solution

Эдгар влюблён. Слова, не созвучные абсолютно, звучат удивительно гармонично вместе. Есть что-то щекотливо милое в них, обозначающих замкнутого Художника и тёплое, мягкое чувство. Что-то располагающее, согревающее. Такой ведь должна быть любовь? Вероятно. Эдгар не уверен. Он не любил раньше никогда (как не любили и его), да и всякий огонь близ его пассии — угроза скорого взрыва. Молния на ножках, а не человек, право слово. Но, возможно, он попытается подойти сам, да так, чтобы без оскорблений, заносчивости и (о боже!) колких комментариев. Да. Обязательно. Сказать легче, чем сделать, понимает он спустя три месяца ужасных попыток и не менее странных ситуаций. Сказать легче, чем сделать, поэтому вселенная сама провоцирует их на движение. И получается у неё до истерического смеха плохо. Даже от пары воспоминаний по спине бежит холодок. — Просто стой на месте, — зашипел Эдгар, вжимая Луку в стену. Резкое движение вырвало воздух из лёгких Заключённого. И поделом! За сегодняшний день этого легкомысленного придурка пришлось спасать столько раз, сколько не приходилось за предыдущий месяц: то ли из-за обострившейся мигрени, то ли из-за крайней удачливости Бальза попадался Охотникам с самого начала матча, отвлекая всё внимание и впечатываясь в препятствия за долю секунды. Чёрная полоса, подобная синяку под глазом, это или простое совпадение, даже вечно приветливая Деми уже не жалеет тару и кидает пустые бутылки в Охотников, активно напоминая команде делать свою работу. Ей потом будет стыдно, но все (включая шокированного Лючино) её простят. Но получит ли прощение Эдгар, вновь уцепившийся за недобрый пожар в груди? — Сейчас ты соединяешь машинки и роешься в ящике рядом со шкафом. Не нашёл ничего полезного — лезешь туда. Нашёл — встаёшь рядом со мной и не делаешь глупостей. Понял? Поражённый Лука кивает, словно не привыкнув к такому отношению. Что-то в этом факте расстраивает Эдгара, но одновременно с тем и удивляет. Что же изменилось? Неужели он понял? Увидел? Догадался? Почему он так реагирует? Эдгар слишком очевиден? Он недостаточно груб или, наоборот, слишком резок? — Тогда мне стоит идти? Эдгар осознаёт, что же не так, когда дыхание Луки встречает его собственное. Похоже, он слишком увлёкся грозными речами. Ему стоит отступить. Луке стоит вырваться. Оба не двигаются с места. Писк шифровальной машинки отбрасывается на второй план вместе с бесконечными сообщениями Деми — мир сужается до Эдгара, его рук на плечах Луки и их общего тяжёлого взгляда. Растерянность витает в воздухе наравне с неразрешённым напряжением, виной которому далеко не мигающее электричество передатчика. Которое тут же исчезает. Охотник оборвал связь. — Сейчас-сейчас, без паники, — будто выйдя из транса, Лука пытается отцепить пальцы Художника. Эдгар отступает словно ошпаренный, что они оба предпочитают игнорировать. По спине ползёт холодок, пока в руках догорает незнакомое тепло. Лука послушно открывает ящик, полностью переключая внимание, и Вальден воспринимает это как сигнал к самоконтролю. Если его пальцы и дрожали при печати на машинке, вслух это не упоминалось. — Уходи, я помогу этим недотёпам. — Ты уверен? Бежать далеко, вряд ли успеешь. — Сам разберусь. Лука хочет возразить. Это заметно по его хмурому взгляду и упёртым в бока рукам, что Художник так не вовремя находит милым. О нём пытаются заботиться, но забота эта звучит теми же интонациями, какими до Эдгара доходят нотации. Вся робость и уступчивость испаряется, стоит Эдгару распознать (даже ошибочно, по привычке) в чужих словах неуверенность в его силах. — Не трать наше время, Бальза. Ворота открыты. Поздно сожалеть — оно потрачено. Сокомандники уже давно кричали о сменившем цель Охотнике, но лишь звук