Мальчишкам хочется целоваться

Гром разорвал стену ливня, здесь раньше, похоже, была усадьба, а мальчишкам хочется целоваться. Мокрыми губами, жадно, нелепо, бестолково, некстати, бросив из рук поводья – мокрыми руками и мокрыми губами, цепляясь друг за друга, топчась туда-сюда, пока не наткнулся спиной на мокрый лошадиный нос, и гнедой недовольно всхрапнул и зафыркал, мотая пышными кистями на ярко ярко-мандариновой сбруе. Вообще мандариновой, но сейчас, мокрая, она скорей ближе к красному. Гром снова прокатился по небу, и кони, хотя и заведенные в сухость под крышу, нервничают и прядают ушами. Когда-то здесь определенно была усадьба, от самого дома остались развалины, крыша обвалилась и полы наверняка прогнили, туда не рискнули бы сунуться даже самые отчаянные и безмозглые из нагойской банды. В другое время, конечно, и сунулись бы, просто так, интереса ради, но не сейчас в этот ливень с грозой. И как туда завести коней? Этот то ли сарай, то ли амбар, то ли, может быть, конюшня, теперь уже не разберешь, оказался покрепче, крыша заросла ярким мхом и вороньими гнездами, когда-то земляной пол – сплошь в траве, и гнилые балки запросто могут обвалиться на голову, но пока вроде держатся. Места для двух всадников и двух лошадей хватит, чтоб переждать ливень, так чего же еще. И надо бы позаботиться о конях, привязать, по меньшей мере, и успокоить, и по-хорошему бы… вот сколько печальной и поэтической прелести в этой заброшенной старой усадьбе, одетой дикими травами и мхом, оставленной во власти печальных дождей… Но мальчишкам – не до поэзии, им даже, по большому счету, не до коней, только уж потому, что о коне нельзя не заботиться, конь для самурая – первое дело; мальчишкам приперло, именно сейчас, под дождем – целоваться. Только кое-как прикрутив поводья к опорному столбу (на вид вроде самый крепкий, обвалиться не должен), ослабив подпругу и успокаивающе огладив по шеям, каждый своего, снова вцепились друг в друга - и целуются, целуются, целуются без передыха. Насквозь промокшая одежда хлюпает под руками, облепляет тело, струйки воды щекотно стекают по спине, по ногам, от мокрых только пробивающихся усиков Сабуро тоже щекотно губам, и от мокрой прилипшей одежды уже схватывает озноб, а в паху горячо от желания, хочется отчаянно, так хочется, что… мокрая одежда хлюпает под руками, липнет, мешает добраться… - Собачища, твою мать… мокрый, как каппа! - А сами-то! – огрызается Инутиё. Сам скорей выдирает, помогает выдирать мокрое косоде из штанов, мокрые жадные руки по мокрому телу, наконец добрались, мешаются рукояти мечей, мешается собственный стояк, не прижаться друг к другу, аж больно, хочется так, что аж больно, он, путаясь в рукавах, выворачивается из чертова косоде, путается в словах, сквернословит сквозь зубы, мокрые руки Сабуро по голому телу, наконец-то по телу, черт, черт, черт, вашу ж мать! По плечам, по спине, тискает, лапает, руки мокрые, грубые от поводьев и тетивы. Мелькнул белый свет. Инутиё стаскивает, стягивает ворот зеленого мокрого косоде, хотя б ворот, он меньше ростом, пока еще меньше, прижимается лицом к оголившемуся плечу, длинно слизывает воду. Прижимается лицом, отчаянно хочется прижаться всем телом, да что ж за! Треклятые рукояти мечей, два меча господина и собственный вакидзаси. Мелькнул свет, и почти сразу – гром, от грома мальчишки невольно вздрагивают и отрываются друг от друга. - Гром как будто залп из мушкетов дали, - неловко говорит Инутиё. - Сам Райдзин уже мушкетами обзавелся, только мой папаша всё: дребедень, перевод денег! – Сабуро гневно сплюнул. Пнул ногой валяющуюся палку. Или ветку, черт его разберет. Выбившаяся прядь налипла ему на лицо, лезет в рот. – А мне позарез нужно еще хотя бы десяток. Ведь продают же даже, если сейчас не купить – кто-нибудь другой перехватит. Дерьмо дерьмищное! Замок есть, гарнизон есть – а денег нихрена. Слушай, Собачища – я чашку продам. - Синюю? – ахнул Инутиё. - Какую ж еще. - Это ж реликвия… господин, погодите, - Инутиё