Если честно

Если честно, жаловаться нет ни единой причины. Надо же было хоть одну черту в жизни перейти, хоть какой-то сколько-нибудь мужественный шаг сделать, а не мяться на пороге, как обычно. Когда надо было сказать твердое, бескомпромиссное «нет» — не сказал, на пороге замялся, запутался в сотне «но». Завяз головой в мыслях, завис глазами в отцовских складках между бровей, споткнулся о собственные ноги. Задохнулся воздухом. Решил, что если суждено — само перебросит через черту, шагать необязательно. Перебросит же, судьба добрая. Порог театра стал еще одной чертой, которую не перейти. Когда надо было сказать твердое (или хоть какое-нибудь) «да», замялся снова. Такая простая, такая обычная вещь — попробовать курить. Все пробуют. Ничего хорошего в этом нет — но хоть раз в жизни нужно же сделать что-то, в чем нет ничего хорошего? Или не нужно, или не ему нужно? Кому нужно вообще? Бесконечные, бесконечные «но» — «н» вонзается пиками под ребро, «о» обвивает удавкой шею. Надо было, надо было — кому-то другому. Не всем же дано черты переходить. Некоторым — на пороге мяться. Ничего же плохого? Тоже тактика. Кто-то так всю жизнь живет. Живет же? Олежа жил. Каким-то невероятным образом судьба действительно оказывалась доброй — никаких усилий, никаких прыжков выше головы. Экзамены — на «отлично». Университет — на бюджет. Учеба — внутренними силами, самодисциплиной, выученной за школьные годы, — сложно, но ничего невозможного, ничего за чертой. Легко делать сложные вещи, когда точно знаешь, к чему они приведут. Когда знаешь, что за чертой — это не черта. А черт было много, главная — одна. Когда надо было что-то сказать, не короткое «да» или «нет», что-то сложное, свое, неформулируемое, но важное — даже к порогу не подошел, замялся где-то, лишь увидев его блеск на горизонте, там и остался. Придумал сто тысяч слов, которые никогда и не собирались звучать вслух. Носил слова за спиной, набивал ими карманы, прятал неразгадываемым кроссвордом между извилин. Сам с собой слова прокручивал, повторял заклинанием. Никогда и не надеялся, что сказать сможет, если честно. Потому что черта. Потому что легче сквозь землю провалиться, чем шагнуть с закрытыми глазами. Олежа не привык с закрытыми глазами ходить, ему говорили — расшибешься. Через каждую черту перебрасывало само. Через эту, со словами неозвученными — не перебросило. Перебросило через другую. На что жаловаться? Сам же хотел. Сам хотел и черту, и темноволосого-широкоплечего с очерченной челюстью, с глазами редкого цвета домой на постоянной основе — получай давай, расписывайся. Получай свою черту, нравится? Крутая черта, черная, жирная, режет углом в сорок пять градусов поперек плеча на, наверное, опять не очень удачной фотке. Как ленточка «выпускник», а после ленточки — что, взрослая жизнь? Замечательная черта, ничерта за чертой. Когда широкоплечий-темноволосый возвращается с общей кухни, пачкая пол алым, само выдыхается, знакомое, заученное. Интонацией, для другого предназначенной, без задней мысли: — Кто тебя так? Широкоплечий-темноволосый улыбается широко и счастливо, чешет переносицу и щеку неуклюжей окровавленной рукой. Красное размазывается чертой поперек лица. — У меня нож упал. Собака такая. Я не будь дураком, я его поймал. На лету. Выдыхается уже новое, раньше не выдыхавшееся: — Твой интеллект не перестает меня поражать. Олежа почему-то думает, что никогда не ловил за лезвие падающие ножи, даже рефлекторно. Не пытался даже. Вообще никогда. Может, надо было? Потрясающая история, просто потрясающая. Была уже когда-то такая история, только там был фасад какого-то исторического здания, узкий приступок под окнами второго этажа, острый шпиль флагштока, одно неосторожное движение, кровь на белой полосе российского флага, кровь на плече какого-то каменного атланта — какая все-таки в Москве архитектура удобная, всегда плечо подставит. Было такое, но там — за чертой, когда широкоплечие-темноволосые не представлялись их низкокалорийными заменителями. Потрясающая история и не менее потрясающий ее обезжиренный суррогат. А тот, с кровью на белой полосе флага и длинными ногами, путающимися в противотанковых ежах, — тот черту сам переходил, не ждал, когда перебросит. И сам решал, где черте пролегать — от левого виска до правого. Нет, от правого до левого — не сам рисовал. Было в жизни что-то, контроль был, были руки, держащие каменного атланта на фасаде за плечо. Руки. Руки, от которых и атлант рассыпаться мог, белесой пылью расплескаться по собянинской плитке. Было что-то, красивое и важное, и красное — на той стороне. На этой — неумелые ладони без каких-либо адекватных причин ловят на общажной кухне нож и пачкают кровью переносицу, размазывая неровно-прозрачную черту к щеке, будто нарочно издеваются. Завязка для плохой пародии. Никакого контроля. В