рассечения материи помог Эдгару заметить. Телепортация — старый, но полезный трюк. Не им на пользу. Слова не выходят. Эдгар оборачивается как в замедленной съёмке, успевая разглядеть лишь смокинг цвета смолы. Хочется стереть этот позорный звук из памяти всех присутствующих. Крови нет, но есть боль — острая и жгучая, не дающая поблажек даже бьющему через край адреналину. Разъедающий горло кашель вырывается, возвращая к реальности. Второй замах У Чана, и Эдгар успевает лишь крикнуть: — Беги, что застыл! Прежде чем электрический ток проходит по телу Охотника. Лука хватает Эдгара за руку, вызывая ещё одно шипение — последствия Заряда, бушующие от шока, дают о себе знать. Но Вальден не успевает ничего сказать, прежде чем они снова оказываются в заброшенной столовой, а вымотанное тело Художника подобно мешку картошки ударяется о пол. Тяжёлое дыхание обоих Выживших смешалось, никак не возвращаясь в норму. Эдгар наконец перебарывает боль в затылке, с трудом разлепляя веки. И больше сомкнуть их не может. Лука Бальза, горе-изобретатель и Заключённый, лежит на нем как ни в чём не бывало, стараясь отдышаться после произошедшего. Он действительно не замечает их провокационное положение или умело притворяется? Зная его, первый вариант кажется самым возможным. Но и удивительным образом оскорбляющим. — Бальза. Хрипло и как-то умоляюще. Позже Эдгар спишет это на сдавленные лёгкие. — Что такое? — напоминает щенка, когда склоняет голову набок. Раздражённый взгляд. Осознание. Попытка резко встать проваливается, ведь это был бы не Лука, не поскользнись он на полу (даже лёжа на нём) и не упав обратно со сдавленным писком. Вальден сдерживается как может, плотно сжимая губы и скрипя зубами. Он не будет ругаться, он не начнёт агрессивную тираду. Он справится. Он выдержит. Когда Лука снова приземляется на него, в этот раз головой попадая по броши на груди, изо рта Вальдена невольно вырывается гневный крик. — Ты хоть представляешь, как это больно?! — Прости, — отвечает подбитый щенок, не человек. И Эдгар захлопывает рот с комичным звуком, растерянно (больше похоже на агрессию) уставившись на Бальзу. Быть таким должно быть запрещено законом. Законом имени Эдгара Вальдена. — Забудь. Вставай уже. Словно он только этого и ждал, Лука куда более ловко подскакивает с места и трёт собственный лоб, куда пришлось столкновение с брошью. Ему тоже больно. Поделом, говорит сознание Эдгара — Иди к мисс Эмили, горе-спасатель, — говорит он сам. Заинтересованные взгляды вернувшихся сокомандников успешно игнорируются. Эдгар отряхивает видимую пыль с одежды и бросает на них невпечатлённый взгляд, перед выходом из комнаты похвалив за игру. Это не побег. Это тактическое отступление. В столовой как всегда шумно. Незаурядный интерьер на пару с издевательской вывеской «Правила этикета» создаёт впечатление сельской школы, а для кого-то — и вовсе тюрьмы. Мебель чистая, но внешний вид её никак к себе не располагает: помнится, в первые дни Эдгар отказывался прикасаться к скамье у стола, своими возмущёнными криками встрепенув даже Охотников. Это воспоминание невероятно смущающее, ведь на громкие распинания пришла не кто иная, как Кровавая Королева, и с милой улыбкой усадила Художника себе на колени. Охотники в два раза больше Выживших. Эдгар для неё — недовольный котёнок, сбежавший со знакомого насеста. Даже по голове она гладит как любимого питомца, не заботясь о причёске — и так растрёпанные волосы превращаются в хаос. Эдгар возразить не может. Боится пожалеть. А лучше бы боялись его мести Выжившие, бросающие на эту картину насмешливые взгляды. Особенно один Заключённый, вместе с Механицей кудахчащий о том, насколько красное у Эдгара лицо. А он и возразить не может — скрипит зубами и взглядом