lazarus

С самого утра князя Мышкина не покидало дурное предчувствие. Он знал — должно случиться что-то страшное. Встал он с тяжёлой головой, весь в тревоге — всю ночью его мучили странные, бесформенные кошмары, всё про какие-то тени, взгляды и отчего-то верёвки, которые вились страшными чёрными змеями и неустанно пытались его настичь. Растолковать эти образы у князя не выходило, но он знал совершенно точно, что сон этот не предвещает ничего хорошего. В последнее время подобные сны навещали его всё чаще. Ночные впечатления не оставили Мышкина и днём, и он, утомленный необъяснимой тревогой, поминутно ожидал плохих вестей. Отвлечься ему не удавалось — когда он брался читать, буквы рассыпались у него перед глазами, когда он выходил на улицу, ему становилось там лишь только тревожнее. Всё ему казалось, что беды не миновать, что она подстерегает его за углом и лишь только ждёт удобного момента для того, чтобы представиться ему. Очень это было тяжкое чувство. Так Мышкин промучился весь день, и лишь вечером, часу в седьмом, всё наконец разрешилось — к дому его вдруг подъехала рогожинская карета, и ему объявлено было, что Парфён Семёныч желает его видеть. Это было странно, так странно, что Лев Николаевич поначалу даже ужаснулся, выслушав приглашение. Вот и причина всех тяжёлых предчувствий! Вот, наконец, и разгадка! Никогда ещё Парфён сам не звал его к себе; князь вообще пересекался с ним как будто бы случайно, по воле случая. Ровно так он и оказался у Рогожина в квартире в тот самый день, когда они крестами обменялись. В тот самый день, когда... Лев Николаевич вздрогнул, мысленно одёргивая себя — не время сейчас вспоминать об этом. Если Рогожин желал его видеть, то князь, конечно, был готов. Прошедшее его не терзало — он давно уже всё простил. Дав согласие рогожинскому кучеру, князь принялся собираться. Ему было тревожно, но он успокаивал себя мыслями о том, что все его предчувствия были лишь только следствием болезненного состояния. «Не обязательно же эти мои ощущения всегда должны предвещать что-то? — бродил он по комнате, пытаясь отыскать свой сюртук, — В самом деле, я же не пророк! Я только болен. Всё, конечно, идёт от этого...». Сюртук обнаружился на спинке стула. Лев Николаевич, глубоко задумавшись, посмотрел на него невидящим взглядом и, забыв как бы, что он его искал, в растерянности подошёл к зеркалу. «Я больной человек, с которым случаются иногда эти... предчувствия, но они... Они, конечно, совершенно ничего не значат, и совершенно ничего не обещают, и... Всё это — лишь только признак моего внутреннего расстройства, никак иначе. Да. Бояться мне нечего, потому как чувства эти не определяют того, что может случиться; ожидать мне нечего тоже — приеду к Парфёну, а там будь, что будет! Парфёна я не боюсь... А совпадения... совпадения все случайны!». Размышляя, Лев Николаевич взялся завязывать шейный платок; руки его путались, и очень долго у него совсем ничего не получалось. Бросив наконец это глупое занятие, князь поспешно накинул на себя сюртук и заглянул в зеркало — странный человек глядел на него оттуда. Человек этот был бледнее обычного, и глаза у него были не те, и вёл он себя не так, как ему полагается. Удивившись своему отражению, Лев Николаевич тяжело вздохнул и поспешно отворотился от зеркала; ему уж нужно было выходить. Как бы князь не успокаивал себя, он знал, что в деле этом от его собственной воли ничего не зависит, что он лишь только способен подчиниться судьбе, ожидая покорно осуществления своих самых страшных опасений. Так было тогда, в тот день, когда он в последний раз был у Парфёна. Так было и теперь. В незнакомой карете князь растерянно глядел в окно; ему казалось, что кучер везёт его по улицам другого, неизвестного ему города — он почему-то не узнавал ни одного здания. Впервые он волновался перед встречей с Рогожиным настолько сильно — до нервной дрожи во всем теле, до бешено стучащего сердца внутри.

