще, ангелы — существа бесполые и лишенные каких-либо половых признаков, так что многие ходят без одежды, но есть и те, кому комфортнее скрывать свои фигуры. Антон как раз один из них — ему так… проще. Длинная мешковатая бесформенная одежда словно прячет его от всего мира, как и огромные крылья, а ему это и надо — он все чаще думает о том, что его правда написана у него на лбу, вина выклеймена по всему телу, а грех вьется позади огненным шлейфом. Огненным, как его глаза. Антон поджимает губы и сразу же мысленно отвешивает себе оплеуху. Держи себя в руках. Не пались. Успокойся. Ты такой же, как все, никто на тебя не смотрит, никто ни о чем не подозревает. Главное не веди себя, как идиот, и все пройдет идеально, как и сотни раз до этого. Он знает, что рискует. Каждый раз. Рискует пасть, рискует потерять свет и лишиться возможности быть тем, кем он сейчас является. Но если бы у него спросили, что бы он выбрал — сохранить свою ангельскую сущность или снова коснуться его перед тем, как мир бы погас, он бы лишь крепче сжал чужие пальцы, не тратя драгоценные секунды на размышления. Он сделал свой выбор очень давно, еще несколько тысяч лет назад, когда у него тоже были светлые волосы вместо нынешних пепельно-черных, а крылья — такие же белоснежные и пушистые, а не обтянутые грубой темно-бордовой кожей, как сейчас. Антон нервно топчется на одном месте, а потом и вовсе прижимается спиной к поверхности стены. Страшно. Страшно каждый раз. Спуск вниз выглядит угрожающе, жутко, и шанс не вернуться велик, но он, если честно, и рад бы остаться — ему не позволяют. Он. Антон знает, что случится, если наверху узнают, чем он периодически занимается: перья сгорят, глаза нальются кровью, волосы потемнеют и огрубеют, а душа просто растворится, словно ее не было. И никакого Рая. Никакой вечности в лучшем мире. Только тьма, холод и вынужденность слоняться тысячелетиями среди таких же заполненных грехом оболочек без возможности исправиться. Но это не пугает. Он бы давно согласился, сознался, рассказал обо всем высшим, если бы он не отговаривал и не пресекал любые разговоры на эту тему. Во время спуска в Ад Антон каждый раз старается смотреть только под ноги и никогда — по сторонам. Не слушать, не вдыхать, не чувствовать — думать только о том, куда и зачем он идет, кутаться в крылья и ступать по покрытой копотью земле как можно меньше, самыми пальцами, стараясь не вставать целой ступней. Потом, конечно, ноги все равно становятся пыльными и черными, но там уже все равно — важнее цель. — Я боялся, что сегодня ты не вырвешься. Да Антон бы скорее сам отрезал себе крылья или вырвал их с мясом, чем отказался бы от возможности упасть в его объятия. Его обнимают так, словно имеют на это право, впрочем, так и есть, и он утыкается носом в шею, обхватывает руками, прижимается настолько близко, что и перышко не проскользнет, и застывает. Антон совершенно искренне, всей своей чистой душой, до тех самых чертиков, как говорят люди, влюблен в своего личного чертика. А когда-то Арсений был таким же — светлокудрый, с выцветшими, почти серебристыми глазами и слишком живой для той реальности, в которой они существовали. Немного задиристый, безумно открытый и полный сумасшедших идей. У Антона тогда появилось второе солнце, только это манило и восхищало куда сильнее. Оно было ближе, теплее… оно стало личным, персональный свет, который переливался всеми цветами радуги, оказавшись рядом, и Антон сразу понял — за ним он пойдет даже туда, куда душам нельзя. Все ангелы очень самодостаточны, отчасти эгоистичны и своенравны, а рядом с Арсением хотелось быть другим — хотелось слушать и слышать, хотелось больше проводить время вместе, сутками вникая в его речи и рассуждения. И даже сейчас — более смуглый из-за вечной копоти на коже, с огромными черными крыльями и рогами, с темно-бордовыми глазами — Арсений светится. И Антон смотрит, не отрываясь, гладит широкие плечи и обнаженную грудь, чувствует когтистые пальцы на своих бедрах и выдыхает. Антон доверяет ему всего себя из раза в раз. И если бы не арсов запрет, он бы давно скинул свои перья. — Даже не думай, — взгляд серьезный, стальной — таким он становится только тогда, когда Антон поднимает эту тему, — ты слишком чистый для этого места. Я дорожу твоей душой и никогда не позволю тебе остаться здесь, даже если это будет гарантией того, что я смогу видеть тебя постоянно. Лучше изредка, пусть ты и рискуешь каждый раз, но твоя