1.
Город — словно конгломерат огромных ульев — копошился внутри, разлагаясь, не в силах переварить оставшиеся после слияния ульев стенки, простирая своё влияние вокруг. Множество рабов-трутней, что считали себя королями своей жизни, складывали себя на корпоративный алтарь по воле мановения руки находящихся в рабской системе рангов хоть на ступеньку выше, срываясь с края, за которым лишь вечность. Город — словно огромный поломанный механизм — он скрипел от натуги, когда миллионы шестерен пытались прийти в движение от главной мега-пружины. Множество едва закрученных винтиков и одиноких гаек обрушивалось в вечность из-за одной единственной, брошенной с горы богов корпоративного Олимпа, соринки. Альма-матер для всех. Карающая длань для осмелившихся вдохнуть чистейший райский воздух, затронув интересы серафимов. Нежная, любящая служанка для родившихся в серебряном граде падших ангелочков. Место риска для гуляющих между небесами торговцев, что, непременно, падут иль вознесутся в завершение похода своего. Место словоблудия «свободным» правительственным ставленникам и место казни всех инакомыслящих. Место, где персона стоит столько, сколько денег есть на её счетах, столько, сколько её лицо, слова, идеи способны сподвигнуть на свершения людей, столько, сколько она кому-то должна, и столько, сколько урона нанесёт своими действиями, вгоняя в свою жизнь ещё больше долгов. Место, где ежедневно рождаются в муках и умирают в счастье сотни, тысячи, десятки тысяч. Место, где в одно мгновение закричал один особенный младенец. Вскоре, счастливые родители, аккуратно прижимая диспропорциональное с точки зрения взрослого человека тельце к своим телам через одежду, а, ещё спустя незримое мгновение, отъехав на такси от клиники, погибнут оба — решил таксист, что спешка — благо — ребёнку не оставив ничего, за исключением фамилии и имени.***
Беспомощность — вот первое, что почувствовал запертый в теле младенца парень. Болью отдавало то, что ни разу не болело с тех пор, как «исполнилась мечта идиота» — как, тогда ещё студент, «попал» по-крупному. В одну из «любимых игр». «Да хоть умереть уже окончательно, а не вечность в Dark Souls!!!» — надеялся он с каждой смертью, но нет. Местом его возрождения оставался неизменный костёр или древний каменный гроб, словно со времён начала цикла. Он мало что помнит из своего прошлого — многое просто забылось за время «циклов», а сама его память давно превратилась скорее в сухой набор некрологов одного… психа. Даже имя своё он давно забыл — он всегда и всюду в своём мире Негорящий, Чемпион, Пепельный… прозвищ было много, однако, ещё больше — психов, их разделяющих. Скорее крошащийся жёсткий диск с сухими списками и разбавленными картинками документами, нежели что-то, хоть отдалённо напоминающее набор запечатлённых органами чувств и связанных в мозгу согласно определённому порядку сцен. Младенца невероятно клонило в сон, глаза резало, картинка расплывалась, словно в очках по-неправильному рецепту, но квадратные плитки потолка были вполне различимы, как различимы были и тусклые белые… лампы. Или что-то на них очень похожее. Невероятный атрибут для средневекового мира «Тёмных Душ»! «Я… попал… назад… в современность?..» Обжигающе-горячие слёзы потекли по щекам, кажется, создавая сплошные, непрерывающиеся потоки пламени. Вдруг — словно ярчайшая вспышка в беззвездной ночи — в уши ударил визг, что стал первым осознанным звуком для запертого в теле младенца парня. Нет, не так, десятки ультразвуковых криков ото всюду! Спасительная, казалось бы — давно и безвозвратно забытая — дрёма настигла внезапно. Внезапно настолько, что грань между реальностью и перетекшим в мир снов прошлым была мгновенно рассечена острейшим клинком.***