***

Дверь князю открыл сам Парфён — всё ровно так, как и тогда. Князь от этого совсем поначалу растерялся — не ожидал вот так вот сразу столкнуться с Рогожиным глазами, рассчитывал, что успеет немного успокоиться перед встречей с ним. — З-здравствуй, Парфён. Мы... Мы давно с тобой не видались... — только и сумел пробормотать он прямо с порога, пытаясь выдать своё нездоровое волнение за удивление неожиданному приглашению. Парфён, конечно, сразу заметил его странное состояние — Мышкин никогда не умел скрывать своих истинных чувств. Рогожин внимательно, досконально даже оглядел князя с ног до головы и, вернув внимание к его взволнованному лицу, вцепился в него прямым, испытующим взглядом. Смотрел и не говорил ни слова. — Парфён? — не выдержав, позвал Лев Николаевич. Тишина напрягала, и князь терялся под этим пристальным взглядом; ему почему-то даже представилось, что Рогожин сейчас снова вытянет из-за пазухи нож — настолько странен был его взгляд. — Дай поглядеть на тебя, — пробормотал Парфён, не отрывая глаз, а затем, забывшись как бы, одними губами прошептал едва различимое, — Лазарь... Лев Николаевич вздрогнул — да не послышалось ли? — Что?.. Рогожин объясняться не собирался. — Ничего! Говоришь, давно не видались? Ну так и что ж? — спросил он с вызовом, подходя к князю чуть ближе, — Не могу я тебя пригласить к себе, что ли? Иль ты не рад? — Рад! — с чувством выкрикнул Мышкин, сам удивляясь этому неожиданно вырвавшемуся ответу, — Конечно, конечно рад! Парфён опять внимательно всмотрелся князю в лицо — видел же, что на радость это было совсем не похоже. Да и странна тут была бы радость после всего, что случилось. Гнев, страх, отвращение — это понятно, но радость?.. После того-то свиданья на лестнице, да радость при новой встрече?.. Бред! — По лицу твоему не скажешь! — после долгого молчания заключил Рогожин, — Боишься... Боишься ведь, вижу! Лев Николаевич как-то странно дёрнул головой и вдруг весь вспыхнул. Про боязнь Парфён угадал верно. Боязнь у него, конечно, была, да только не за себя боязнь будто. О себе Лев Николаевич совсем не думал. — Н-нет, это... Это другое. Мне... несколько тяжело тебя видеть, но... это не в тебе причина... — неуверенно бормотал Мышкин, — Я рад. Я рад тебе, Парфён, слышишь? И всегда... всегда буду. Парфён криво ухмыльнулся и опять напал на него с вопросами. — Тогда зачем на пороге стоишь и в квартиру не проходишь? Особое приглашение тебе нужно? Или... А-а!.. Дай угадаю — не помнишь, куда проходить! Князь виновато потупил взгляд и приблизился к Рогожину, сдаваясь на его милость. — Я и не запоминал никогда... — Странный! Пора бы уж запомнить! Ну, тогда за мной ступай, что ли. Проведу уж.

***

В гостиной сначала сидели молча. Князю стало несколько легче — тревога его отступила на задний план, затаилась где-то внутри. Он глядел на Парфёна и думал, что значит эта их встреча. Парфён глядел на него в ответ; он вообще никак не мог на него насмотреться. — Каково это, князь, вернуться из мертвых? — спросил он вдруг, — Каково — снова вернуться к жизни, а? Лев Николаевич моргнул удивлённо — ну и странные у Рогожина вопросы были! — Я... не совсем понимаю, на что ты намекаешь. — Да на то, что ты... тогда, на лестнице... того... — заключил Рогожин и злобно улыбнулся, — Я ведь думал, что убил тебя. Теперь понимаешь? Князь не знал, что сказать — он открыл было рот от удивления, да не найдя слов, сильно сжал губы и вцепился только пальцами в рукоятку кресла, в котором сидел; по телу его прошлась нервная дрожь. — Лазарь, Лазарь, Лазарь из Вифании, вот ты кто! — продолжал горячиться Парфён, видя его удивление, — Каково это — вместо ножа по лестнице скатиться, а потом очнуться, и как ни в чём не бывало к убийце своему в гости пойти? Каково, князь?! — он, уже разъярённый, вскочил