Рясу крест-накрест он подпоясал Лентой патронной — и церковь взорвал. (из рок-оперы «Жанна Д’Арк»)
Невыносимо. Невыносимо! Софи смотрит с таким равнодушием и с такой покорностью, что впору усомниться, она ли. Никогда такой не была. Смеялась и много, и часто, — и непозволительно смело для женщины ее сословия. Говорят, в Башне Круга сословия ровным счетом ничего не значат, а вот и враки: знатную дворянку из Орлея всегда отличишь от марчанской торговки... Софи хохотала, Софи гуляла после сигнала ко сну, когда гасили все огни: танцевала в коридорах босой, в лунном свете из узких окошек. Много пила, потому что могла себе ни в чем не отказывать. Угощала подруг сластями с родины, угощала сладким его. Портила книжки, листая их сладкими пальцами, и позволяла себе оплатить восстановление переписчику. Никогда не покорялась до конца. Никогда не гасла... А теперь — смотрит в упор, куда-то ему в переносицу, не в зрачки, и глаза у нее как две запыленные черные бусины. — Софи... Ты не узнаешь меня? — Отчего же, Петер? Я ведь написала тебе с тем, чтобы ты прибыл сюда. Как я могу тебя не узнать. Ровный голос, удивленный трепет ресниц. В самом деле, ну как? — Да ведь она же усмиренная... Слово падает, будто восковая капля с паникадила, что пылает сотней свечей где-то там, в вышине. За гранью понимания. Реальности. Света. Тени. Создатель и пророчица его, за что? Хочется окрыситься: «Вижу». Но это была бы ложь, он не видел. Понял только сейчас: на мраморно-белом лбу Софи и впрямь отпечаталось лириумное солнце. Как ей идет, Создатель. Будто драгоценное украшение, фероньерка из сердолика... Софи. Софи! Милая моя... Как же... «...невыносимо» зарождается внутри, как тошнота. Пытается — и не может — вырваться криком. Это добрый Дух Тени, которому Петер когда-то позволил занять собственное тело, скребется в легких, в гортани, по ту сторону глазниц. И, как обычно случается, когда Петер не дает Духу воли, материализуется рядышком, невидимый для остальных. Всегда за левым плечом. Дух выглядит, как когда Петер его только встретил: растрепанный щеголеватый молодой мещанин. Погибший, кажется, в то страшное наводнение... И ставший по какой-то странной случайности вместилищем духа из Тени. Дух даже звался его именем — Конрад. Любил и оберегал чужую семью. Ничего не понимал в человеческой жизни в страшном городе Киркволл, что бешено плескалась за плечами рыдающих истуканов, что затаивала дыхание вблизи Казематов и размеренно текла в Верхнем городе… Но пытался понять. Настоящее имя Духа было Поэзия. И какое-то время Петер считал, что он совершенно безобиден. Ну кому в наше время есть дело до поэтов? А потом... Потом Дух поселился уже в нем. И увидел слишком много боли... — Вот и все, — шепчет Поэзия голосом Конрада, его бледными, тронутыми трупной синевой губами (это и стало причиной, по которой он попросил Петера потесниться: человеческое тело недолговечно, а пугать дочь и жену своим постепенным превращением в ходячее умертвие Конрад не хотел). — Ты ее потерял. — Хуже, — замечает он, подумав: — Ее использовали как приманку для тебя. И усмирили, чтобы она не наделала глупостей. — Это, — усмехается он напоследок: — ловушка. «Невыносимо» сияет внутри ярче паникадил. Еще немного, и боль раскроит Петера на части. Еще немного — и Петер позволит Поэзии... Позволит взять верх и сделать то, что тот считает нужным. Иногда от того, что Поэзия считает нужным, тянет выблевать внутренности. Тот, кто думает, будто поэты и певцы лишь ромашки на лугу собирать способны, очень-очень-очень заблуждается... Да Поэзия ли Дух уже? Может, Боевой гимн? Может, Погребальная песнь? — Петер, это ловушка, мы ей не поможем. Ах, вот кто это говорит с ним. Николас Хоук. Друг. Вожак. Обладатель обширного гнезда ферелденских братиков, сестричек, матушки, дядюшки, прочей родни. Петер был, похоже, не в себе, раз потащил Николаса сюда. Впрочем, не в себе он, кажется, и был. Поэзия все чаще пользовался им, как транспортом и как удобным способом плести интриги, не спрашивая разрешения. НЕ-ВЫ-НО-СИ-МО ширится, белеет, сияет, занимает голову целиком, катится из пор... И вдруг Софи вздрагивает. Как будто кто-то грубый смахнул с черных бусинок пыль. Встряхнул ее за плечи. Заставил узнать Петера, вправду узнать. Вспомнить, как сидели они в промерзшей, игольно узкой башне, кутаясь в украденное у храмовников одеяло, ели пирог с