очумело помотал головой. – Вы представляете, какой ваша матушка устроит вам скандал, когда узнает? - Не узнает. А когда узнает, будет поздно. Пусть с папашей ругается! На баб у него деньги есть, на всякую фигню есть, а на полезное дело кончились. Эх, Собанька… - Сабуро вздохнул. В перекошенном ярко-зеленом косоде, цвета зеленого мха, правда теперь, когда мокрое, стало темно-зеленым. Черная прядь влезла в рот, Сабуро яростно, но бесполезно пытался ее выплюнуть, и наконец убрал рукою. – Самому жалко до жопы. Но черт с ней, мне мушкеты нужны позарез. Как вернемся – свяжись с Мацумото, скажи, пусть предложит кому знает, в Сакаи, что ли… ну, сам знает. Только чтоб без огласки. - Будет исполнено, господин, - Инутиё склонил голову с мокрой челкой. Ливень стеной, ливень одновременно шумит, барабанит по остаткам дерева в крыше, еще не заросшим, и журчит, стекая с крыши, сплошной дождь и три звука одновременно. Ливень – серо-зеленой стеной и резкими, длинными вертикальными струями. Сабуро сел прямо на пол, в траву – и подскочил, чертыхнувшись. Какая-то ветка попалась колючая. Загорелые голые ноги, в брызгах грязи, исхлестанные травой. Два меча в алых лаковых ножнах. У Инутиё, от макушки до челки, блестел от воды выбритый треугольничек, и Сабуро заржал, его углядев – хотя сто раз уже видел, такая прическа и подобает косё, и целовал туда уже раз четыреста, и пару раз щелбаны отвешивал. А тут увидел, как Инутиё кланяется - и отчего-то на ржач пробило, как только представил… - Ну ты… точно каппа! Ину-каппа! Оба ржут и не могут остановиться, и Инутиё тоже, как только до него дошло. Гром рокочет, раскатисто, длинно, кони фыркают и перебирают ногами. Где-то в дальнем углу крыша, похоже, уже протекает. Сабуро сложил на траву свои мечи, кинул туда же размокший уже никчемушный веер. Инутиё тоже вытащил из-за пояса и положил в сторонку свой меч. И – не сговариваясь, кидаются друг к другу. Целуются, целуются, целуются, тискаются, целуются, кусают друг друга до боли. Вжимаются друг в друга, трутся, целуют куда попало, пьют запах свежей, молодой, мальчишеской кожи, еще не зная, что бывает и по-другому, не думая, что бывает другое. Молодые, отчаянно молодые! Хочется так, что кажется, хакама сейчас лопнут с треском. Сабуро пропихивает ему колено между ног, прижимает, и от этого становится чуточку легче, Инутиё со стоном трется об него пахом, через штанины, мало, хочется еще, еще, еще! От Сабуро пахнет травой, конским потом, дождем и цветущей сурепкой. Торопливо, едва ли не судорожно, распутывают пояса друг на друге, путаясь руками, путаясь в мокрой ткани, чертыхаясь, мокрые пояса фиг развяжешь, да можно б и не развязывать, можно б раздвинуть широкие складки, и хватит, но им хочется, разом обоим, отчаянно хочется, не только этого – хочется видеть… Они сейчас вдвоем, в кои-то веки, без свиты, без банды, парни, конечно, друзья, все свои парни, не просто вассалы, но все равно – они сейчас наконец-то вдвоем, молодой князь Сабуро и его косё, лучший друг, а с недавних пор и любовник, далеко в лесу, в каком-то заброшенном доме, за ливнем, а не за бамбуковой шторой, и ливень надежнее, и хрен их кто будет искать, если не случится чего-то совсем чрезвычайного, и хрен кто найдет, если будет искать. И мир от дождя зеленый и смутный, но все видно, день же, все замечательно видно, и им хочется видеть, обоим, всё, целиком, глазами, друг друга. Задницу, задница у Инутиё отличная, не каждый парень может такою похвастаться, есть на что полюбоваться ценителю юношеской красоты, но Сабуро это даже, в общем, не важно, да похрен, какая, ему просто хочется это все видеть, и Инутиё точно так же, задницу, бёдра, дорожку до паха и члены. Развязывают наконец-то, скидывают на пол, торопливо отпинывают надоевшие мокрые тряпки куда-то, не глядя, в траву, и целуются, и развязывают друг на друге фундоси, фундоси тоже промокли, ну, не насквозь, но местами, и мокрые узлы хрен подцепишь, Сабуро, задыхаясь, бормочет: «Мамочка