на ноги — только бы не видеть эти ясные голубые глаза, только бы сдержаться и не задушить его теперь голыми руками, — И чудом ведь не убился насмерть, чудом! А я думал сначала, что убился всё-таки, ха-ха, веришь?! Думал, что я тебя убил!! — П-Парфён... — прошептал Лев Николаевич, с ужасом наблюдая за его метаниями. — Молчи уж!! — Рогожин махнул на него рукой и обречённо схватился за голову, — Вижу же, что ты жив-здоров! Уберёгся, Слава тебе Господи! Опять установилось молчание. Князь едва дышал — внутри у него всё леденело, всё переворачивалось. Рогожин отошёл в сторону и затих, пережидая приступ злости. Он хотел бы, что б князь вёл себя иначе — это его извечное смирение невозможно было вынести. — Зачем ты пришёл? — спросил Парфён гневным шёпотом, обернувшись к Мышкину; глаза его сверкали, — Извинения хотел выслушать? Или мучиться меня хотел заставить, а? Князь сделал глубокий вдох и, с трудом преодолевая себя, начал говорить. — Я... пришёл потому только, что ты хотел меня видеть... Я для тебя пришёл, Парфён! Зла я тебе не желаю, а извинений мне от тебя не нужно — я и без них всё тебе простил... Да и как не простить, когда ты такое пережил, когда ты... такие муки великие вынес! Ты... хоть и не говоришь теперь ничего, да только я, Парфён, всё про тебя знаю! Знаю, какие чувства у тебя были, когда ты думал, что меня... — он замолчал, не сумев докончить; непроизнесённое «убил» повисло в воздухе, — Я не издеваться над тобой пришёл. Пойми, мне ведь тоже очень тяжело сейчас!.. Может быть даже почти так же, как и тебе. Рогожину от слов его захотелось биться головой о стену; он, впрочем, насилу заставил себя успокоиться, видя состояние князя — Лев Николаевич сидел совсем бледный, ни жив, ни мёртв. Зачем он пришёл — это Рогожину было понятно. Князь по-другому и не мог — к любому страдальцу бросился бы сломя голову, только бы пожалеть, только бы утешить. Это Парфён знал прекрасно, но вот зачем он сам позвал сюда князя — этого себе объяснить он не мог. Видеть Мышкина ему было невыносимо, но — что удивительно — он всё равно никак не мог отвести от него глаз. — Ну, да это я знаю, — пробормотал Рогожин, возвращаясь обратно в своё кресло, поближе к князю, — Знаю, что тяжело тебе. Знаю, что ты всё мне прощаешь оттого, что по-другому не можешь. Но прощение твоё, князь, оно только делает хуже!! — вдруг вскричал он, схватившись за голову, — Зачем, ну зачем ты такой добрый?! Господи! И зачем у тебя такие глаза?! Секундное отчаяние это прошло у Парфёна мгновенно; после него он сделался отрешённым, печальным. — Всё вздор. Незачем нам с тобою теперь об этом говорить — мы без слов мысли и чувства друг друга знаем. Ведь знаешь же ты мои чувства?.. — Да, знаю, — рассудительно ответил Лев Николаевич; он был совершенно уверен в этом своём ответе. — А мысли? Мысли знаешь, князь? — Думаю, что знаю. — Ну так и я твои знаю! Значит, всё вздор, и раз уж мы друг друга так понимаем, то не нужны нам сцены, страсти, извинения и объяснения. — Да, да!! — согласился князь, подскакивая от восторга. Ему почти что стало больно от облегчения, которое вдруг испытала его измученная тревогой душа. Рогожин на это его движение только горько усмехнулся. — Я ведь как давеча рассудил — коли ты меня, убийцу своего, теперь не отвергнешь, то я вовек за одним тобой ходить буду. Брошу всё, от всего отрекусь, только бы тебе, Лев Николаевич, служить. Всю жизнь свою одному тебе отдам. Возьмёшь? — Т-ты... ты не убийца... — тихо пробормотал князь, теряясь. Краска бросилась ему в лицо; неожиданный вопрос этот представился ему чуть ли не самым важным вопросом всей его жизни. — Ножу моему это скажи! Ну, так возьмёшь убийцу? Возьмёшь, как есть? Во грехе меня возьмёшь? — В-возьму, ведь я... тебя никогда не отвергал, только... ох... Служить