Сломленный

      «Когда в доме стало темно с включенным светом, когда стало холодно у пылающего жаром камина… — Франц стоял у зеркала, облокотившись о белую раковину, царапины по которой расползались черными тоненькими паутинками, где копилась со временем пыль. — Мир сошёл с ума. — Вглядываясь в отражение, он подмечал и покоцанные уголки, и застывшим силуэтом капли на зеркале.       Шуберт всматривался в не протёртое стекло, из-за которого выглядывало уставшее лицо, будто сон не находил его несколько ночей. Спал он достаточно, но без впечатлений. В глазах меркли салюты, погружая в неизведанную черноту. Сознание оставалось бессильно против тусклой, однотонной тьмы. Усталость подкралась к глазам: капилляры лопнули, а тёмные синяки под глазными яблоками лишь подчеркивали алееющую красноту.       — Или полетел вниз я? Когда лживые голоса вокруг меня стали ехидно упиваться моими проблемами? Когда люди вокруг меня начали издевательски твердить о моих неудачах? Когда стали, двояко посмеиваясь, хмыкать в тщетной попытке вспомнить моё имя? Какой же я был идиот. — Франц срывает с себя любимую зелёную бабочку, взлохмачивает до неузнаваемости пряди, кряхтит, стараясь не издать крик боли. Рвёт вклочья волосы, сматывая их в тонкие ниточки. Шипит. — Какой же я был наивный и глупый. С самого появления я лез в горящее пекло, сам того не зная, как можно обжечься. И что же? Доигрался, Франц? — С уст срывается вымученный смешок. Сдавивший горло крик просится наружу. — Уже поздно. Я уже не тот. — Франц находит силы выпрямиться. Отражение одобряющие хмыкает, задирая подбородок повыше. — На моей душе не осталось ожогов. Она сгорела дотла. Сердце не стучит так, как раньше. Оно бьётся и не скачет чувственно. Оно, подобно метроному, мертвенно отсчитывает секунды в ожидании скорейшего конца. — Франц на секунду сдвигает брови, а затем вскидывает, так резко, что физиономия в зеркале, удивившись, дрогнула. Шуберт излучает двусмысленную улыбку. — или же… нового начала? — Франц выпрямляет воротник, — Я не тот, что раньше. Вы… вы убили во мне меня. Я был готов свернуть горы для вас, нырять в пучину неизведанного ради вас. А вы… вы насмехались. Вы растоптали меня, разодрали, не оставив во мне капли гордости. Я плясал под вашу дудку, а вы и радовались, не слыша мой отчаянный скулёж. Но сегодня… Сегодня вы сыграете по моей партитуре. — Франц на мгновение закрыл глаза. — Вы сломали меня. Я сломаю вас.» — Франц поправляет воротник, глядит в зеркало.       В зеркале он отчётливо замечает уже кого-то другого. Кого-то, кто не похож на прежнего него. Его глаза полыхают алым огнём, горят неестественно опасно, хищно. Кто-то в зеркале ухмыляется. То, что засело внутри него, тот зверь, что жаждет вырваться наружу, требует лихой свободы, готов к неизбежному. Тот монстр, что с нетерпением и горящим трепетом ждал отклика, уже почти на грани. Его цепь держится едва ли, словно они кованы не из железа, а сплетены в хлипкие ниточки. И всё стремительно рвётся по швам. Зверь зубоскалит в отражении, рычит с удовольствием. Он бьётся о двери разума, срывает замки на шкафах, где похоронены его скелеты. Он выпускает на волю животное влечение, неконтролируемое желание мести.       Франц не в силах сдерживаться — Франц пускает всё на самотёк. Он не стоит на пути у самого себя.       Жёлтый кафтан летит к чертям, зелёная бабочка покоится вместе с прежним Шубертом. От кудрей лишь воспоминание. Жалкое воспоминание.       — Да здравствует, новый я! — ядовитая ухмылка расползается по лицу так широко, что готова порвать щёки — Францу не больно. Это чувство он потерял только что.