тебе, что ли, завязывала… чтобы с сыночком не случилось беды?» - оба ржут, и задыхаются, и целуются, но кто б говорил, а у самого-то… Инутиё, не выдержав, нагло просто сунул к нему руку под ткань и вытащил член наружу, сжал в ладони. - Соба…ака… иди нахрен… - Сабуро скорей стонет, чем говорит, и вопреки словам, не пытается высвободиться, даже наоборот… и вот тут бы в самый раз сказать «с удовольствием», сказать бы «да, господин», а у Инутиё вдруг горло перехватило, не выдавить из себя ни слова. Еле заставив себя разжать руку, опускается на колени и зубами – только так, ногтями и зубами, и удалось – раздергать и развязать наконец чертов узел. И потом ненадолго прижался лицом к бедру. Дождь вроде бы ослабевал – и теперь снова хлещет, шумит, длинные толстые струи сбегают с крыши среди одной сплошной пелены. Зеленая ящерица смотрит с разломанной доски, остатков кормушки, где сена не лежало, наверное, с войны Онин, приподнимает изящную голову, а вдруг шустро разворачивается и ускользает. Оба наконец голые, совсем, только у Инутиё болтается на шее амулет на соломенном шнурке. Как хотели – и тут на обоих вдруг отчего-то напало смущение. В двух шагах – оба стоят, смотрят друг на друга, и не касаются друг друга, ни один не решается прикоснуться. Смотрят, даже не туда, куда хочется, смотрят в лицо, чувствуют, как щеки начинают гореть, переводят взгляд, ниже, выше, украдкой вниз – и торопливо отводят, щеки горят еще жарче, в лицо, в глаза, на губы – всё одинаково хочется и одинаково горячо в животе и неловко, и хочется вниз, и не только глазами, и… и все-таки смотрят друг другу в глаза и не решаются прикоснуться… у Инутиё глаза черные-черные, как шелковица, и почему-то блики в них отражаются острыми треугольниками, интересно, от чего выходят такие? Сабуро – худой долговязый парень, в неровном загаре, с вечно ободранными коленками, с лохматым хвостом, сейчас от воды обвис и съехал на сторону, оранжевая обвязка висит кое-как, вовсю пробиваются усы, борода еще нет, а вот над губою пуха уже дофига. У Инутиё – еще нет, совсем еще гладкая кожа, такой же загар, разве что поровнее, ноги белее, он младше и ниже ростом (наверно, пока), по-юношески не полный, но крепко сбитый, и… и… нос у него шелушится. Сабуро решатся первым: - Давай тащи сюда свою задницу. Неожиданно хрипло. Вцепившись друг в друга, забыв недавнее смущение, как и не было, валятся на земляной пол, на истоптанную траву и мокрые тряпки, от тряпок и травы холодно и щекотно, но это наплевать, все равно, Сабуро подминает его под себя, не заботясь, как в драке, наконец-то добравшись, коленом раздвигает ноги, и Инутиё – наконец, наконец-то! – сам разводит ноги как можно шире, подается к нему: ну скорей, ну давай же... Да черт побери, что ж за жопа! Что-то шмякнулось сверху – Сабуро на плечо. Он инстинктивно перекатился, не поняв, что вода, и утянул Инутиё за собой – прямо под ноги лошадям. Гнедой, нервно всхрапнув, отпрянул, серый хорошо был подальше – от неожиданности попытался вскинуться на дыбки, еще бы чуть-чуть – и копытами прилетело бы кому-нибудь в черепушку. Шмякнулась на самом деле вода, вместе с ошметками гнилой размяшкей соломы, Инутиё отлепляет ее от спины ругающегося господина, хорошо хоть не с вороньим говном… хотя, может, и с ним. Протекла крыша вот прямо серьезно, сперва тонкой струечкой, но скоро уже не одной, целым потоком грязной воды. Хорошо белье успели из-под него выхватить, фундоси так и так мокрые, но хоть не совсем в грязи, ведь потом на себя повязывать снова. Инутиё, оторвав от своих лоскут, с края, который висит, высунулся подальше из-под крыши с тряпкой в руках, чтобы намочить в чистой воде и оттереть Сабуро спину. Пришлось перепривязать обоих коней, подальше от протекающей крыши, самим для себя выбрать местечко посуше, и от конских копыт все-таки тоже подальше, ну нафиг, не такая уж и большая это была конюшня, если конюшня, как показалось вначале, явно не губернатор жил. Потом сообразили, что смазка-то в