мне не нужно, и... жизнь отдавать мне не нужно, это всё ни к чему. Я лишь хочу, чтобы у нас с тобой всё было, как раньше. Чтоб мы счастливы с тобой были. Как тогда, в Москве... — Князь, — серьёзным голосом вдруг позвал Рогожин, вставая со своего места; глаза его изменились — во взгляде появилась неуловимая насмешка, — Всё ли ты про Москву помнишь? Лев Николаевич от неожиданности вздрогнул и вскочил тоже. Он, конечно, помнил Москву так, словно это всё было вчера — слишком уж многое приключилось тогда в этом городе. — Всё помню, Парфён. Конечно помню. Как забыть? У Рогожина рот искривился в удовлетворительной улыбке, которая, как успел отметить про себя Лев Николаевич, отчего-то больше походила не на улыбку, а на злобный оскал. — А ночь ту помнишь? Когда Настасья из под венца от меня убежала? В первый раз ещё только, хе-хе! Князь нервно сглотнул и отошёл а сторону, прячась от пристального рогожинского взгляда. В Москве у них были и несчастливые моменты. Конечно, Лев Николаевич прекрасно помнил о том, как тогда всю ночь пытался утешить обезумевшего от отчаяния Парфёна; как тот, не сдерживая злые слёзы и беспощадные ругательства, всю ночь рыдал навзрыд. Рогожин ни слова не проронил тогда про Настасью, но Лев Николаевич, почему-то почитая себя виноватым, всё доказывал ему, что он соперничать с ним не желает, и извинялся перед ним, и жалел его, и пытался его успокоить. Никогда ещё они не были настолько близки, никогда ещё князь не видел Парфёна таким открытым, таким настоящим. Всю ночь они просидели вместе: Парфён — схватившись за князя, уткнувшись ему в шею; Лев Николаевич — бережно обнимая его. Очень уж это было страшно, потому как горе у Рогожина было огромное, неутешное, тяжелое настолько, что могло раздавить не только его одного, но и князя вместе с ним. Но страшнее всего стало под утро, когда рассвело: князь увидел тогда глаза Рогожина, и, Господи... То были глаза безумца, глаза человека, сломленного настолько, что вовек нельзя будет починить... Сердце у князя замирало от страха даже теперь, когда он лишь только вспоминал обо всём этом. Вновь его одолело недоброе предчувствие — он, придавленный этим ощущением, боялся даже пошевелиться. — Я... все наши с тобой моменты помню, — прошептал он, — Такое не забывается. Парфён хмыкнул и согласно кивнул. «И правда, что не забывается, — пронеслось в его мыслях, — А хотелось бы!». Он помолчал немного, улыбаясь какой-то странной, недоброй улыбкой, а потом совершенно спокойно проговорил неожиданное признание: — А я ведь в ту самую ночь удавиться думал. Мышкин поперхнулся воздухом и уставился на Рогожина глазами, полными ужаса — настолько сильно поразило его услышанное. — Нешто не знал? — крикнул Рогожин, весело оживляясь, — Ты что думал — что я о Настасье у тебя на руках всю ночь тогда плакался? Хе-хе! А это я с жизнью своей прощался! У князя подкосились ноги; чтоб удержаться, он схватился неловко за спинку ближайшего кресла, и прошептал, бледнея: — Быть не может!.. — Ге! Ещё как может! Рогожин проследил за его странным движением, ухмыльнулся ему и, задумавшись как бы, принялся бродить по комнате; происходящее его отчего-то весьма забавляло. — Шнурок уж у меня наготове был, и добротный такой шнурок, надёжный! — увлечённо рассказывал он, — Я его удачно очень достал, увидел — да сразу и понял, что к чему. Хорошая, мол, вещь-то! Крепкая вещь! Да... Я, князь, всё-всё тогда продумал. Боялся больно только... Зря! Он, обернувшись через плечо, бросил на Мышкина быстрый взгляд — Лев Николаевич, испуганный, бледный, стоял совсем неподвижно; очень уж странное у него было выражение на лице. Парфён поглядел немного на это выражение, а затем, как будто бы вдруг опомнившись, рассмеялся нездоровым, нервным смехом. — А потом ты притащился! И смешной