дыру прожигает, но молчит как исполин, любуясь жадно тем, как клык Бальзы царапает треснувшую губу. Быть влюблённым — чёртово проклятие. В худшие минуты Эдгар искренне подумывает наведаться к Патриции за противоядием, но голос на задворках сознания (кажется, это зовётся здравым смыслом) устраивает ему моральную встряску. Ну вот чем плоха идея избавиться от чувства, не дающего уже поесть спокойно? А всё почему: влюблённость его, с наэлектризовавшимися спутанными волосами, сидит в одном футе и очаровательно жутко неаккуратно уплетает пустую кашу, одновременно споря о чём-то с Механицей. Локти его никогда не касаются стола, а руки, по-прежнему спрятанные в перчатки, словно по забытой привычке ищут на столе недостающие приборы. Раньше это вызывало у Эдгара впечатлённое уважение. Сейчас же разъедающее чувство щекочет рёбра, не давая нормально сосредоточиться на собственной тарелке. — Эдгар, ты чего застыл? Вся сила воли уходит на то, чтобы не подпрыгнуть на месте. Резник смотрит на него с интересом, указывая на нетронутую еду, чем привлекает внимание своего друга. Возможно, их общего друга, но эта мысль не даёт Эдгару покоя. — Горячо, — хватается он за первую же отговорку. — Принц на горошине, — без злобы хихикает Трейси, положив подбородок на руки. Вальден хочет возразить, уже скрестив руки на груди и открыв рот. — У меня остыло, будешь? Прежде чем недалёкий Заключённый напоминает о себе, протягивая ему полную ложку. Проходит секунда. Вторая. Трейси всё тяжелее сдерживать смех, но Эдгар на неё и не смотрит. Его мозг с удивительной скоростью перегревается, не способный дать абсолютно никакого ответа. Красная накидка, сшитая так давно на заказ, уже служит хозяину хамелеоном: настолько часто он сливается с ней цветом лица. И лучше бы от злобы. Ох, намного лучше бы от злобы. Лука чуть встряхивает ложку, приподнимая бровь, и смотрит с чистым непониманием. Эдгар не уверен, хочется ему больше щёлкнуть его по лбу или поцеловать. Он выбирает третий вариант, которого в условии и не было: всплеснуть руками, случайно зацепив и несчастную ложку, чьё содержимое разлетается по полу. На них смотрела только Трейси, теперь недовольно качающая головой, и потому Эдгару не за что чувствовать такой дикий стыд. Извинения, такие непривычные и странные, застревают в горле. Он не решается поднять глаз с руки Луки, хотя на лице его читается скорее отвращение, чем вина. — Можно было просто сказать. Как только рука исчезает из поля зрения, Вальден проглатывает весь завтрак и выходит из столовой не попрощавшись. Серьёзно, Бальзе впору бы ненавидеть его, ну или на крайний случай — презирать. Едва ли его действия встречались радушно, да и за редким случаем могли быть одарены тихой благодарностью. Не исключено, что он просто-напросто забывает большую часть неловких моментов, и эта мысль то ли жжёт горло, то ли наполняет Эдгара крошечной надеждой. У него может быть ещё один шанс, ведь правда? Он ещё может пересилить себя и ответить на чужую улыбку своей, ведь так? Надежды эти пахнут детской наивностью, да больше ему цепляться не за что. Эти ситуации, от абсолютно ужасных до просто смущающих, не нуждаются ни в словах, ни в предшествующих им рассуждениях, в ходе которых могут всплыть самые неприятные тайны. Например, какая-то привязанность к какому-то изобретателю, изо дня в день приветствующего его с лучезарной улыбкой. Пусть лучше так. Пусть лучше он будет ждать веление случайности, чем перенесёт этот стыд по собственной вине. Остальные обитатели поместья смотрят иногда с вопросом, но редко пытаются что-то выведать — то ли боятся, то ли понимают. Эдгар тешит себя первой мыслью, храня за двоих эту странную тайну. Это закончится. Оно произойдёт. Что будет дальше — слишком