вареньем (Софи называла его «конфитюром», Петер не мог запомнить орлесианское словечко, за что был осмеян — и накормлен с рук). Как вместе прошли Истязания. Как плакали потом друг в друга — и не плакали перед разлукой, когда Софи повезли в Киркволл, потому что не по рангу им, чародеям, было теперь плакать. Не перед храмовниками же! Эти не должны были больше видеть их слез. «Они, может быть, владеют теперь нашими филактериями — читай, нашими судьбами... Но слабость мы им никогда не покажем!» Как переписывались, пытаясь и не умея уместить среди строчек всю свою жизнь. Как Софи все надеялась, что он придет. А он пришел слишком поздно... — Слишком поздно, Петер. Она вторит его мыслям. И даже не пытается кинуться на шею: так делают, если есть надежда, но надежды нет. — Я не знаю, как так вышло, но я сейчас прежняя... Точно кто-то сжалился и дал мне последний раз взглянуть на тебя. Вытолкнул из серого небытия. Но оно вернется. Я чувствую, что это ненадолго. Тебе даже представить не под силу, что это такое. Как будто из тебя извлекают всю радость, всю жизнь, оставляя только пустую оболочку. Это все еще ты, — и ты даже помнишь, какой была... Как любила... На что надеялась... Я не выдержу второго раза, Петер. — Нет! — едва не кричит он, и голос, кажется, вырывается из горла вместе с лучом ослепительно-белого света. Это внутри полыхает его НЕВЫНОСИМО. — Петер, сюда сейчас придут солдаты и храмовники. Твой друг прав: все было подстроено, это ловушка. Но, Петер, пожалуйста... — Нет-нет-нет-нет, — жалобно шепчет Петер. Стискивает ее руки в своих. Прижимает ко лбу, к губам. — Мы сейчас тебя заберем и что-нибудь придумаем. Хоук что-нибудь придумает. Николас правда всегда что-нибудь придумывает. Не сказать, чтобы от этого становилось лучше, но он определенно умеет... — Вы не успеете. Облава. Они вот-вот будут здесь. Петер. Я умоляю. Я. Тебя. Умоляю. Хоук достает кинжал. Но не передает Петеру, только смотрит вниз, на свои руки. И Софи хватает его сама. — Ну же, это можешь только ты... НЕ- Софи Текла пляшет в лунном свете, волосы у нее в мелкое каштановое кольцо, вместо надоевшей мантии — темно-синяя, с белой канвой, сорочка. Падает первый снег, но какой-то не холодный, неощутимый, будто нарисованный. Лунный рог — вполнеба, опустил хвост в озеро Каленхад, мутит воду. Древний виадук — черное кружево на изголуба-палевом небе. «Обними меня, Петер, — просит Софи. — Мне так хорошо, я такая пьяная. Обними меня, любовь моя, обними». -ВЫ- Тело, укрытое рогожей, лежит на черной скамье в зале для Истязаний. Нелепо торчат в зелень бледные пятки. Такое маленькое тельце, а рогожи все равно не хватило, чтобы укрыть его целиком... У Петера вяжет язык, кружится голова. В горле комом стоит смерть. И пальцы не гнутся, когда он откидывает ткань... Зажмуривается на мгновение. Широко раскрывает глаза. И впервые за долгое-долгое время вслух славит Создателя, потому что это другая магесса, не Софи. Храмовники, убившие эту, другую, эльфийку, едва переступившую порог шестнадцатилетия, за то, что была слаба и поддалась уговорам демонов Тени, смотрят на Петера с недоумением и даже неприязнью. Он и впрямь слишком громко радуется чужой смерти. Взгляды такие жгучие, будто это он в ней и виноват! Софи поднимается с другой скамейки и ворчит, едва сумев скрыть разом и дрожь, и тошноту: — Ты ополоумел, что ли, Петер? Оставь мертвую девочку в покое и ступай сюда. -НО- Им режут руки, наполняя их кровью две филактерии, и Софи, кусая губы от боли, все-таки улыбается, потому что не только Петеру этот ритуал сейчас напоминает брак. Ей он его тоже напоминает. — Если у нас родятся дети... — говорит он потом, наедине, незаметно для нее касаясь плохо исцеленного запястья. Останется шрам. Так хорошо, что он останется. — Скоро война, не глупи, — отвечает она. Долго молчит, а потом наконец роняет: — Не если, а когда. -СИ- — Ну во всяком случае — там безопасно. Я слышала. Очень хороший Первый Чародей. Очень добрый. Невозможно быть лучше Ирвинга, но он старается... Софи Текла смеется, прикрывшись ладошкой. Никогда не прикрывалась, без стеснения показывала зубы, даже в том бою с порождениями тьмы хохотала, будто одержимая, а тут — закрывается по-детски. На запястье — плохо исцеленный шрам, такой же как у Петера. Хочется поцеловать этот шрам... — Я уйду отсюда, как только будет возможность, и заберу тебя. — О, мой