— Как был ты идиотом, Энтони, — так и остался… — пробормотал черноволосый парень со славянскими чертами лица на довольно чистом, хоть и не лишённом лёгкого акцента, японском, идя по улице «как в воду опущенный». — Ха! — восклицательно-насмехающийся выдох унёсся вверх, светло-чёрные глаза воззрились к небу, словно насмехаясь над тем, через что Он — «хрен знает скольких столетний уже-не-мертвец», опытный пиромант, тёмный клирик, немного чародей, чьим хобби является выполнение заказов на изготовление разного рода холодного и не только оружия, и, пускай и под псевдонимом «Томас Вальтер», вполне состоявшийся писатель жанра ужасов с огромными тиражами — пускай пока и всего нескольких — книг — вылетел с официальной работы по тупейшей причине. — Проклял кто, или действительно пора валить из Японии обратно в Штаты? — с заметным оттенком иронии было сказано на «чистом» английском. — Или в Россию, обратно, на «первую родину»? — было сказано на не менее «чистом», чем английский язык выросшего в США сироты, русском с не меньшим количеством иронии. Ведь Уэбб знал, что слишком прочно обосновался в этом городе, чтобы просто взять, и внезапно уехать, в ближайшие лет пять так точно. Впрочем, из «современных» языков он только эти три — русский, английский и японский — и знал, как он считал, «сносно». Он настолько отвлёкся, бормоча под нос уничижительные словосочетания на всех известных ему языках, большая масса коих была иномирного происхождения и не на шутку резала язык непривыкшего тела говорящего и слух любого прохожего, что посреди дня решил прогуляться по северному району Нью-Токио и пройти мимо хмурого парня лет двадцати — двадцати пяти в лакированных чёрных туфлях, белоснежной, практически сверкающей на солнце, идеально выглаженной сорочке с серебряными запонками, обычным серым галстуком, что на свете звезды блестел тусклым серебром, чёрном пиджаке и чёрных брюках, стрелки на которых, словно ледорезы, рассекали воздух, что на автомате дошёл до магазинчика, в котором планировал закупиться и у которого обычно останавливался каждый день в последние месяцы. Руки его были облачены в едва заметные перчатки телесного цвета, в одной руке парень держал чёрный кожаный кейс. Небольшой, но наполненный товарами, сетевой магазин ничем не отличался от своих товарок на соседних улицах — разве что эта торговая точка была ближайшей к дому Уэбба на его пути, а значит — ей, в основном, и отдавался приоритет предпочитающего простой шаг автомобилю парнем. — … Благодарим за покупку! — донеслось вслед ему, когда покупки были оплачены, и парень с весьма увесистым пакетом с просматривающимися силуэтами множества различных колбочек и пакетиков со специями отправился к своему дому — как на зло — вчера закончились почти все специи разом. Практически все они уже были заказаны в интернете, однако и до этого момента Энтони желал чувствовать вкус еды. Двери разъехались, не мешая бормочущему едва-едва слышимую обычному уху белиберду для окружающих и множественные проклятия, заговоры и прочую «гадость» из раздела тёмных чудес, которым его когда-то давно, однако, совершенно незабываемо, обучала настоятельница Чёрной церкви Лондора — Юрия, устроившим ему увольнение с прибыльного (а главное — весьма удобного) места, жить коим, будь они в природе (а таковые были), с такой экспрессией проклятий и вкладываемой в них энергией, оставались бы считанные часы гниения заживо с неспособностью сойти с ума от боли. Парню оставалось лишь пройти несколько улиц, повернуть за угол и вновь, по прямой, пройти проулок, чтобы добраться до своего дома. Уже успокоившемуся парню оставалось пройти всего пару сотен метров, как взгляд зацепился за носящего имя Асама Мия добродушного — и отлично скрывающегося — монстра. Её обычно ровные, уложенные спокойно струящимся по спине светло-фиолетовым водопадом, волосы были растрёпаны, вся одежда имела помятый вид, и, даже смотря на неё с боку, её необычно широко раскрытые глаза-щёлочки, что светились тусклым бордовым светом даже на полуденном солнце, горели всесжигающим пламенем ненависти, смотря куда-то на дорогу, перпендикулярную той, по которой шёл застывший от этой ауры, что вовсю проявилась лишь на жалкий миг, Энтони и заканчивающейся практически у ворот поместья Идзумо. Казалось — что стоит женщине разозлиться на невидимого обидчика чуточку больше, и от испускаемого ею незримого и неощущаемого обычными чувствами давления в воздухе повиснет кровавый смрад, а тротуарная плитка и асфальт пойдут сетью трещин. Бормочущий парень застыл, не в силах справиться со своим удивлением. «Да она Душу Пепла грохнет и не поранится!» — в сердцах воскликнул он, впервые в силах заглянуть в ауру женщины столь глубоко. Он небезосновательно сомневался, что сможет победить в открытом бою. Гигатонны излучаемой ею ненависти поражали. Однако