Черным-черно

Диме не очень много лет. Легкая Димина грудь часто-часто вздымается под футболкой, короткие Димины ноги гудят от бега и мелко-розовых укусов, бодрое Димино сердце выстукивает в ушах залихватский рок-н-ролл. Дима любит — свою легкую грудь, свои искусанные ноги, свое маленькое — с кулачок — сердце, свое тело, за лето вымахавшее на целых два сантиметра подальше от земли. Дима даже любит себя, искренне и всепоглощающе. Дима бежит за выгоревшими косами, поцелованными солнцем, и слышит собственный смех в кукурузных стеблях. Димины голые пальцы в шлепках бьются о травы, тревожат сонно-росистую землю, поднимают облака комаров. Дима бежит к фиолетово-пурпурному тлеющему закату и чувствует, как закат ласковыми языками облизывает горящие щеки. Поле высокое, поле с размаху бьет в нос терпкими запахами, поле шуршит стеблями, поле поет на все голоса, намертво заглушая гитарный перебор за спиной. Поле полощет по рукам острыми листами, поле съедает Диму полностью, топит макушку в початках. Забирает всего — смех его, горящие щеки, голые пальцы. Поле обнимает колюче, остро, но очень-очень тепло. Поле обнимает как умеет, и ему нечего стыдиться. Дима бежит, а угли на горизонте оставляют чернеющую золу вместо фиолетово-пурпурных языков над початками. Дима останавливается, когда угли отдают небу последнюю искру звезды, а дыхание рвано бьется между кукурузных стеблей. Впереди — поле. Позади — поле. Справа и слева — тоже поле. Дима торчит посреди зеленовато-золотой кукурузы одинокой пометкой на полях. Кукуруза выше Димы по меньшей мере на две головы. Кукуруза грубовато, громко шепчет в уши. Стоя столбом посреди кукурузного поля и силясь воскресить в памяти выгоревшие косы, Дима чувствует себя пугалом, наводящим страх на несуществующих ворон. Хотя здесь скорее на несуществующих чаек. Диме некого пугать. По правде сказать, Дима сам готов испугаться — но поле его пугать не хочет. Дима тяжело дышит, шурша стеблями, и кажется самому себе — впервые за долгое время — совершенно бесстрашным. У Димы нет мозгов — это он понимает абсолютно точно. За ними он скоро отправится в Изумрудный город, гордо напялив на нос зеленые стекляшки очков и искренне веря, что столица в туманном, пока еще слабо очерченном в сознании будущем — та самая последняя искорка-звезда над углями горизонта. Дима не видит и не слышит ничего, кроме отголосков выгоревших кос и кукурузного поля во все стороны. Дима с возбужденной нервозностью, с трепетом, с громким-громким звоном сердца понимает. Потерялся. Диме не страшно — никто не собирается его пугать. В конце концов, и душная квартира с тремя вентиляторами, и песчаный пляж со вполне реальными чайками, и кукурузное поле черт пойми где — все дом. Небо одно и то же — значит, дом. Дима ищет дорогу назад по звездам. Он понятия не имеет, как конкретно они называются, он помнит сочетания интуитивно. Звезды добрые и теплые, звезд очень много, они щедрыми горстями рассыпаны в чернющий кисель — трудно по ним не составить карту. На юге ночью черным-черно. На юге ночью кукурузные початки над головой шуршат острыми жесткими листами. На юге ночью из-под ног пушистыми клоками вылетают мыши. На юге ночью боишься наступить на пестрый шнурок змеи, из космического бесконечного хаоса выползшей. Извернется тугой петлей, прошьет ногу резкой строчкой швейной машинки, с которой однажды сестры экспериментировали, и ходи потом со швом через ногу как пугало, из лоскутков собранное. На юге ночью черным-черно. Юг понятия не имеет, что такое облака летом. На юге ночью звезды, прошивая резкими строчками миллионы километров, падают прямо на Диму, колют