Sugar cheeks

Чимин воодушевлённо улыбается. Его переполняет счастье, когда в последний раз над дверью звенит тонко колокольчик, оповещая об уходе припозднившегося посетителя. Морозный воздух с улицы едва успевший пробраться в булочную за эти короткие секунды, заставляет его игриво поёжиться и вздохнуть, наконец, с облегчением. За окном сгущаются сумерки, погружая в темноту тротуар, по которому ещё бегут спешащие домой люди с работы, и дорогу, видимую сквозь гладкую поверхность стекла, покрытую тонким слоем инея, оставляя лишь свет фар и уличных фонарей, то и дело мигающих от перепадов напряжения. Мелкий дождь гремит каплями по металлу карниза и заставляет альфу задуматься о наличии зонтика в его маленьком рюкзачке, который он носит на работу изо дня в день, пряча там такие банальные вещи, как ключи от квартиры или зарядку для телефона. Мысли в собственной голове, предупреждающие о том, что мокнуть даже под небольшим дождём не самая лучшая перспектива на сегодня, довольно быстро рассеиваются. Их заглушает тихая мелодия, льющаяся из колонок, окутывающая медленными переливами высоких нот пространство крохотной булочной, где спокойствие наконец, абсолютно особенное, перемешанное с единством и теплом уюта, наступает. Чимин вновь позволяет себе улыбнуться. Очередной рабочий день спешит подойти к концу, когда альфа, поправив фартук шоколадного цвета, переворачивает висящую на стеклянных дверях табличку с прописным «Closed», оповещая, что заведение спешит закрыться и больше не принимает посетителей. Он, изящно виляя бёдрами в такт уже новой мелодии из колонок, убирает с витрины в холодильник несколько относительно свежих пирожных, впоследствии слизывая кончиком языка с указательного пальца взбитые сливки. Сладко. Правда, это совсем не то, что ему по душе, ведь его главная сладость сейчас, наверное, тоже потихоньку собирается уходить домой. Чимин уже вытирает мокрые руки о смятую ткань полотенца, оставляя на ткани темнеющие влажные разводы, и по-прежнему замечает на тонком стекле окна мелкие дождевые капли, что отражают в себе горящий вдалеке белым светом уличный фонарь. Вспоминая в итоге, что зонтик он благополучно оставил дома в прихожей, не соизволив утром посмотреть прогноз погоды в телефоне, альфа хмурится и вешает полотенце на металлический крючок, направляясь в сторону маленькой кухни, откуда в течение дня на витрине и появляются самые разные десерты. Он, так и не сняв шоколадный фартук, совсем тихо, чтобы не напугать, заглядывает в светлое помещение и переводит взгляд усталых глаз на самую прекрасную картину по его скромному, но совершенно непредвзятому мнению. Губы трогает уже мягкая улыбка, с какой смотрят на что-то по-настоящему родное, на что-то, о чём хочется заботиться и защищать, никогда из рук не выпуская. Вся прежняя усталость от конца рабочего дня, если она и была, уже совершенно не ощущается. Юнги стоит в противоположном углу кухни и копошится, но даже оттуда альфа замечает, как тот очаровательно морщит нос, борясь сначала с поварским колпаком, над которым Чимин изредка подшучивал, считая этот головной убор очень забавным, а потом уже с длинными завязками на белом фартуке. Юнги что-то несвязно тихо бурчит и, наконец, победив тугой узел, аккуратно вешает рабочую одежду на вешалку. Чимин прикрывает рот миниатюрной ладонью, не в силах сдержать широкой улыбки, и без всякого стеснения продолжает любоваться изящным и до невозможности хрупким телом омеги, мечтая как можно скорее прижать его к себе, трепетно обвив сильными руками тонкую талию. Юнги, сам того не понимая, позволяет альфе насладиться желанной картиной чуть дольше обычного. Он всё ещё