даже больше поражала ещё одна вспыхнувшая следом непотухающим огнём аура. Кто-то шёл сквозь концентрированное на нём давление и ненависть, всем своим видом — и даже аурой — показывая полную безмятежность. Словно гигантский атомоход шёл по бушующему морю, совершенно не обращая внимания на бьющиеся о его прочный корпус волны. Аура приближалась, и вот, угол обзора Уэбба уже вскоре должен будет позволить ему рассмотреть неизвестного. Кусок серой ткани мелькнул из-за угла дома лишь чтобы скрыться в следующее мгновение назад, словно выдернутый резко опомнившимся владельцем. Длинная и тонкая, упакованная в высокие чёрные гетры до середины бедра и обутая в лёгкие чёрные туфельки ножка на высоком каблуке показалась следом. Вновь показались, на этот раз словно подгоняемые ветром со спины неизвестной, полы серого плаща, дабы запахнуть в себя идеальное, созревшее во всех местах, тело, словно обёрнутое коротким облегающим платьем. Чёрные ножны катаны — столь нехарактерного и архаичного для этого времени оружия, и столь же популярного у богатых фриков — висели на её левом бедре, поддерживаемые скрываемой за серым хаори рукой. Собранные в неаккуратный хвост пепельные волосы развивались позади, конец опускающегося до бёдер пепельного хвоста раздваивался, словно язык змеи, а длинный выбившийся локон был похож на пулемёт при главной пушке. Лицо высокой незнакомки — словно за ширмой — скрылось за взмывшим вверх белым, развивающимся на вытянутой руке, халатом. Она, спокойной походкой, что характерна скорее непоколебимым Чёрным рыцарям и почившим, но не способным оставить место своей службы, Храмовникам, чем столь хрупкой деве, шла прямо посередине узкой дороги, направляясь к Асаме. И остановилась, вытянув руку с зажатым в ней белым лабораторным халатом к Мие. Сердце Уэбба, казалось, пропустило удар в следующее мгновение. И непонятно — был ли то прекрасной девы лик или движение Асамы. Женщина размылась фиолетовым пятном, и сотня ударов острейшими когтями в одно мгновение растерзала тело незнакомки. Лишь её серые, раскрывшиеся в шоке глаза, чуть приоткрывшиеся в удивлении тонкие бледные губы и выброшенный вперёд в и на четверть незавершённом защитном жесте и разбитый вдребезги одним-единственным ударом меч, могли бы сообщить о её реакции. Ранее накинутое на плечи серое хаори, что Энтони изначально принял за плащ, изодранными лохмотьями было унесено ветром, облегающее короткое платье изодралось, а красивое тело буквально взорвалось кровавым фонтаном, рухнув изломанной куклой, в то время как сама Мия таким же смазанным движением скрылась за забором поместья Идзумо. На мгновение остановившееся сердце заколотилось как бешенное, что-то в высокой незнакомке манило и влекло Энтони настолько сильно, что это заставило его мгновенно сорваться в бег, забыть о столь ценных для практически атрофированного чувства вкуса специях. Он не заметил оставшейся у него в руке ручки, не заметил звона разбившегося стекла. Не заметил он и взметнувшиеся от его падения на колени брызги крови и те лохмотья, в которые превратилась от трения его одежда. Белая кожа — словно ни разу не показывавшаяся на солнце — стала ещё бледнее, обретя окрас кожи мертвеца, огромные рваные раны, не только от когтей Асамы, но и от осколков собственного же меча незнакомки, пересекали торс, лицо, руки и ноги, обильно орошая алой кровью асфальт и обнажая в некоторых местах порванные внутренности и изломанные тонкими пальцами кости — раны были филигранны — вот, что мог бы сказать Энтони на первый взгляд — они были нанесены ровно так, чтобы принести не мгновенную, однако гарантированную и невероятно медленную смерть. Даже простой человек не умер бы мгновенно — что уж говорить о каком-то достаточно сильном существе. — Ха… Хра… — она, тяжело и прерывисто дыша, всё ещё была в сознании! Её застеленные кровавой пеленой серые глаза взирали на парня, которого зрение секунду назад выцепило в полусотне метрах от неё. Странное чувство зародилось в тяжело бьющемся сердце Чёрной сэкирэй. Зажатая в ладони парня бумажная ручка вспыхнула, мгновенно истлев упавшим на раны, и лишь ещё больше те беспокоя, прахом, и язычки едва-заметного на ярком полуденном солнце тусклого золотого пламени обволокли его ладони. Золотые язычки, направленные