далёкое будущее, чтобы о нём задумываться. И всё идёт своим чередом. До поры до времени. Эдгар первоначально с недоверием, а позже в чистом неверии замечает, что Лука начинает краснеть. Причём тогда, когда рядом находится сам Художник, помогая с шифровальной машинкой или протягивая связку бинтов, шипя поторопиться с обработкой ран. Лука краснеет, а Эдгар краем глаза впитывает каждый сантиметр порозовевшей кожи, не решаясь надеяться. До боли надоевшие смущающие ситуации учащаются, инициируемые обеими сторонами. Это похоже на цирковое выступление, какими подчас развлекаются Акробат и Танцовщица. «Игра с огнём» звучит слишком драматично, но следующее по вероятности название («Два идиота», любезно предоставленное Трейси) нравится Эдгару много меньше. Он не сдастся первым, поддавшись эмоциям и, вероятно, потеряв остатки достоинства. Он будет ждать, когда же Лука сделает свой неловкий шаг навстречу, даже если на это потребуется вечность. Так он думал, с каждым днём месяца теряя терпение. Бальза словно за человека его не держит — смотрит как на дорогую безделушку, а прикоснуться и вовсе боится, словно он из фарфоровых осколков собран. Эдгара это раздражает. Выводит из себя. Злит. Ужасно смущает, ведь его достигает осознание, что либо он делает первый шаг, либо этот кошмар никогда не кончается. Сложность этой задачи, давившая на Эдгара и раньше, сейчас в полном расцвете сил. Построение планов прерывается не начавшись — улетающие не туда мысли вызывают дрожь в коленях и краску на щеках, но делу не помогают. Воля случая насмехается над ними не первый месяц, и оттого тоже отпадает как вариант. Лучшее, что остаётся бедному Художнику — действовать опрометчиво, как если бы он был самим Бальзой. Резко, странно и… Неловко. — Теперь можешь. В сторону двери смотреть и не нужно — растерянный, но полный надежды взгляд Луки прожигает спину. Повисает тишина, сотканная общей гордостью. Лука смущён спросить, Эдгар — повторить. Первым, спустя мучительные секунды, горло прочищает Бальза. — Могу что? — Не строй из себя идиота, — шипит Эдгар на собственную картину. Ходящая ходуном кисть в руках лишь сильнее его раздражает. Как может великий художник дрожать осиновым листом перед человеком, не способным запомнить, какой по счету идёт день недели? Как может он быть прикован к месту двумя короткими словами? Как может этот глупый изобретатель не замечать его волнения, прожигая одним-единственным глазом дыру в красной накидке? — Эдгар, пожалуйста, договори. Я могу, — Лука запинается. Шум шестёрней, активно крутящихся в дырявой голове, слабо слышен и в реальности, — могу не так понять. Мгновение отделяет кисть от падения — в последний миг Эдгар кладёт её на место. Становится как-то легче держать себя, и одновременно с тем — сложнее. Ухватиться не за что. Руки занять нечем. Приходится разрывать неловкое молчание, кулаками сжимая брюки. — Так сделай то, о чём подумал. Может, твоя дедукция развилась с нулевого уровня до первого, — в этой усмешке нет ни издёвки, ни провокации. Только страх и смущение, склоняющие голову художника к полу. Как позорно. Видимо, за все года под защитным крылом гордыни Эдгар совсем разучился встречать искренность искренностью: стыд раскрасил щёки, уверенно растекаясь по шее и подрагивающим конечностям. Это раздражение. Его выводит из себя поведение Бальзы, и других причин здесь нет. Если очень сильно захотеть, можно убедить себя в этом. Да лучше побыстрее — надоедливый изобретатель подался вперёд, с каждым шагом становясь всё увереннее. — Эдгар! Его плечи абсолютно точно не дрогнули. И в пол он смотрит лишь потому, что даже ветхая древесина будет интереснее чужих речей. Вон, боковым зрением заметны очертания объёмных перчаток. Сжатые в кулаки, они