веки, скатываются по носу, немного задерживаются у подбородка и бегут дальше — в подставленную шею, теряясь в вороте футболки и упираясь острыми носами в маленькое — с кулачок — сердце. На юге ночью звезды скатываются по кукурузным стеблям, рисуя мелко блестящую в травах и змеях тропинку. И знаешь, что выйдешь к дому, а если и не выйдешь — нестрашно, укутаешься в пушистых мышах и свежих запахах, и прорастешь высоким-высоким кукурузным стеблем к далекому-далекому жаркому солнцу над Изумрудным городом, о котором ночью можно случайно забыть. На юге ночью вообще никогда не страшно. Диме тепло, Димины руки обласканы солнцем, Димина голова поцелована жарой. Димино лицо обдувает свежесть, откуда-то из стеблей выпутавшаяся и смешавшаяся с комарами. На Диминой шее расцветают розовые пятна их почти трепетных касаний. Дима собирает звезды, набивает ими веки и туго затягивает ресницами. Дима никогда не узнает, как звезды называются — пусть этим занимаются северные, ничего слаще морковки не евшие и зубчатых комариных поцелуев никогда не чувствовавшие. Пусть смотрят в умные телескопы и дают звездам умные имена — а Дима даст свои. Дима видит яркие и теплые звезды вдали, у самой земли. Костер облизывает небо, человеческие силуэты обнимают фигуристую гитару, а кукурузные стебли с мышиной неуловимостью расступаются перед голыми пальцами в шлепках. Звезды, щедрыми горстями засыпанные в чернющий кисель, мигают остро и ласково, и зарываются колючими носами под сердце. Годков Диме порядочно. Рассеченная уродливым шрамом грудь ощущается тяжеленным куском арматурины. Димины ноги — все еще не очень длинные — впираются в старые тапки. Димино сердце задыхается в дыму, лажает и сбивается, как плохой барабанщик. На Диме расходятся швы, из Димы жалкими клоками торчит солома. На юге ночью черным-черно, а в Москве между глазами и небом — плотная, непрозрачная молочная пенка. В Москве не видно ни одной звезды — только огни, светодиоды, прожекторы, тупо упирающиеся куда-то даже не в космос — в натянутый потолок. В Москве надо знать, как звезды называются, только это абсолютно бесполезно. В Москве квадратно-длинные скалы зданий выше на несколько десятков голов, и не шуршат, не шепчут — молчат мертво, каменно. И ни одна мышь не шелохнется от кроссовка, ни одна змея не вопьется в ногу — их нет или им плевать. В Москве потеряться почти невозможно — наверное, потому что невозможно и выйти к дому по звездам. Звезд — не видно. А дом — далеко-далеко, под совсем другим небом. Дима с балкона вглядывается в молочную пенку светлой ночи. Диме холодно — Диму не целовало солнце очень и очень давно. По Диминым векам и щекам противной пленкой стелется дым, разрезая чувствительные глаза. Под Димиными ногами обшарпанный тупик бетона вместо извилистой дороги из желтого кирпича. Дима находит глазами звезду — безжизненную и холодную. Наверное, даже не звезду — искусственный спутник. Дима торжественно дошагал до Изумрудного города, чтобы в первые дни потерять зеленые стекляшки очков, пугалом встать на балконе, отгоняя дымом щуплых голубей, и понять — мозгов у него все еще нет. Дима спокойно и просто смиряется. Потерялся. И только иногда — совсем редко — в Москве можно поймать такой же фиолетово-пурпурный закат. Точь-в-точь как дома. Только прохладный и томный, не манящий выгоревшими косами — прячущийся за черными широкополыми тучами. Дима бежит к закату, теряя солому и чувствуя, как тучи обнимают обеими руками лицо. Закат тлеет, закат угольно смотрит исподлобья, но Дима знает: и солнце, и выгоревшие косы — где-то за всем этим — точно есть. И на этот раз Дима точно догонит.