И сплоченность рядов есть свидетельство дружбы — Или страха сделать свой собственный шаг. И над кухней-замком возвышенно реет Похожий на плавки и пахнущий плесенью флаг.
Дима падает на общажную койку лицом вниз, не разуваясь. Дима изучает носом подушку — обычная подушка, не очень мягкая. Пахнет подушкой. — У нас чистый пол. Объясни мне, зачем ты топчешь чистый пол? Наволочка наждачкой проезжается по щеке, а взгляд проходит сквозь голубоватую пелену, как нож вязнет в теплом масле. — Ты по нему даже не ходишь. Олежа, кажется, задумывается на пару секунд. Резонно же, действительно. Дима немного нетрезв — совсем немного, когда состояние «ты выпил литр пива, ты не пьян, но жизнь прекрасна» уже прошло, а состояние «давай составим пятичасовой плейлист песен о том, почему тебя все ненавидят» только-только подходит. Диме в голову лезет какая-то чушь из школьной программы: — Все вы на бабочку поэтиного сердца… взгромоздились… в ботинках и без… ботинок… — Дима на полпути понимает, что что-то фатально напутал, но вспоминать это еще — последнее дело, совершенно гиблое. Олежа захлопывает книгу и закашливается. Смотрит так, будто Диму подменили инопланетяне. Дима и сам себя похожим образом чувствует — будто на затылок прицепился паразит и тянет мозговую жидкость через соломинку, довольно прихлебывая. — Калоши. Там были калоши, — говорит Олежа после паузы в несколько секунд. — Я не хочу знать, как это в твоей пустой голове задержалось. Но это ты взгромоздился на бабочку нашего чистого пола. И она страдает. — Да твою мать, Олежа. Ты по нему не ходишь… — Дима сталкивается с укоризненным взглядом и тяжело вздыхает: — Олеж, умри. Дима снимает кроссовки лежа, не расшнуровывая. Кроссовки описывают неизящную кривоватую дугу в воздухе и приземляются в угол, который должен быть прихожей. — Ты доволен? — Ты молодец. Дима не понимает, зачем вообще моет пол. Жил бы с живыми соседями — хоть как-то понятно было бы. Но зачем мыть пол, если Олежа по нему не ходит, а Диме насрать? — Чего ты такой траурный, кстати? Диме хочется ответить про «хуй сосал невкусный» — но не получится, вопрос не в рифму задан. — У тебя сегодня опять день шуток про смерть? Олежа улыбается как-то ехидно: — Каждый день — день шуток про смерть. А реально, чего? Дима утыкается носом в подушку. Пахнет подушкой. — У меня депрессия в ноль лет. — По поводу? Дима едва удерживается, чтобы в подушку не крикнуть что-нибудь обидное. Только подушка ни в чем не виновата. И Олежа, по большому счету, тоже. — Без повода. Я — кусок жидкого поноса. Это тебе уже известно. Дима почти слышит, как в Олежиной голове трутся друг о друга извилины. — Так если он жидкий, в нем нет кусков. — Могут и быть. — Дим. Я не очень хотел сегодняшний вечер в мыслях о поносе провести. — Умри уже ради бога. — Не очень актуально. Дима думает, что тоже случайно вступил в клуб шуток про смерть. Союз юмористов, блин. Диме начинает надоедать запах подушки — пыль, порошок для стирки, шампунь — химозно и душно, ничего интересного. Дима переворачивается на спину, смотрит в потолок. От театральности собственной интонации становится противно: — Я не очень люблю людей. Олежа шуршит страницами — ищет, на какой захлопнул книгу от внезапного цитирования чего-то про калоши. — Люди утомляют. — Я себя сам утомляю. — И это можно понять. Дима обхватывает руками голову — слишком драматично, наверное. В голове как-то сам начинает складываться пятичасовой плейлист. — Извини. Срывный нерв. Шуршание страниц прекращается — нашел все-таки. — Бывает. Устал просто. Дима понимает — нет, не просто, не устал. Другое что-то, темное, свербящее, ввинчивающееся куда-то в грудину. Диме хочется упасть, но на кровать он уже, кажется, упал. Упасть — и зализывать раны, омывать больные бока литрами светло-золотистого пива, вливать эту газированную панацею в самое сердце и не разговаривать до самой смерти больше ни с кем, и не трезветь — вообще никогда, иначе — пропасть. Хотя нет, в одиночестве — помрет, однозначно. Помирал уже. Краем сознания Дима понимает — драматизирует. Он драматизирует, и пиво в нем драматизирует. Как ванилька из 