создают комично-мультяшный эффект, совершенно не подходящий к ситуации. Неужто он тоже волнуется? Поделом. — Я люблю тебя! — выпаливает Лука так громко, что, вероятно, всё поместье и сам Хозяин слышат. — Я люблю тебя… Эдгар в растерянности. Со стороны это, правда, больше похоже на немую ярость: лицо то краснеет, то беднеет; кончики пальцев неконтролируемо дёргаются, выводя напряжение из плеч. Удачно он встал боком — сэкономил хоть толику достоинства. Возможно. — Что это было? — Признание. Поцелуй без любви — плохо. Я-я читал. Эдгар не хочет знать, насколько старым является это воспоминание. Ему в целом сейчас не до вопросов, удивительным образом лишь ещё больше его смущающих. Проклятие застревает в горле вместе с призрачным восхищением чужой искренностью — быть таким самоуверенным и упёртым, протягивая своё сердце на ладони человеку, не способному дать даже отдалённо мягкий ответ. Лука Бальза поразителен. Знать ему об этом, конечно же, необязательно. — Можно поцеловать тебя? Эдгар давится воздухом. Можно забрать свои слова обратно? Впрочем, произнесены они не были, а значит и действительными не являются. Было бы так же легко отделаться от самого Бальзы. Ведь, что страшнее всего, Эдгару не особо и хочется. А Заключённый ждёт ответа, от которого уже не отступиться. Сколько выдержки потребовалось лишь на то, чтобы мысли перекричали бешеный стук сердца? Эдгар решает не зацикливаться на этом, наконец полностью поворачиваясь к Луке. Зря. Очень-очень зря. Напускная уверенность покидает его вместе со вздохом: Заключённого и Художника разделяет жалкий фут. Сглатывая, Эдгар подмечает устремлённый следом орлиный взор. Упрёк застревает на уровне кадыка — на иронию нет сил, тем более не в такой опасной ситуации. Минное поле, рассыпанное вокруг них двоих, действует под силой слов. С ними нужно быть как никогда осторожным. — Так резко. Ты мне угрожаешь или в любви признаёшься? Собственный голос кажется чужим. И лучше бы так: Эдгар в жизни не признает подобных изречений, произнесённых с несвойственной ему хрипотой в ещё более несвойственном ему положении. Лука рассеянно мигает. Сошедший с щёк румянец возвращается, когда он неловко чешет затылок. — Прости, я волнуюсь. Никогда не признавался раньше. Эдгар хмыкает, скрещивая руки на груди и устремляя взор в сторону. Как неудачно — это та стена, где нет ни одной картины, которой можно было бы оправдать его маленькое бегство. Бегство от любезно наэлектризованной неловкости, распыляющейся по комнате. Эдгар постукивает ногой. Лука мнётся на месте. — Так я могу?.. — Давай уже. Слишком резко, и Эдгар это понимает. Захлопывает рот и смотрит виновато, быстро глаза отводя. Извинения, как всегда, не идут. Он решает заменить их действиями, прикрыв глаза и выжидающее фыркнув. Если Лука и потратил мгновение, вглядываясь в эту картину, о нём никто-никто не узнает. Он облизывает обветренные губы, стыдясь того, насколько аккуратнее и даже на вид мягче губы Художника. Но чем дольше он медлит, тем меньше терпения остаётся у этого человека, и потому Бальза как можно скорее приближается к нему, опуская руку на чужое плечо. Вдох, выдох. Когда расстояние между ними исчисляется обжигающим дыханием, Эдгар сдаётся. Его тактическое отступление обрывается, так и не начавшись — юноша запинается о край кровати и не особо грациозно приземляется на неё. Полосатый рукав, который он к своему стыду сжимал в руке всё это время, утягивает следом и Луку. К счастью или нет, тот успевает выставить вперёд руку, так удачно приземляющуюся у бедра Художника. Молодец, Вальден, теперь ты ещё и окружён. Немой вопрос в карих глазах почему-то раздражает. Действительно же, почему? Это не он здесь должен выходить из себя, теряя терпение и недостойно