чистота останется с тобой. И Антон даже не может сказать, что от его души уже ничего не осталось, потому что она — в Арсении. Он оставляет частицу себя рядом с ним каждый раз, когда изучает ладонями его тело, касается его губ, отдается всем существом снова, снова и снова, словно пытаясь хотя бы таким образом присвоить себе, сохранить хотя бы что-то, унести с собой и бережно хранить. До следующей встречи. Ангелы бесполы, но грех… грех вносит свои изменения. И Антон каждый раз застывает, когда Арсений грациозно падает на кровать, раскинув огромные демонические крылья, укладывает на подушку величественную голову с рогами, смотрит выжидательно исподлобья и медленно ведет тонкими длинными пальцами с когтями по своему телу, пока не добирается до паха. Антон знает, что все эти половые признаки — отражения человеческих тел, что это неправильно, неестественно, потому что ангелы возвышаются над людьми, они — высшие существа в отличие от этих смертных и обреченных лишь на миг в вечности, но это случается само собой каждый раз — желание обладать, чувствовать, ощущать другого по-особенному, и Антон смирился с тем, что его чистота давно уже стала лишь словом. И все равно, сколько бы раз они ни были вместе, Антон поражается тому, как меняется тело Арсения. В красноватом свете этого мира его кожа словно отливает бронзой, в волосах сверкает сталь, глаза становятся еще более темными — две дороги в саму бездну, — тело упругое, рельефное, а член длинный с аккуратной головкой. Антон нависает над ним, даже не пытается поправить челку — знает, что все равно будет лезть в глаза, расслабляется в его руках и думает лишь о том, как топорщатся в предвкушении перья. Арсений касается его щеки, шеи, сползает на плечо, оглаживает изгиб тела, слегка царапая когтями, двигается к бедру и замирает на ягодице. — Каждый раз в голове не укладывается, что ты правда проходишь весь этот путь ради часа вместе. Арсению наверх путь заказан — он рассыплется в прах при первом же контакте с солнечным светом, а так как солнце никогда не потухает в мире Антона, только он и может снова и снова пересекать эту грань ради встречи. — Я бы шел на это и ради минуты, — совершенно искренне и открыто. Ангелам едва ли не каждый день читают лекции о том, насколько демоны грубые и жестокие, рассказывают истории о том, что те лишены сострадания и каких-либо положительных качеств, но Антон смотрит на Арсения и понимает — ложь. Демоны — падшие ангелы, все они когда-то были в этом же лучшем мире, в лучших условиях, пока что-то не сломало их и не подтолкнуло к краю. На краю может оказаться каждый. Главное не потерять себя, сделав этот решающий шаг. Арсений всегда был крайне остер на язык, отчасти не сдержан и совершенно точно не готов к тому, чтобы отмалчиваться и отступать от своих принципов и правил. Сколько раз его предупреждали не лезть, сколько раз требовали слушаться высших, сколько раз напоминали, что все обязаны следовать законам. Но Арсений… — Я же живой. Почему я должен жить по инструкции? Антон укладывается на него грудью, запустив руки под подушку, утыкается лицом ему в шею и старается дышать как можно ровнее, боясь пошевелиться, пока длинные тонкие пальцы неторопливо растягивают его так бережно и деликатно, что, кажется, когтей и вовсе нет. И так каждый раз — неважно, что они уединяются уже не первое столетие, Арсений ни разу не позволял себе лишнюю грубость. Он закусывает нижнюю губу, прикрывает глаза, сильнее прогибается в пояснице, показывая, что все в порядке и он ему всецело доверяет, насаживается на пальцы, виляет бедрами и удовлетворенно мурлычет, когда Арсений в первый раз касается простаты. Удовольствие, тягучее, как амброзия, ползет по телу, расходится пульсирующими волнами, а Антон выгибается более нетерпеливо, упираясь коленями в кровать. Он глухо дышит, жмурясь, впивается пальцами в чужие плечи, касаясь своим лбом лба Арсения, и перехватывает его взгляд — властный, жаждущий обладать, но не подчинить, доставить ответное удовольствие и разделить это мгновение на двоих, соприкасаясь тем, что не видно невооруженным взглядом. Антон дрожит в предвкушении, распрямляется, устраивается удобнее, перенося вес на колени, и обхватывает член Арсения. Плотно ведет по нему пальцами, сжимает, поглаживает большим пальцем головку и наблюдает за тем, как Арсений щурится, прикрывая темные глаза длинными ресницами, и сильнее сжимает его ляжки. После падения Арсений изменился, но только