2010-го. Ничего же страшного не произошло. Вообще ничего не произошло, если на то пошло. Плохой день, с самого начала полетевший куда-то в пропасть. Это нормально. Это со всеми бывает. С Димой — очень часто. Утром был непрозвеневший будильник, почти разряженный телефон, сломанная зарядка. Утром банковское приложение издевательски плюнуло бодрым «Доброе утро, Дмитрий» и дало понять: потратится даже на самую дешевую зарядку — оставшуюся до конца месяца неделю будет есть пыль из-под кровати. Без соли. И зачем надо желать доброго утра перед такими плохими новостями? Надо было сразу ставить стандартным приветствием что-то вроде «Пошел нахуй, нищееб» — хотя бы честно. Утром была погода, под которую никогда невозможно понять, как одеться. Дима оделся — как-то — и замерз. Почти всегда мерзнет — в шкафу две полки шмоток для Сочи, которыми в московскую погоду разве что полы мыть. Утром была сигарета натощак, которая осела на языке послевкусием бумаги и неприятно закружила голову. Утром Дима оставил Олежу в общаге: во-первых, его не очень хотелось будить, а во-вторых, не очень хотелось слушать его панику о том, что Дима катастрофически опаздывает. И так в курсе. Утром были какие-то пары — Дима понятия не имел какие и разбираться не горел желанием. Утром Дима перепутал корпуса универа и три станции пиздошил на метро обратно. Но главное было не утром — днем и вечером. Зачем было соглашаться после пар погнать пить пиво? Правильно, совершенно незачем, а не согласиться язык не поворачивался. Никогда не поворачивается, ни разу такого не было. Днем и вечером была компания — и все знакомые вроде, и со всеми можно в курилке парой слов переброситься. Замечательная компания, общалась бодро, весело, складно. Была бы без Димы — выглядела бы совсем прекрасно. Днем и вечером было пиво, которым с Димой по чистой случайности иногда забывали чокаться. Днем и вечером были Димины шутки, над которыми по чистой случайности забывали смеяться. Днем и вечером было весело — а сейчас радоваться не хочется. Ничего не произошло, абсолютно. Ничего нового точно. От осознания того, что он лежит на скрипучей общажной койке, выискивает звезды на потрескавшемся потолке и бессовестно пиздострадает, Диме хочется пойти блевать — а ведь он совсем чуть-чуть нетрезв. Из груди поднимается колюче-удушливое, рвано разрезает горло. Наверное, заболел все-таки, мастерски же одевается по погоде. Дима долго и больно закашливается, влага выступает из глаз. В Сочи не было такого — только с переездом Диме пришлось привыкать: любая простуда моментально отражается на горле и выливается в бронхит — типичная ситуация для курильщика. На языке противно от послевкусия бумаги. Ужасно банально, ужасно пошло, сейчас бы картинно страдать из-за фантастического ничего. Хочется почистить зубы и, желательно, мозги. Кашель не отступает, вырывается из горла острыми рваными клоками. Ресницы ощущаются тяжелыми. Диме кажется, что он мог бы расплакаться прямо сейчас — но он не особо это умеет. Дима помнит, когда это началось. Яркое воспоминание, на точку сохранения в игре похожее, только в этой точке ой как не хотелось сохраняться. Был такой день. День, когда Дима понял — все очень серьезно, и все совсем не так, как он себе нафантазировал. Как в «Шоу Трумана» — можно сказать, на Диму упал с неба софит. И сразу как-то все ясно стало: и про то, что никогда не вписывался и не вписался бы в собственный уютный мирок, и про то, что все ранее сказанное и сделанное Димой, и все воспринимаемое какой-то естественной частью себя — все фарс, дешевая комедия, несмешная шутка. Глупая попытка быть классным, харизматичным, забавным, просто своим. А что под всем этим — одному черту известно, но Дима подозревает, что зияющая пустота. Как если бы в «Шоу Трумана» сам Труман был персонажем массовки, мелькающим на полсекунды — кто он, зачем он место и время экранное занимает? Кем-то рождаться уже поздно, а кем-то становиться… для этого надо кем-то рождаться. Был такой день. До сих пор фантомными болями отзывается где-то в районе плеча. А потом пошло-поехало — но лучше не стало. Нет ничего хуже, чем понимать, что