возле небольшого деревянного шкафчика мнётся, старательно разглаживая ребром ладони несуществующие складки на висящем внутри белоснежном фартуке, будто, как обычно, задумался о чём-то своём, совсем не замечая посторонних на маленькой кухне. Юнги очарователен в своей не наигранной неловкости. Чимин не раз замечал, что он вечно витает где-то в облаках, выпадая из мирского пространства, попадает в паутину собственных мыслей, из которых выбраться невозможно, как ни старайся. Омега — человек искусства, немного странный, с необычными в самых тонких гранях сознания, а творчество его — вкуснейшая выпечка, самая разная, приторная, терпкость на языке оставляющая и крем на пальцах, попробовав которую однажды, Чимин отказаться от нее не в силах был. Чимин на крючке, самом сладком, подобном карамельному леденцу. — Устал? — спрашивает альфа, решая всё же заявить о своём присутствии и приваливаясь к стене, опираясь о её гладкую кафельную поверхность спиной. По коже, под тканью футболки, от встречи с холодной керамикой бежит озноб, от которого альфа слегка вздрагивает, разглядывая свою прелесть. Юнги, словив в глазах на долю секунды совсем лёгкий испуг, оборачивается, причудливо пушистыми ресницами порхая. У омеги волосы, отросшие, чуть завитые от влажности, царящей в жаркой комнате кухонного помещения, в низкий хвост завязаны, такой причудливый и куцый, улыбку восторга на губы омеги натягивающий. Юнги, растерявшись от внезапного вопроса, торопливо закрывает шкафчик и коротко кивает, тонкими пальцами, измазанными в каком-то ярком джеме, заправляет слипшиеся пряди за ухо, продолжая убирать собственный, созданный за день беспрестанной работы, бардак, пока Чимин влюблённо вздыхает, запоминая чужую грацию во всех деталях. Воздух пахнет выпечкой. Сладкий, немного даже приторный, кислород оседает в горле, но альфа, среди какофонии ароматов сдобы особенно чётко различает один, более маслянистый и тяжёлый, родной и знакомый. Тёплыми феромонами вкуса тропических кокосовых сливок пропитана кухонька маленькой семейной булочной. — Тебе помочь? — спрашивает из вежливости Чимин, когда видит в руках Юнги пухлую пачку сахарной пудры, не просыпающейся на пол чудом неведомым. — Я мог бы... — Не надо, — задирает омега нос, медленно и осторожно приближаясь к высоким полкам с другими сыпучими продуктами, до которых никогда прежде дотянуться не мог. Юнги невысокий, маленький и тощий, он едва удерживает в крохотных руках пачку сладкого порошка, вызывая у альфы, стоящего совсем неподалёку, ухмылку на пухлых губах. Чимину вообще всегда казалось, что омеге только с кремами да мягким тестом возиться, а не тяжелые коробки с продуктами таскать. — Уверен? — немного взволнованно сощурившись, уточняет альфа, когда Юнги поднимает не самую лёгкую упаковку над головой, пошатнувшись, и по-детски встаёт на носочки, предпринимая все попытки поставить сахарную пудру на законное место. — Да, вполне, — хмыкает в ответ омега, всё ещё твёрдо отстаивая свою позицию. Юнги старательно пыхтит и высовывает самый кончик языка от непоколебимого усердия, стараясь как можно скорее покончить со всем этим, но ноги почему-то предательски подкашиваются в самый неподходящий момент, а сахарная пудра в пухлой пачке, так и не достав до полки, ожидаемо просыпается, покрывая сладким белым инеем всё подряд, в том числе и самого омегу. Чимин сначала блестит выглядывающими в широкой улыбке зубами, а затем и вовсе начинает смеяться до милых щёлочек в глазах. Он смотрит на ошарашенного и явно пока ничего не понимающего омегу, с волос которого от малейшего движения сыпется белоснежная пыльца. Юнги морщит нос и чихает, вызывая у