такой, ха-ха! Видел бы ты тогда лицо своё — во-от такие у тебя глазища были! — Парфён широко взмахнул руками, — Такие же, впрочем, как у тебя сейчас, ха-ха! Да-с, точно такие же глазища! И клялся, клялся ведь, что Настасья не с тобой убежала! И утешать ещё меня зачем-то начал! Рыцарь!.. Вспоминать смешно! Веселье Рогожина вдруг сменилось злобным раздражением; он махнул на князя рукою и опять от него отвернулся. — Помешал ты мне тогда, Лев Николаевич, а жалко! Я тебя увидел и обо всём позабыл... Эх! Сначала думал, что ты как уйдёшь — так я и в петлю сразу, а ты... ты... так и не ушёл ведь тогда. Остался зачем-то! Зачем остался, спрашивается? Тогда-то я, может, счастлив этому был, потому как страшно в петлю лезть было, да вот теперь жалею, что смалодушничал, что отвлёкся, что... Эй, — он повернулся к князю, заслышав странный звук, — Чего ты? Мышкин пошатнулся назад, забыв убрать пальцы со спинки кресла, потянув его случайно за собой. Лицо его скривилось в гримасе боли. Отпустив кресло, он закрыл уши руками, чтобы не слышать больше Парфёна, и, не выдержав, горько заплакал. Вся тяжесть полного тревог дня со страшной силой вдруг обрушилась прямо ему на голову, но эти личные тревоги не имели для него ни малейшего значения — он думал только о том, что Рогожин желал и, быть может, всё ещё желает оборвать свою жизнь. — Ну чего ты плачешь? — спросил Парфён, подходя ближе, — Чего слёзы-то льёшь, а? Жалко, что ли? Да ведь и мне жалко, что я тогда не... — Замолчи! — рыдая, бессильно выкрикнул Мышкин, — Н-не смей... не смей так говорить! Рогожин нахмурился и недовольно поджал губы, наблюдая за рыданиями князя. Только сейчас он перестал относиться к своему рассказу, как к глупой шутке; веселость его ушла. Он и не думал, что словами этими доведёт князя до исступления. Что-то похожее на чувство вины начинало зарождаться у него в груди. — Почему ты ничего не говорил мне? Тогда, в ту ночь? — вопрошал князь, глотая слёзы; губы его дрожали, — Т-ты же молчал, ты же... ни слова, ни слова мне тогда не сказал об этих... этих... — сбился он, не желая произносить вслух страшную правду, но затем, словно падая с головой в омут, докончил, — Об этих своих страшных мыслях! — Ну и что бы ты сделал, скажи пожалуйста? — мрачно заметил Рогожин, — Что? Святой водою на меня бы побрызгал? Помолился бы за упокой души? Князь, ужаснувшись, весь вздрогнул и, как бы желая защититься, закрыл своё лицо руками. Парфён понял вдруг, что спутал упокой и успокоение. — Гм, это я не так сказал... — пробормотал он, с опасением наблюдая за содрогающимся от рыданий князем; его трясло уж как-то особенно сильно, — Я не это имел в виду, слышишь? Ну что ж ты так!.. Лев Николаевич от страха не мог дышать — то, что он услышал, поразило его со слишком уж страшной силой. Все предчувствия, все дурные сны вели его к одному только этому моменту. Ему казалось в ту минуту, что мир его рушится на части. — Господи, какие мысли у тебя были! Что творилось в твоей душе! А я... был рядом и никак, никак тебе не помог! Рогожин, уже всерьёз опасаясь за здоровье князя, взял его за руку и хотел было усадить его в кресла, но Лев Николаевич вдруг прижался к нему, вцепился в него изо всех сил и заплакал в голос, утыкаясь лицом ему в плечо. — Да ведь ты ж меня не оставил! — дрогнувшим голосом проговорил Рогожин. Глубина страданий князя поразила его необычайно, и у него самого к глазам подступили слёзы, — Всю ночь меня утешал! Видишь же, что стою теперь здесь, с тобой, значит всё-то ты правильно тогда сделал! И всегда... всегда, Лев Николаевич, всё-то ты делал правильно! Так что не печалься ты, и крест мой на себя не бери, не надо этого! Вечно ты так — ходишь, как с каким-то чужим крестом... Своего греха нет, потому что! Лев Николаевич отстранился, резким движением