потряхиваясь от волнения. — Не комментируй. Бальза слушается, за что ему неземная благодарность, которую и высказывать не надо: бледные губы наконец находят его собственные, лишая посторонних мыслей. Эдгар, к своему стыду, чуть не отпрыгнул от незнакомого ощущения, сдержавшись в последний момент. Говорят, от первого поцелуя видишь звёзды. Эдгар никогда в такие разговоры не вслушивался, потому больше ничего и не знал. Да и не звёзды это: вероятно, романтики приняли разноцветные круги перед глазами за небесные светила. Да и как можно видеть что-то иное, так сильно зажмурившись? — Это хорошо? Спокойствие сменяется смущением раздражением. — Не задавай такие вопросы, идиот! — Ой, мне прекратить? —… Нет. — Значит, тебе понравилось? Бальза волнуется или издевается?! Вероятно, и то и то. — Как можно судить по одному разу? — удаётся тихо проворчать. Мгновение назад смущённый Лука улыбается во все тридцать два, демонстрируя острый клык. — И правда. Хоть Лука — общепризнанный щенок, сейчас он словно промурлыкал свои слова. Эдгара эта весёлость бесит невероятно, и он сам притягивает Бальзу за холодную цепь, неловко встречаясь губами. Этот поцелуй куда развязнее сдержанного первого: неопытность заменяется страстью, неумелость остаётся лёгкими царапинами на красных губах Вальдена, что мало его заботит. Со временем их зубы стучат друг о друга всё меньше, и исходящие от них обоих звуки уже не спишешь на недовольство от боли. Это смущает, но смущает как-то странно приятно. Эдгар не тратит время на передышки, выдыхая горячий воздух при каждом новом поцелуе, и руки его беспорядочно бегают по шее и затылку Луки, не давая тому и шанса отстраниться. Тот и не пытается — прижимается ещё ближе, в противовес коротким поцелуям Эдгара задерживаясь как можно дольше. Это смазанно, неловко, неумело. Их всё устраивает. Пока по телу Эдгара не проходит настоящий электрический ток. — Контролируй себя. Как иронично. — Это сложно, — Лука имеет наглость улыбаться. — Я так долго ждал этого, что теперь не могу остановиться. Его грудь вздымается и опускается, волосы растрёпаны, а кофта некрасиво смята тут и там. Эдгар уверен, что и сам представляет не лучшее зрелище. Ему, что удивительно, не стыдно. — Я люблю тебя. А ты меня? Как всегда снегом на голову. Лука смотрит так искренне и выжидающе, словно не уверен ни в одном из возможных ответов. Его руки, в какой-то момент переместившиеся на плечи Эдгара, оставляют горячие следы на коже: не видимые человеческим глазом, они выжигают для юноши постыдные мгновения, застревающие в сознании и памяти. Нарочно ли Лука погладил его по спине, или это были его собственные нервы? Эдгар отмахивается от этих мыслей. Он отмахивается от любых мыслей в этот момент, пытаясь сосредоточиться на поставленном вопросе. Ведь не так сложно дать ответ, как сделать его искренним. — Не знаю. Плечи Луки опускаются. Эдгар почему-то жалеет, что позволил полуправде сорваться с губ. — Я не знаю, — он художник, а не писатель, в конце-то концов! — что чувствую. К-как ты понял, что влюблён в меня? Ответ приходит быстрее, чем Эдгар успевает проклясть себя за запинку. — Само как-то. — Это не помогло! — Но я тоже не знаю! Просто смотрю на тебя и не могу взгляд отвести. Ты очень милый, а когда сосредотачиваешься, — Лука произнёс слово по слогам, боясь как всегда запутаться в буквах, — у меня дух захватывает. Я люблю смотреть на тебя, когда ты занят. Я люблю смотреть на тебя, когда ты погружён в работу. Каждый раз, когда мы касаемся, я чувствую электричество! Намного сильнее обычного, кха-ха-ха…. Ему нужна секунда, чтобы отдышаться от предшествующих событий. — Мы не держались за руки, но ты часто хватал меня за кофту (или шкирку) во время матчей. Ты холодный — даже бег от Охотника не согревает твоё тело. И это поражало меня, ведь я спрашивал у Мисс Эмили, почему же твои ладони такие горячие. Она мягко улыбалась мне. И не отвечала. Я долго не мог понять. — Понял, наверное, когда ты впервые покраснел. Я не знал, что ты можешь так смущаться!