альфы ещё одну волну тихого смеха. Пудра оседает на длинные ресницы, создавая ощущение, будто омега долго стоял на морозе, в чем убеждают еще розовеющие щёки и кончики ушей. Чимин продолжает тихо хихикать, преодолевая короткое расстояние до растерянно моргающего, пытающегося стереть сладкую пыль с кожи, только размазывая её липким слоем по лицу. — Напугался? — произносит альфа сипло, всё ещё борясь с приступами смеха умиления, а Юнги оказывается в его руках. Он вскидывает взгляд блестящих от света ламп глаз на Чимина, и тот с теплотой рассматривает перепачканные теперь волосы, круглый очаровательно кончик носа и поджатые в обиде, кажется, на весь несправедливый мир губы. — Нет, — бубнит омега неразборчиво и дует и без того мягкие щёки. Он прячет лицо, грязное и сладкое, в груди альфы, что ещё содрогается во вспышках трепетного веселья, — просто неловко вышло. Юнги сейчас напоминает пушистого белого лебедёнка, неспособного разлепить склеенные сладкой пыльцой веки. Он смущённый до жути, с милым румянцем, наливающимся уже под тонкой кожей изящной шеи, и альфа снова ощущает приток нежности, словно ее пригнала по сосудам к сердцу любовь. — Не стоит стесняться, — язык альфы, мокрый и теплый, играясь, скользит по измазанной сахаром скуле, от чего омега вспыхивает сильнее и жмётся ближе к обнимающему его телу, — зато теперь ты очень сладкий. — Не смешно, — всё ещё немного обижено бурчит Юнги себе под нос, ощущая, как на приторном воздухе кожа совсем немного стягивается. Он, во всех красках предвкушая, как уже совсем скоро дома ему придётся отмывать этот сахарный порошок, оказавшийся на нём из-за чистой ребяческой глупости и упрямства, с бархатной кожи и отросших кудрявых волос. А про то, что одежду в любом случае придётся отдавать в ближайшую прачечную, ему и заикаться не хотелось. Ну вот кто его просил надевать на работу любимый всей душой свитер крупной вязки? Альфа, наблюдая на столь прелестном лице, которое наверняка создавали исключительно талантливейшие художники, тени сомнения и нежелания возвращения к домашней рутине, ухмыляется, поймав себя на одной шаловливой мысли о том, что сегодня на работе можно или даже нужно ненадолго задержаться. Чимин вновь, будто специально этого добиваясь, ловит в карих глазах напротив, обрамлённых белыми от пудры ресницами, играющее искрами смущение, когда хрупкий сладкий омега оказывается прижат поясницей к ближайшей гладкой столешнице, пока с мягких волос ещё продолжает сыпаться белый иней. Юнги в ответ вовсе не сопротивляется, откинув все мешающие мысли в голове подальше, он наоборот к альфе льнёт ближе крохотным котёнком, доверяя, касается почти сжатыми в маленькие сладкие кулачки руками сильной груди и смотрит на Чимина будто умоляюще. Альфа, получая своеобразное разрешение, ведёт носом по белой сахарной шее омеги, наслаждаясь благовониями сливочного кокосового пирожного, которое ещё утром стояло на витрине для всех посетителей, и оставляя тонкую дорожку просвечивающей бледной кожи до самой скулы. Чимин игриво проходится кончиком языка по губам, слизывая желанную сладость, а затем и вовсе бесцеремонно накрывает их полностью, понимая, что никакой заварной крем, фирменный чизкейк или другой любой десерт с витрины никогда не сравнится со сладостью этого маленького омеги, чьи руки уже скользят по вороту его футболки, оттягивая ткань. И дело может, даже не в сахарной пудре, которая неожиданно стала для обоих сильным предлогом задержаться и сохранить тепло булочной ещё на чуть-чуть. Этот нежный, приготовленный по особому рецепту от лучших поваров страны, кокосовый десерт, взбитые сливки которого так часто пачкают пухлые