жизни нравилось мало что. В жизни, наверное, всего одна деталь и нравилась. Нет, деталей был миллион, но по большому счету — одна. В смерти не нравится вообще ничего. Звенящее одиночество, может, и нравилось в какой-то момент, но и его больше нет. Вместо него — шумная, то угрюмо-раздраженная, то неуместно веселая катастрофа с пальцами в пластырях и ее боевые раны от ножей на общажной кухне. В топку. Было же что-то — улица была, пространство, воздух, мир был. Проносился — чаще мимо — но был. Отдавался звоном в ушах, громыхал железными носами трамваев, мигал в глаза цветными светофорами — только успевай. Бежал, окропляя красным алтари государственных символов и обнаженные плечи неловко жмущихся к стенам атлантов, просто потому что имел на это право. Олежа на это прав не имел никаких. Ковылял, путаясь ногами в ногах, чужих и своих — даже не в ежах противотанковых. Нес на себе вес чужих прав, пачкаясь красным, упираясь в него плечом и искренне веря, что не упадет. Сидел, примостившись на самом краю общажной койки, выслушивая что-то сбивчивое, горячечное про «да я бы без тебя…» и «да ты для меня…» — искренне веря, что это хоть что-то значит. Всегда понимая, что горячечный бред завтра даже не вспомнится, растворится где-то между «я в порядке» и «езжай, на пары опоздаешь». Рассыпался, каждый раз рассыпался под руками, оседал пылью на собянинской плитке — не атлант, не каменный. Жаловаться не было никаких причин — сам же был готов. Всегда был готов расплескаться пылью — у ног, к ногам. Ждал, хотел — получи, распишись. Если совсем честно — жизни почти не было, но что-то в ней точно было. А сиквел — совсем низкобюджетная, на коленке слепленная халтура. Это плохо, это неоригинально, это лениво, это попросту пошло. Кто ж главных актеров меняет на полпути? Кто меняет первую звезду в титрах на бездарность из местного ТЮЗа? Не похож ведь даже, ни капли. Бездарность из местного ТЮЗа курит в окошко. Пальцы в пластырях шуршат, перекатывая сигарету между фаланг. Сидит на подоконнике врубелевским демоном, лохматые брови хмурит. Что за трагедия опять случилась, любимые сиги подорожали? Бездарность из местного ТЮЗа буравит взглядом полупрозрачное тело, водянистой мутностью подернутое. От обиженных глаз врубелевского демона хочется рассмеяться, а потом — разрыдаться, наверное. Взгляд врубелевского демона фокусируется с трудом — Олежа то чувствует этот взгляд на себе, то находит его на стене за спиной. Олежа и на той стороне иногда ощущал, что смотрят сквозь него — теперь буквально. Целлофан, мистер Целлофан, как в том фильме. Прозрачная муть, задушенное эхо голоса — почти ничто. Если честно, мало что изменилось. Врубелевский демон говорит дымом изо рта, первые несколько слов — как через стекло: — Сволочь ты, знаешь об этом? Я из-за тебя постоянно о смерти думаю. Вот так новости. Олежа ведь сам не думает. Смерть — это же так, ерунда, как из школы выпуститься с идиотской ленточкой через плечо. — Рад за тебя, ты учишься думать. Бездарность из местного ТЮЗа шумно выдыхает серый дым, мутно-водянистый. У бездарности дырка в носке — зашил бы кто, в самом деле. Куда костюмеры смотрят? — Да ну тебя. Сценариста тоже неважного наняли, если честно. В первой части диалоги были длиннее и осмысленнее, и с паузами тарантиновскими. И голос у главного героя был приятнее. Дух захватывало, как приятнее, чего уж там. Главная звезда титров смотрит с плакатов, как с афиш. Он из тех, чье имя пишут раньше и крупнее имени режиссера — может себе позволить играть самого себя. Врубелевский демон с пальцами в пластырях играет кого-то другого, и играет плохо. Только нет главного героя в этом фильме и не будет. У него, наверное, что-то новое, большое и серьезное. Не вспомнит первая звезда титров про безнадежно испорченный сиквел, не появится, даже как камео не появится, за любые гонорары. Возвращался уже — давно. Больше не вернется. Надо же уметь отпускать отжившие истории. Не маленький. Олежа почти учится с этой мыслью жить — или как надо говорить, когда не живешь уже? Прокручивает ее в голове винтом мясорубки, с наслаждением дает ей зарыться в извилины, разворошить запылившийся кроссворд невысказанных слов — пусть там посидит, хуже не будет. Жаль. Сильный был дуэт. Жаль, что шанса на адекватное взаимодействие у них так и не выдалось. Но в топку. Было и прошло, жило и перестало — так просто. И без голоса, и без плеч этих, без красных следов, без рассыпающихся атлантов — если в голове их каждую секунду держать, ловить их на лету за самое лезвие — можно жить. То есть, не жить уже. Когда в комнату, эхом вибрируя в дверном проеме, врывается грохочущий голос человека, чье имя в титрах стоит перед режиссером, когда широкий шаг длинной ноги уже без противотанковых ежей разрезает новой чертой замкнутое пространство — Олежа забывает дышать.