… Ай-ай-ай, п-по-ва-алуйста, хватит!…. Ты не можешь отрицать истину! Ты выглядел прекрасно! И кряхтел забавно. Я не мог перестать смотреть. Кстати, та ложка….. Я обижен! Это была вкусная перловка. — М-м, о чём это я. Ой, да! — Ты хороший, Эдгар. Много ругаешься, действуешь в одиночку и отпугиваешь людей, но я знаю, что ты хороший! Ты помогаешь и нам, и Охотникам: я помню, как мисс Мэри радовалась её портрету. Ты тогда гордо вздёрнул нос, но тебе не дали промолчать — Мэри подкинула тебя вверх и обняла! Ах-ха-ха-ха-ха, это было так мило! Ты пытался вырваться и краснел, но не возразил ей. Признаться честно, я немного завидовал. Мне и сейчас тяжело верится, что я действительно стою тут, обнимаю тебя и…. Ну, да. Он неловко усмехнулся. — Знаешь, я могу долго говорить… Эдгар накрывает его рот ладонью и, прежде чем успеют раздаться возмущения, прижимается губами к собственной руке. Только сейчас осознав, как устал Лука нависать над ним в этой странной позе, он рывком обхватывает чужую талию, опуская Заключённого к себе на колени. Между их ртами целая преграда, в которой уже и смысла нет, и всё же Эдгар застенчиво жмурится, медленно раздвигая пальцы. Лука пользуется возможностью и прижимается губами к каждому из них, не совсем понимая, что же сейчас происходит. До тех пор, пока Эдгар не убирает руку полностью, наклоняясь в настоящем поцелуе. Сквозь прищур он вглядывается в лицо напротив: Лука нервничает не меньше, неопытность заполняя рвением; украшающий глаз синяк, как бы ни пытался себя переубедить Эдгар, вызывает лишь желание осторожно приласкать, загадав у Лесной Феи помощи в недуге; небольшие же шрамы, родинки и волоски, расбросанные по всему лицу, захватывают внимание наравне со своим хозяином. Эдгар рад, что его глупое сердце привязалось к тому, кого может назвать музой; кого можно зарисовывать и зарисовывать, обнаруживая новые детали и смешивая самые разные оттенки. Вслух он этого не скажет, да и даже если попытается, вырвется не что-то лучшее, нежели: — Что ж, видимо, я тоже. — «Тоже»? Кивок. И тишина. — Что «тоже», Эдгар? — Не притворяйся беспамятн… — Вальден неловко замолкает, с лёгким хлопком закрывая рот. Цедит теперь сквозь зубы, словно на смерть обрекает, а не в любви признаётся: — Я тоже люблю тебя. Больше я это не повторю, так что тебе лучше запомнить! Прежде чем Художник успеет окончательно смутиться и отречься от своих слов, Лука снова целует его. Это, наверное, уже сотый их поцелуй за последний час, и всё же его эффект не менее будоражащий: Эдгар перемещает руки на замотанную бинтами шею, неосознанно покачиваясь из стороны в сторону. Интенсивность снижается, но их поцелуи наполнены всё теми же неисчерпаемыми чувствами. Открытыми, доступными. Взаимными. Расходятся они по воле Эдгара. — Сними их. Непонимающий взгляд смущает Художника, но он с этим справляется удивительно хорошо — смотрит глаза в глаза с непоколебимой уверенностью, кончиком пальца поддевая перчатку. — Как я буду объяснять тёмные следы на шее, Бальза? Лука краснеет. Извинение застревает у него в горле с одним взглядом Эдгара, и он неловко опускает глаза на собственные руки. — Под ними не лучше. — Тебе будет больно? — Ч-что? Нет. — Тогда я сам решу, как мне будет лучше. Вперёд. Вальден старается звучать убедительно и не слишком резко, что само по себе уже достижение. Взгляд его прикован к юноше перед ним, неловко переминающемуся на чужих коленях. Лука сомневается, и Эдгар надеется, что сможет с этим