Du bist schön, wenn du wütend bist

      Бетховен, наверное, потерял суть разговора. Скорее всего, потерял и счёт времени.       Он стоял по середине комнаты, не шелохнувшись, а напротив него — разъярённый бес. Иного сравнения Людвиг бы не подобрал.       Рыжие кудри, пряди которых обычно покачиваются волнами на ветру, сменились на угловатые линии, их зигзаги — точно беспощадные молнии. Ветер перерос в бурю, и по водной глади спешно пробегает рябь. Прелюдия. Это волнение уже не походило на прохладный бриз, оно сравнимо со штормом. Волосы не просто вьются — закручиваются в торнадо.       Напряжение схоже с разряженным воздухом, которое вдыхают его лёгкие, что-то внутри расщепляется на мелкие кусочки-комочки, а потом разбрасывается по всему телу. На кончиках пальцев Бетховен чувствует лёгкое покалывание. Молнии ещё не нагнали его, но они уже дышат в спину.       — Господин Бетховен, я устал терпеть! — вот она — первая молния. По телу предательски бегут мурашки, будто стремятся покинуть тонувшее судно. Но куда бежать ему?       — Я столько раз просил! Неужели сложно хоть раз послушать меня? Неужели сложно хоть раз убирать за собой беспорядок? Или что сложного просто не брать чужие вещи без разрешения?! — град сыплется на Людвига, он барахтается, тонет. Стремительно тонет. Бетховен слепнет от вспышек. Единственное, что его пугало в этом всём, так это чёткое осознание, что вслед за молнией всегда идёт гром. Вопрос лишь в том, как близка к нему буря. Он считает секунды.       Лицо Шуберта исказилось, помрачнело — грозовая туча. Оно не выглядело чем-то пугающим, оно не казалось ужасающим. Это интриговало. Искорки щекотят, электрические разряды царапают своими зубастыми коготками, шипят. Морщины на лбу играли, как им вздумается, брови непроизвольно сдвигались, если приглядеться, то заметно, как они слегка тряслись, словно рябь добралась и до них, нос сморщился. Губы мелко дрожали, с них срывались слова, отчётливо произносились слоги, каждая буква острая, наточенная. Обветренные искусанные губы пересыхали всё быстрее — так сильно он гневался.       — Я не знаю, насколько Вам, — он осмелился: встрепенулся, что вытянулся во весь рост, и разница в росте — считанные сантиметры не играли роли. Он казался выше. Франц разъярённый, взбешённый. Спокойная манера речи никак не вязалась с его видом. Шуберт тычет пальцем в грудь: удар рассекает грудную клетку — сердце непривычно ёкает. Бетховен замирает вновь, — всё равно на меня и тому подобное, но мне до боли неприятно. Вы знаете, каково мне снова и снова каждый чёртов раз делать общую работу? Вы знаете, каково мне, когда меня игнорируют в важных вопросах? Вы знаете, каково мне, когда про меня просто забывают или не видят? — Шуберт с обидой в голосе щурится. Сужает веки по-орлиному. Смотрит точно, метко целясь. Выстрела не миновать.       И в Бетховена он попадает. Людвиг чувствует, как леденящий взгляд пронзает его горячую плоть, морозит изнутри. Снова рябь. Глаза алые-алые, точно рубины переливаются на жёлтом свету. В них пляшут искры, бьют молнии. Взгляд вышибает мысли. Именно сейчас Бетховен ощущает себя самым беззащитным созданием. Именно сейчас Шуберт казался опасным противником.       — Я не прошу благодарности или что-то в этом духе, но неужели нельзя хотя бы немного ценить мой труд? Или всё, что я делаю бесполезно? Почему меня, чёрт возьми, никто не замечает?! — он приближается чуть вперёд. Нагибается, смотрит вблизи, изучает. Бетховен незаметно отодвигается. Буря близко.       — Боже правых, я для Вас всё делаю, для меня Вы — авторитет, пример для подражания. По сравнению с Вами — я ничто, я это признаю, но знаете…       «Ближе некуда!» — кричит подсознание Бетховена, но он не шевелится. Весь разум вопит о побеге, отчаянно молит уйти, ретироваться, покинуть судно. Людвиг стоит.       — Я не готов топтать себя ради того, кто даже не видит моих пусть жалких, но стараний... — глаза Бетховена распахиваются мгновенно. Франц близко-близко, прядь волос выбилась из колеи, повисла неопрятной взмокшей челкой. Упав на глаза, Шуберт, не придав значения, сдувает. Дыхание и шёпот над ухом врезаются, впиваются в кожу, цепляются за волоски, бросают в дрожь вновь. Он дождался грома. Его осознание растворилось в тумане. Звуки померкли на фоне гневного шёпота, он слышит только его. Опасность завораживает.       — Вы… Вы… Как бы я Вас не уважал… и не… не важно, — он мотнул головой, словно отмахивая последнюю мысль куда подальше. Людвиг заметил мимолётную паузу. — Я так не могу… У меня тоже есть эмоции и чувства, я не кукла…       Шуберт отступает. Буря миновала. Но Бетховен ждёт заключительной коды, последнего раската грома.       — Вы… Вы даже меня не слушаете?! — вот оно. Злость его медленно тлеет, гнев угасает, Франц стоит на грани между слезами и истерикой. Бесы покинули его. И он на грани срыва.       —Du bist schön, wenn du wütend bist¹… — Бетховен не уследил за потоком мыслей, он не поймал вырвавшиеся слова наружу. Не удержал.       — Ч-что? — Шуберт вздрогнул. Его, будто самого ударило молнией. Удивление и смятение раскрасили его лицо.       — Что? — Бетховен опомнился не сразу. В сознание его привело явная обескураженность Франца. Он переменился слишком быстро: волосы снова запружинились, челка взвилась. Пальцы нервно поправляли запотевшие очки, те будто издеваясь, вновь съезжали с носа, как по крутой ледяной горке. Его лицо горело, щёки алели. Буря стихла окончательно.       Бетховен понял, что ляпнул. Как это объяснить себе — он не знает, а что ответить Шуберту — не знал и подавно. В голове смешался ком. В комнате становится всё душнее и жарче. Между ними повисло молчание, тяжёлое и неловкое. Вдохи и выдохи смешались, шумели на всё помещение, от этого становилось не легче. В его животе что-то забурлило, сжалось, сдавило. Жар щипал щёки, покалывал кончики ушей, мокрая испарина неприятно осела на носу и лбу, а руки обмякли вдоль тела. Бетховен чувствовал себя переваренным. Находиться рядом с Шубертом невыносимо — стыд прожигал его изнутри. Ему плохело с каждой мучительно долгой секундой. Он начал говорить — надо закончить начатое.       — Du bist schön, wenn du wütend bist. Du bist schön, wenn du lächelst. Leider fällt es mir schwer, über Gefühle zu sprechen. Und es tut mir leid, dass ich gleichgültig aussehe².— Бетховен опускает голову. Франц краснеет ярче.       — H-herr van Beethoven… — Шуберт запинается, осекается. Слова подобрать трудно. —Ich… ich bin so… ich…³ — он закрывает лицо руками. Пальцы зарываются в волосы, сжимают их у самых корней. Он мычит что-то неразборчивое. Голос срывается от сбивающегося дыхания, переходит на бессвязное бормотание. Людвиг потерян — Франц сбит.       — Я прошу прощения, я сказал слишком много… кхм, сейчас… — не поднимая головы, продолжил Бетховен. — Я не уследил за сумбуром в голове. Виноват.       — Н-нет, — чуть ли не пропищал Франц, затем прокашлился, — Всё… всё в порядке… Я вспылил. Это Вы меня извините…— Людвиг не заметил, в какой момент расстояние сократилось. Из подлобья он видел короткие, чуть влажные, взвитые пряди, челка выбилась больше, мягко укрывая лоб. Шуберт смотрел в пол, словно провинившийся ребёнок: глаза опущены так, что казалось, он их прикрыл, чтобы не лицезреть до боли комичную и неловкую картину. Пауза затягивалась.       — Du bist sehr schön, wenn du wütend bist⁴. — Шепчет Людвиг с расплывшейся улыбкой на губах, аккуратно касаясь кудряшек. На ощупь они мягкие, хрупкие, бархатные, будто тают на пальцах. Рыжие волоски податливо расползаются, приятно жгут подушечки, будто не пряди, а языки пламени. Огненные. Горячие. Бетховен нежно их убирает со лба. Под запястьем он чувствует, как полыхают щёки, видит, как теплеют уши. Улыбка невольно расширяется. Шуберт пытается что-то ещё из себя выдавить, изо всех сил старается подбирать слова, но Бетховен отрицательно качает головой. Потом. Не сейчас.       Он оставляет смущённого Франца наедине со спутанным клубком мыслей.