внешне — присущая ангелам ласка и нежность остались внутри, чтобы затапливать Антона каждый раз, оберегая его от демонической сущности Арсения. Антон приподнимается, касается себя пальцами, вставляет на пару фаланг, проверяя, шумно тянет носом воздух и снова сжимает член Арсения, обводит головкой мышцы ануса, насаживается неторопливо, не с первого раза — член скользит и проезжается между ягодиц, — направляет и вводит его в себя. Плавно опускается, притормаживая, дышит чаще и прерывистее, упирается ладонью в грудь Арсения и чувствует, как его приятно-болезненно распирает изнутри. Взгляд Арсения — бурлящий вулкан, когти впиваются в мягкую кожу, и где-то в груди разгорается настоящее пламя. Антон усаживается удобнее, чувствуя его внутри, немного двигает бедрами, охает, когда головка проезжается по простате, и смотрит на Арсения. Тот невозможно красивый — лохматый, уже взъерошенный, с кривой ухмылкой и таким восхищением в глазах, что новый грех — гордыня — заполняет до кончиков пальцев. Арсений не торопит, не ускоряется, только смотрит так, что по спине бегут мурашки. Антон привыкает, подбирает нужный ракурс, чтобы каждый раз остро-сладко проезжалось внутри, немного наклоняется вперед, не выпуская член из себя, и обхватывает пальцами рога Арсения. Тот кривит губы в усмешке, скользит когтями по его бедрам и ногам, оставляя едва заметные полосы, немного раздвигает колени, чтобы Антону было удобнее, и смотрит на него тяжелым пронзительным взглядом, не моргая и не сводя с него глаз. Антона от этого зрительного контакта пробирает каждый раз, потому что так еще интимнее, еще острее, и он начинает двигаться, раскачивается на нем, то опираясь на колени, то немного отклоняясь назад. Прогибается в пояснице, почти выпускает из себя член, оставляя внутри только головку, и снова насаживается до конца, прижимаясь пахом вплотную к чужим бедрам. Его прошибает током каждый раз, когда член входит особенно глубоко, крепко сжимает пальцами увесистые рога Арсения, удерживая равновесие, фокусирует на нем взгляд и начинает двигаться быстрее, насаживаться на его член и приподнимать бедра, пробуя разные ракурсы. Арсений ведет руками вверх от его бедер, давит на спину, укладывает на себя сверху и сам начинает толкаться вверх, обхватывает его ягодицы, удерживает на месте и входит резко и глубоко, каждым толчком вышибая стон. Антон вздрагивает, жарко дышит ему в ключицу, охает, когда тот как-то по-особенному хорошо давит на простату, жмурится и потирается о него животом, прося не останавливаться. Толчок — вспышкой картинка, как Арсения приговаривают к падению. Толчок — льющаяся по его щекам кровь из выжженных глаз. Толчок — опадающие окровавленные перья. Толчок — пронзительный вопль Арсения, когда новые крылья раздирали спину. Толчок — запрет даже называть его имя среди ангелов. — L'aad chis Laavh*. Арсений кладет ладонь на его щеку, поправляет его кудрявую челку, смотрит почти так же, как раньше — нежно и открыто, чисто, — но лишь мгновение, потому что чернота расползается по глазам, заполоняя белки, и он рычит в чужие губы, сминает их почти грубо, касается языком, кусает, и Антон двигается все быстрее, слышит звонкие шлепки двух тел, опускает одну руку, чтобы скользнуть ладонью к кисти Арсения и переплести их пальцы, заваливается вперед, выгибается, стонет тонко и задушенно, теряясь в ощущениях, и не знает, как прижаться сильнее, ощутить ярче, отдать себя больше. Оргазм оглушает, в ушах шумит, крылья безвольно опадают на кровать, укрыв их пушистым одеялом, и Антон вздрагивает на Арсении, чувствует, как тот легко касается его спины, поглаживает место роста перьев и невесомо целует в висок. — Каждый раз я виню себя за то, что ты приходишь — и это мое ангельское начало, но каждый раз готов делать все, чтобы ты продолжал возвращаться ко мне — и это моя демоническая сущность, — у Арсения глаза почти чистые, все еще темные, но не насыщенно-смольные, а похожие на гладь воды в ночи. Антон ничего не говорит, только касается его челки и в миллионный раз изучает его глазами. Арсений целует его и не знает о том, что под этими светлыми кудрями давно засела непоколебимая решимость: если в понимании высших любовь — грех, в таком случае он готов признаться в своем падении и сделать этот последний шаг. Если его наказанием будет вечность с его личным демоном, то он готов назвать такое существование своим персональным раем. Потому что рай — не место. Рай — это любовь.