сомнением расправиться. — Я предупреждал, — закусив губу, Лука стягивает перчатки одну за другой, с лёгкой дрожью откидывая в сторону. Эдгар смотрит. Нет, именно смотрит, впиваясь взглядом и исследуя. Собственные руки быстро находят чужие, принимаясь с неподдельным интересом рассматривать. Изучение это смущает Луку до ужаса, что уже ему несвойственно, но Эдгар не может того винить: шрамы и мелкие синяки-царапины заполонили всё пространство, даже кончики пальцев не остались нетронутыми. Кожа на них жёсткая и словно стёртая (было это давно или появилось в тюрьме — вопрос на другой день) работой, фаланги пальцев гнутся хуже, чем у самого Художника: Эдгар снова и снова это проверяет, обеими ладонями ухватив десницу Бальзы. Он смотрит и смотрит, водит самыми кончиками пальцев и так заворажённо действует, что Лука краснеет в два раза больше обычного. А это невероятно много, ведь Лука Бальза — известный бесстыдник, говорящий всё, что в голову придёт, и делающий всё, что не запрещено законом особняка. — Эдгар, — окликает он тихо, смотря куда-то в сторону. Эдгар словно выходит из транса, заливаясь краской от осознания. — Прости, — выдыхает совсем тихо. Первое его извинение, и там, где оно нужно меньше всего. Лука мотает головой слабо, неуверенно встречаясь взглядом. Его поражает и смущает та открытая привязанность, о которой он так долго мечтал. Эдгар держит его руки в своих, мягким прикосновением успокаивая шрамы и душу. Его голубые глаза настолько непривычно нежны, что возникает желание расплакаться. От радости и неуверенности, переполняющих треснувшее сердце Заключённого. — Я люблю тебя. Лука не ждёт ответа, помня слова запыхавшегося Вальдена. Ему просто нужно повторить это для самого себя, дабы закрепить в голове; убедиться, что это не сон и не галлюцинация. — Я люблю тебя. Реальность, пахнущая засохшей краской, отдаётся в голове тихим-тихим голосом. Лука не сдерживается и ярко улыбается, сияя ярче солнца от вида раскрасневшегося Эдгара. Он может выкрикивать оскорбления, искусно спорить на весь особняк и громко провожать за дверь, но три фразы от него всегда звучат лишь в искренней тишине. Спасибо. Мне жаль. Я люблю тебя. Они будут работать над этим, Лука обещает самому себе. И он обязательно расскажет об этом самому Вальдену. — Вернёмся к тому, на чём остановились, — внезапно пыхтит Эдгар, укладывая чужие руки себе на шею. Бальзе требуется секунда, чтобы вернуться так далеко в прошлое. И когда ему это удаётся, его переполненная эмоциями радость выплёскивается через короткие поцелуи, что он разбрасывает по всему лицу Эдгара. Тот не сопротивляется особо: больше для вида хмурится, щурясь смущённо и подставляя щёку. Ответить не решается, зато с энтузиазмом хватается за располосованную кофту, притягивая ещё ближе. Они справятся. Теперь точно. [Маленькое дополнение] — Эдгар, скажи «а-а», — Лука наигранно тянет гласные, выставляя перед лицом Художника ложку с ужином. Он у всех одинаковый, но Эдгар подавляет смущение и осторожно подаётся вперёд. — А-а. Ему кажется, он уверен, что его уставшему мозгу кажется, но еда эта даже вкуснее той, что лежит в собственной тарелке. Откуда-то сбоку хихикает Фиона. И Эдгар не может на неё злиться в принципе, а когда Лука сияет новой лампочкой, довольно продолжая беседу с друзьями, так тем более. Благодарный за то, что родился левшой, Эдгар опускает под стол руку. Потёртая перчатка быстро перехватывает её, что несколько отрезвляет разум Художника. Даже за столом Лука не отказывается от защиты ткани, прячась под ней от чужих взглядов и мнений. Они будут с этим работать. Не сразу, так позже. Это обещание, данное самим Эдгаром Вальденом. Эта копилка клятв постепенно растёт, не оставаясь заброшенной ни на один день.