рукаве, а рукав на косоде, а косоде в горячности зашвырнули черт знает куда… Ящерица еще пару раз вылезала и пряталась. Инутиё устроился в конце концов на спине, подсунув под поясницу свернутое косоде (раз уж достали), раздвинул ноги. На бедре у него с внутренней стороны сине-чернел огроменный синяк – позавчера конь (не этот серый, другой) зауросил, Инутиё его удержал, но неслабо так приложился об луку седла. Сабуро, сам не зная зачем, поцеловал, провел языком по этому синяку. Двумя руками подхватил Инутиё под задницу, с двух сторон, развел половинки пошире, несколько мгновений еще любовался и быстро поцеловал туда, прежде чем сунуть первый палец. Ливень хлещет и шумит, белый свет то и дело вспыхивает где-то, черт знает где, может, прямо над крышей, двое - в бешеном ритме, скорее, скорее, яростно, бестолково, Инутиё выгибается, цепляется ногами, стонет «мой господин… Са…са…буро…сама», забывшись – просто «Сабуро!!!», господин, сам не слыша, твердит что-то бестолковое, глупое, нежное, «Инутиё», «собаченька», «мой хороший», сам сгорит потом со стыда, если вспомнит, но наверно, не вспомнит, не помнит сейчас ничего, бешено вколачивается и вперемешку нежничает и матерится, да, да, так, давай же, псина блохастая, любимый, еще, да, да… Гром взрывается прямо над головой – да так, что Сабуро дернулся от неожиданности. Инутиё орет от боли и матерится сквозь зубы, кони ржут и дергают привязь, хрен с ними, хрен с ним, хрен с ним со всем, Сабуро не останавливается, уже не может остановиться, и захотел бы, да и Инутиё, хоть и больно – да хрен с ним, не может остановится тоже, не хочет, давай же, давай! Гром прокатывается и замирает вдали. Развалиться на земляном полу особо-то негде, чтобы понежиться и потянуться со вкусом, да не особо и хочется-то валяться, пол холодный и мокрый, и трава под жопою колется. Правда, на самом деле, от следов от травы у Инутиё красным располосована вся спина, у Сабуро меньше, у него в основном коленки. Может, пока доедут до замка, по грязи плюхаться долго, пока то да се, красные замятины все-таки сойдут? А то вечером в баню идти, парни увидят - обзубоскалят. Валяться на земляном полу и обниматься не хочется, точней, обниматься и нежничать хочется, подуть Инутиё за ушко, но валяться не хочется точно, и так холодно, уже чуть не знобит. Натягивать мокрую одежду, правда, не хочется тоже. Но что поделать, придется, другой Канон не послала. - Инутиё, бумажка есть? Бумага была, Инутиё парень предусмотрительный, должность косё обязывает. Бумага была, почти половина рулона. Вот только была она в рукаве. И вместе с одеждой размокла в кашу. - Чего сразу не сказал! Сабуро отвешивает своему косё подзатыльник. Не сильно, больше шутливо. Да и прямо можно подумать, какая разница, если б сказал сразу, бумага-то все равно уже мокрая. Но, честно сказать, Сабуро раздражен. Когда ты обляпан своим и чужим семенем, да и грязью, надо заметить, тоже – надо бы все-таки привести себя в порядок, прежде чем одеваться. Да и вассалу твоему тоже не помешало бы. Он подбирает с пола фундоси, потом кидает обратно, сует ноги в сандалии и выходит наружу, под дождь. Как есть, голый. Дождь шелестит. Дождь уже ровный, не ливень, сильный, но дождь, чистый, летний и теплый. Вода стекает по обнаженному телу, и это приятно. Инутиё тоже выходит и становится рядом. Тоже обнаженный. Летний дождь стекает по ним двоим. Теплый. Сабуро, протянул руки лодочкой, набирает в ладони дождь и пьет из ладоней. Вода течет с ближних веток. Листва и кусты от дождя зеленые, а дальше – не разобрать, все размыто и затянуто дымкой. И весь мир вокруг – цвета еще не взбитого зеленого чая. - Слушай, а сколько мушкетов в Киёсу? – внезапно говорит Сабуро. - По последним известиям – еще нисколько не купили, но собираются. - Если они нашу партию перехватят – вот это будет жопа. Инутиё. Скажешь Мацумото: пусть предложит заплатить больше, если в кредит. Главное – чтоб забрать сразу. Поднять может… скажи ему, предел – в полтора раза.