вытянул из-под рубашки золотой нательный крест и показал его Парфёну. Рогожин замолчал с досады. На такое и возразить не получится — сам ведь вручил князю эту дрянь! — Я взял твой крест, а ты, Парфён, взял мой! Твои грехи — мои, потому как каждый человек виноват пред всеми остальными, а я... пред тобой виноват так сильно, что страшно... страшно до дрожи становится! — Да где тебе виноватым быть?! — несогласно вскричал Рогожин, — В том только, что ты такой добрый! А доброта — не грех! Хоть и довести таких как я до иной черты может! Князь, не желая отпускать от себя Парфёна, взял его за руку и опять залился слезами. Рогожин сочувственно вздохнул и свободной рукой погладил его по лицу, вытирая ему слёзы. «Ведь он не мучился бы теперь, если б тогда, на лестнице, я его всё-таки...» — пронеслось в его мыслях. Странная, неправильного характера жалость овладела им. Так иной охотник жалеет недостреленного зверя. Жалеет, да потом и убивает его более точным выстрелом, а убив, чувствует себя морально выше — избавил ведь божье созданье от предсмертной муки, проявил благородство. — Почему ты хотел сделать это? — одними губами прошептал Мышкин, хватаясь за его руку сильнее. Парфён усмехнулся и пожал плечами, мол, догадайся сам, что жизнь моя всё время была сущим адом. Тут и объяснять нечего. — Скучно. Быть живым — скучно, — несерьёзно пробормотал Рогожин, — А хотел удавиться, чтобы всех от себя сберечь. И тебя, князь, в первую очередь. Не сберёг, как видишь... То ли еще будет... В глазах у него отразилось что-то тёмное, безумное, настораживающее. Что-то вроде угрозы и тихой, пока ещё потаённой ненависти. Князь, внезапно поражённый этим взглядом, выпустил его руку и отступил назад на полшага; сердце его застучало от страха ещё сильнее прежнего. — Сумасшедший! Что ты такое говоришь? — задыхаясь, вскрикнул Лев Николаевич, — Самоубийством своим меня сберечь собрался!.. Ты совсем, совсем потерялся, ты себя сам, сам загнал в ловушку, из которой выбраться не можешь, ты, в конце концов, не знаешь, что такое говоришь!! Господи! Что у тебя в голове?! Что у тебя в голове, Парфён?! Рогожин, увидев его страх, тут же на него обозлился. Видно было, что князь случайно угадал его тайные мысли. Понял, про жертву и охотника-то. Парфён решил обороняться. — Ты же сам сказал, что мысли мои знаешь! Зачем врал?! Ни черта ты обо мне не знаешь, если думаешь, что я потерялся! Я, может, и не потерян! Я, может, здраво мыслил тогда в Москве и тогда, в гостинице твоей, тоже! Мышкин вздрогнул, испугавшись его гнева, и, шатаясь от слабости, попятился назад. — Нет, нет... — бормотал он полушепотом, как в бреду, — Мы поговорим об этом позже, позже... Нам... непременно нужно поговорить, но только не сейчас... Я, Парфён, тебе не врал. Я никогда не врал тебе. Я и впрямь тебя понимаю, только... Нет, сейчас говорить об этом невозможно. Я не могу говорить, я... едва стою на ногах... Рогожин посмотрел на него, такого слабого и измученного, сердце его болезненно дрогнуло, и он, тяжело вздохнув, обречённо схватился за голову руками. Нашёл, с кем крестами обмениваться! Нашёл, кого любить и ненавидеть!.. Если б он знал хоть одну молитву, то, вероятно, принялся бы умолять Бога, чтоб Он лишил его способности мыслить, потому что думал Парфён лишь о том, что князя он, конечно, любит, да только рано или поздно всё-таки прибьёт его от такой любви. А потом и на себя руки наложит. Всё своим чередом... — Парфён, а сейчас... — раздался вдруг слабый, севший от слёз голос Мышкина, — С-сейчас ведь нет у тебя таких мыслей, какие тогда... в Москве были? Сейчас ведь они тебя не посещают?.. Рогожин поднял голову, заглянул князю в глаза и улыбнулся страшной улыбкой, так ничего ему и не ответив. Лев Николаевич вдруг вскрикнул и без чувств повалился на пол.