губы, заставляя в предвкушении облизываться, он должен попробовать сам. Юнги горячий, настолько, что кажется, поднимись температура его тела ещё немного, всего на пару градусов, и кожа начнет плавиться, являя миру хрупкие кости и нежную плоть, подобно тем самым сладким кристаллам, что сейчас усыпают пол, столешницу и путаются в волосах омеги. Чимина тоже ведет от опьянения чистейшим, ничем не испорченным, ароматом феромонов, который усиливается и набирает цвет, приобретая новые, более сладостные оттенки. Юнги стонет глухо, когда язык альфы проходится размашисто и развязно по ряду влажных зубов, и дрожит мелко, стоит только ладонь прижать к впалому мягкому животу, ещё скрытому тканью одежды. Омега податливый, в руках Чимина особенно послушный, и это раззадоривает сильнее любой пошлой развязности, никогда Юнги не присущей, не свойственной ему совершенно. Светлый свитер обнажает тонкие рёбра, выпирающие под алебастровой кожей. Чимина всегда поражает сочетание стройности и мягкости бёдер, округлости щёк и молочных ягодиц, которые альфа сейчас, рыча тихонько, тонко, как львёнок новорожденный, самозабвенно в ладонях сжимает, молясь тихо в надежде не оставить ни единого синяка, не навредить никак и ничем. Юнги излишне хрупкий, сладкий чересчур. — Я здесь готовлю, — шипит Юнги, когда альфа опускает его на холодную металлическую поверхность кухонного стола, — сам потом будешь отмывать тут всё. — Нужно сперва отмыть тебя от этих липких следов, — отвечает Чимин, кусая нежно-розовую мочку уха. Серебристые серёжки звенят от прикосновения зубов, и Юнги ёжится от высокого звука, да нос морщит, потому что кожа спины соприкасается с ледяной поверхностью, — ты же не хочешь идти домой грязным? Холодильники шумят громко, но Чимин слышит лишь звук собственного пульса, когда губами ведёт по косточкам ключиц, оставляя мокрые следы, слизывая белую липкую пудру, а после, спустя несколько прерывистых, будто сорванных вздохов, накрывает бусину соска. Юнги вплетает пальцы в жёсткие волосы, оттягивает пряди на затылке почти больно и впивается длинными ноготками в кожу головы, заставляя альфу не останавливаться, продолжать нежную пытку до самого конца. — Конфета, — шепчет Чимин в покрывающуюся от ветра сбитого возбуждением дыхания мурашками бледную кожу, — ты — самая вкусная конфета в моей жизни. Бархатные щёки омеги, всё ещё покрытые сахарным инеем, неизбежно окрашиваются в яркий коралловый от одного малейшего осознания, что именно творит с ним альфа. Эти ощущения тягучие, цветные, не пойми откуда взявшиеся, круги, вспыхивающие перед глазами, податливость, подчинение, желание — всё в новинку. Его захватывает с головой, закрутив в урагане чувств смешивающихся, заставляет метаться от одних мыслей к другим. Юнги теряет нить повествования в своей голове, покрываясь мурашками приятными, когда Чимин с нотами предвкушения свитер кремовый с него стаскивает уже полностью, оголяя сладость ещё до конца не распробованную, невиданную. Вещь омеги под тяжестью крупной вязки соскальзывает со стола, поблескивающего, на пол, покрываясь ещё одним слоем пудры сахарной. — Вот же... — шипит возмущённо омега, взглянув кротко на сладкое уже белое нечто, которое он когда-то назвал своим самым любимым свитером, и искорками ярости в купе с очарованием в карих глазах больших стреляет. — С тебя новый свитер, — чеканит он, надув губы, очерченные влажностью, раскрасневшиеся от постоянных укусов, лёгких совсем, но ощутимых. Чимин лишь усмехается, нависая над омегой сверху. — В магазине ты сможешь выбрать абсолютно любой, какой понравится, — обещает он хрипло, обжигая дыханием горячим шею нежную молочную, едва