опытным пиромантом, для которого даже два десятка лет практически без практики в подобных манипуляциях едва-ли что-то значили, нежно касались начавших срастаться ран, останавливали кровотечение, они проникали вглубь, стягивая органы и, наполняя энергией живительного огня, запускали регенерацию. Они проникали вглубь, обволакивали поломанные кости, при неосторожном движении способные ещё больше разорвать ткани, аккуратно проникая в них и вытягивая на место, вниманием своим не обделяя и мелкие осколки. Напряжённое лицо парня перекосило, когда он понял, что просто так всё это не залечит, а медицина — даже такая продвинутая, как у — вызывающего одним своим названием скрежет в жестком диске разума — MBI — просто не справится с таким объёмом в удобоваримые для спасения жизни этой красивейшей девушки из тех, что он видел, сроки. И Энтони переместил акцент своего внимания. Золотые язычки сращивали кости и закрывали кровотечение, ориентируясь на то, чтобы Уэбб смог без излишних осложнений донести незнакомку до подвала собственного дома. — Спи… — парень аккуратно надавил на тело израненной девушки. Вряд ли кто-то мог увидеть произошедшее полностью. Увидеть то, как вечно спокойная Асама Мия вышла из себя. Увидеть то, как казавшийся самым обычным гайдзином парень многократно превзошёл все мыслимые человеческие пределы. Увидеть то, как, аккуратно придерживая окровавленное тело, что всё ещё сжимало в руке обломок клинка, Энтони Уэбб нес девушку к себе в дом на огромной скорости. Не видела последние два пункта ослеплённая горечью Мия. Не засняли в свои всеобъемлющие архивы вездесущие камеры наблюдения, убранные из прямой видимости поместья Идзумо. Однако едва ли кого-то из участников сих трёх действий волновала в тот момент огласка.***
Гигантская стальная пластина, вырванная из обшивки мастерской, грохнулась на бетонный пол, породив невероятный звон. Однако она не начала пружинить — Энтони, держащий в руке большой, выточеный словно из огромного синего кристалла, кинжал, резко придавил её к полу ногой. Он присел на колени, и его рука с мерно сияющим аквамариновым светом кинжалом запорхала, нанося резкие и точные резы на металле. Пара минут, и записанная на языке Богов история отобразилась на стальном листе, оставляя лишь контур тела, раскинувшего в стороны руки, в центре — более не было ни одного незанятого участка, габаритами больше, чем несколько миллиметров. Он обернулся назад — к лежащей на диване окровавленной девушке — и остановил на ней взгляд. — Нет… — он мотнул головой. Она была красива — на кровь Энтони, настолько привыкший к её виду, что спокойно просматривалась прекрасная внешность незнакомки, не обращал ни на гран внимания больше, чем с точки оценки ущерба организму — невероятно красива, но сейчас — во имя её спасения — нужно было отринуть странные позывы тела и души. — Не время… — Уэбб словно убеждал самого себя не сдаться в момент наивысшей своей слабости — в момент, когда впервые с младенчества низменные позывы тела прорывались, не взирая ни на что, и — как он считал тогда — становясь катализатором странной реакции души. Он аккуратно поднял такое лёгкое, лишённое изодранных ошмётков одежды, тело. Выровнявшееся дыхание было тихим и слабым — как и едва прослушивающееся сердцебиение. Аккуратно ступая по бетону обширного, наполненного ремесленными принадлежностями — от словно сошедших со сцен исторических реконструкций, до современного электроинструмента, — помещения, он положил девушку (хотя витающая вокруг полутрупа аура заставляла усомниться в «непорочности» сей прекраснейшей девы) на импровизированный ритуальный стол — в самый его центр — и, склонив голову, тихо сложил руки в молитвенном жесте. Символы Божественного языка начали испускать тусклый бледно-жёлтый пар. Помещение с плотно закрытыми окнами озарил проникающий в нутро спящей сэкирэй и освещающий само пространство свет. Непрекращающиеся тихие щелчки, хруст и хлюпающие звуки разогнали тишину. Вскоре свет стал настолько ярким, что мог мгновенно сжечь глаза любому даже сквозь плотно закрытые веки, однако это не было проблемой для Энтони, в то время как глаза Карасубы исцелялись моментально. Сияющие символы начали плавить толстую пластину жаропрочной стали, заставляя течь камень, на котором та лежала.