делаешь какую-то херню, но как ее не делать — не знаешь. Любой другой — не персонаж из массовки, конечно, — плюнул бы, получил бы, как Скотт Пилигрим, силу самоуважения, придумал бы себе путь, цель, тактику, сделал бы себя, нашел. И не вписывался бы, а всех под себя переписал. Только Дима — не любой другой, Дима знает, что что-то надо делать иначе, а что именно — понятия не имеет. Как там умные люди говорят? Ролевых моделей с детства не было? Ролевых моделей у Димы было даже слишком много — от рок-звезд до персонажей попсового кино. Все росли в провинциях, с какими-то лузерами тусовались, бренчали на гитарках и гордо носили звание «горе в семье», а потом как расцвели белыми лебедями — ищите на обложках, товарищи родители. Только ни одна из ролевых моделей с Димой не общалась — смотрела с выцветшего плаката, бросала острые фразы с экрана ноутбука — какому-то партнеру по сцене или съемочной площадке, не Диме в растянутой футболке и семейных трусах по ту сторону. И точно ни одна ролевая модель не давала обратной связи, что конкретно он делает не так. А, нет, было дело однажды. Был такой день — фантомными болями до сих пор отзывается между слогов дебильной кликухи. Дима вполне представляет, как Олежу могут утомлять люди. Интроверт, чтоб его. Диме иногда кажется, что он и сам интроверт. Всегда быстро себя одергивает, вспоминает: чмо с тупыми загонами и ванильными пиздостраданиями — это не интроверт. Дима утомляет себя сам. Иногда — после общения с людьми, иногда — в паузах между словами, в моментах тишины, когда никто не посмеялся над его шуткой, и каждый ищет, на что сменить тему. Судорожнее всех обычно сам Дима и ищет. Диме хочется думать, что сейчас он закроет глаза, отлипнет от потолка наконец — там и подушка помягче станет, и можно будет провалиться в сон. Прямо так, в одежде. Плевать. Сегодня мозг сливается в «мозг.exe не отвечает», а завтра — уже и пройдет все. Диме хочется так думать. Дима ловит себя на мысли, что ему, наверное, судьбой было уготовано с живыми людьми не общаться. Может быть, потому, что никто из живых его абсолютно точно дольше получаса не выдержит — поймет, раскусит, что он персонаж из массовки, ему вообще реплик не положено. Может быть, потому, что мертвецу можно сказать «я не очень люблю людей», и он поймет. По-своему, конечно, по-интровертски, упрощенно — но хоть как-то поймет и отъебется с глупыми разговорами. Даст воздухом подышать — или подушкой, зависит от предпочтений. Не будет давить собственным присутствием. А это уже почти комфортно, почти хорошо. Дима рад, что с глупыми разговорами к нему не лезут, но отчего-то хочет поговорить сам. О херне какой-нибудь, неважно, лишь бы отвлечься. — Я хочу пересмотреть «Шоу Трумана». А с этой ублюдской рекламой букмекеров не прикол вообще. У тебя там с прошлой жизни не завалялось подписки на кинопоиск какой-нибудь? — Дима выдавливает улыбку на как всегда несмешной шутке, потому что еще секунда — реально блевать от самого себя пойдет. Олежа читает и вряд ли слушает. Кажется, отвечает, вообще не думая: — У Антона есть нетфликс. Дима поднимает голову с подушки. Рефлекторно потирает плечо. — Ага, позвоню сейчас, пароль спрошу. А лучше так: как в гости позовет, поищу ноут между складом грязи и принтером денег. Олежа, уткнувшись в книгу, кажется, пропускает все мимо ушей. — У Антона нет склада грязи. — А принтер денег есть, получается? Олеж, напомни, зачем ты умер? Олежа отрывается от книги. Смотрит в лицо — так училка по литре в школе смотрела, когда Дима пересказывал «Войну и мир», которую не читал. Олежа смотрит училкой, но улыбается. Ехидно и гиенисто, но хотя бы искренне. — Чтобы каждый день твоей физиономией любоваться, конечно. Дима смеется. Находится быстро: — Ну так моя физиономия посимпатичней будет всяких… — Дим… — Олежа выразительно закатывает глаза, — Хватит, а. Дима затыкается и падает обратно на подушку. Подушка кажется немного мягче. Пятичасовой плейлист медленно уходит в фейд.И каждый уже десять лет учит роли, О которых лет десять как стоит забыть. А этот пес смеется над нами: Он не занят вопросом, каким и зачем ему быть.