губами касаясь, дразня. Юнги под ним жмурится, извивается, чувствуя лопатками, выпирающими, непривычный холод металлической поверхности, на которой всеми днями готовит десерты. — Но сейчас выбираю я, а мой выбор — ты. Чимин, не дожидаясь ответа, бесцеремонно тонкую кожу чужой шеи прикусывает, оттягивая, срывая с губ, так часто в обиде надувающихся, робкий вздох. Он скользит жадно руками по телу желанному, такому хрупкому, подобно самому дорогому в мире хрусталю, оглаживает аккуратно, пальцами причудливые узоры на груди под сердцем вырисовывая. Запах кокосовых пирожных яркими приторными нотами витает в воздухе, заменяет своими феромонами кислород привычный, вытесняя его из лёгких, собой заполняя. Альфа заполняет Юнги, когда тот уже мыслить связно не способен, а только вскрикнуть задушенно и хрипло, слюной захлебываясь, горло, покрытое алеющими отметинами, на показ, в жесте подчинения, выставить. Чимин не хочет моргать, только чтобы запомнить каждую мелкую деталь лица и тела желанного омеги: изломанные брови, капли прозрачного пота, по которым альфа языком проходится, наполняя рот вкусом Юнги, неповторимым и необъяснимо особенным, спутанные волосы и затуманенные, чересчур блестящие глаза. Чимин смотрит, на дрожащие бёдра Юнги, на впалый живот, под кожей которого при особенно глубоком вздохе, стоне слишком отчаянном, можно разглядеть головку члена, на острые коготки, царапающие перевитые венами предплечья, оставляя за собой красные кровавые полосы. Омега тает в приступах удовольствия, пронзающего тело, простреливающего позвоночник при движениях альфы, что и сам задыхается, не успевает сделать и малейший глоток раскалённого практически до бела воздуха. Отчётливо слыша свои собственные звуки, наружу отчаянно рвущиеся, о большем жаждущие, омега немного стыдливо укладывает руки на чужие широкие плечи, прижимаясь всем телом к альфе. Омеге кажется, что ещё чуть-чуть и температура его тела правда подскачет далеко не просто на пару безобидных градусов, а уж точно превысит норму в десятки раз. Юнги плавится от чужих прикосновений, задыхается ароматом миндаля терпкого, так идеально сочетающегося со сливками кокосовыми. Ему всегда запахи сладкие почему-то нравились. Они, наверное, попросту слишком часто омегу преследовали, будь он здесь, на маленькой кухне, или дома, но, признаться честно, вытяжка иногда была жизненно необходима. Только вот именно сейчас какофонию ароматов хотелось сохранять как можно дольше. Юнги, вдруг вдохновившись, уже прокручивает в голове рецепт новый, мысленно перебирая все необходимые ингредиенты и сколько понадобится орехов с кокосовой стружкой для совершения задуманного. Омеге ещё немного нужно. Стол ходуном под ними ходит, скрипит хлипкими ножками, грозясь уронить игнорирующих весь мир, сплетённых в единое целое альфу и омегу на пол, а свет мигает несколько раз, но Юнги кажется, что это у него перед глазами картинка рябит, размытая слезами, выступившими на ресницах, растворённая волнами подступающего оргазма. — Сладко, — шепчет Чимин, чувствуя жжение в саднящей глотке, когда Юнги кончает, расплёскивая белёсую жидкость на крышку стола и свой живот. Альфа собирает капли пальцами, дабы слизать их, насладиться вкусом, самым сочным, сам содрогается, изливаясь внутрь бьющегося в судорогах ещё тела, — слишком сладко. — Ты любишь сладкое, — выдыхает Юнги, мокрый и потный, разморённый и жмурящийся, будто сил держать глаза открытыми у него нет. — Я люблю тебя, — отвечает ему Чимин, переводя дыхание, целуя влажную ладонь, на которой следы от ногтей остались. Юнги улыбается ему, нежно по щеке гладит, ловя раскрасневшимся лицом новые порции поцелуев.