отважный бродяга... — Она утрирует орлесианский акцент, чтобы позлить его (он по-прежнему плох в орлесианском, да и в аркануме, что тут попишешь, плох). Позлить, рассмешить, отвлечь. — И что же мы станем делать, когда ты выкрадешь меня из Казематов? Побираться? Отшельничать? Ежегодно обмазывать свежим навозом наш домик в Коркари? — Мы станем Сопротивлением. Чтобы храмовники больше никогда... — Я не гожусь для революций, милый. Я люблю выпивку и наряды. Я изнеженная господская болонка. Если ты не сможешь предложить мне пост чародейки при чьем-нибудь дворе, даже не пытайся меня соблазнить. — Софи, я лю... — Не смей. — Она кладет ему палец на губы. — Не смей, мое сердце. Иначе я соглашусь на участь партизанки-отступницы. А ты ведь не хочешь этого для меня? Они пишут друг другу так часто, как могут. Но больше никогда не говорят о любви. -МО Кинжал лежит в раскрытой руке так удобно. А после — перестает, потому что рукоятка мокрая и липкая от крови. Софи, не бросившаяся на шею — тогда, падает ему в руки теперь. По сильному телу прокатывается дрожь — совсем не пугающая, будто и не предсмертная вовсе, а как если бы она сильно замерзла. И стоило бы снова украсть у храмовников одеяло, чтобы ее согреть. Губы трепещут: «Петер». С трудом выталкивают сипящее: «Мое... се...» И замирают крыльями уснувшей бабочки по зиме. — Петер, нужно уходить! Они сейчас сломают дверь! Скорбно сомкнувший мертвый рот Конрад — Дух погребального воя, который никто в здравом уме не назовет поэзией — выходит на полшага вперед и заслоняет Петера сияющим плечом. — Дайте ему оплакать его женщину, суки, — приказывает он тихо. — Это вы убили ее, а не он. Это, — вылаивает, выхаркивает с кровью: — все вы! Храмовники знают, как сражаться с беснующимися магами. А вот что делать с добрыми Духами, которым больно, не узнают уже никогда... Позже Петер и Хоук сидят в Клоаке в одних подштанниках, пока с их шмоток состирывает кровь зеленая от отсутствия солнца длинноухая прачка. Соприкасаются плечами, оба тощие, длинные, в старых шрамах и новых ссадинах, которые Петер пока не в состоянии залечить. Одинаково торчат сведенные лопатки-крылья. Разница только в особых приметах: у Петера — усы, у Хоука — бородавка на высоком виске. Бестелесный, рядом скрючился Конрад. Его Петер видеть не хочет, так что даже не косит в эту сторону. — Знаешь, что... — начинает Петер несмело. — Что? — без особого интереса спрашивает Николас. — Это по поводу Софи... — Да? — Лучше будет, если о ней и обо мне никто не узнает. Я раскажу, что попытался выкрасть ее, но она оказалась на удивление мудра и мне отказала... — А поскольку мы никого не оповестили, что она маг, то логичнее будет, что ты крал просто знатную кирквольскую дворяночку, я верно тебя понял? — Ага. Вернее некуда. — Ну, значит, так всем и скажем. Тебе сейчас поможет выпивка? — Нет, — честно отвечает Петер. — Но я все равно напьюсь. — Тогда отправимся в «Висельника», как только обсохнем, да? Откуда, кстати, такое название? — Что-то местное, какая-то поговорка, «Пьет, как висельник» или типа того. Я из Андерфелса так-то. Не знаток фольклора Вольной Марки. — Он делает едва заметную паузу, чтобы глотнуть спертого клоачного воздуха: — Хоук, вы всегда можете на меня рассчитывать. В ваших... делах, я имею в виду. — Нет у меня никаких «дел», — склабится Николас, но Петер уже знает, что еще будет ему полезен. А следовательно, будет и жив.-//-
Николаса Хоука обмануть невозможно. Впрочем, Петер ведь и не пытается. Он о многом не говорит, но, когда его спрашивают напрямую, он, как правило, честен. Обмануть можно Хоукова младшего брата, чем упоенно и занимается Конрад. Или уже Петер? Они так сильно вросли друг в друга, что сложно определить, кто есть кто. Дух погребального воя — и отчаявшийся маг-подпольщик — это точно не одно и то же теперь? Иногда Петер думает, что одно. Манифест сочиняет не он. Но он часто берет бумаги на редактуру, приносит к Николасу домой, они читают его вместе, вместе ужасаются и вместе ржут над особенно помпезными формулировками. — Магов так не освободишь, — замечает Николас резонно. — Оковы вообще, чтобы ты знал, не снимаются при помощи бумаги. Их приходится разрубать. Или открывать ключом. — Какое тебе дело до магов? — осторожно спрашивает Петер. — И до наших оков? — Того, что я из семьи отступника, недостаточно? — отвечает Николас так же прощупывающе, будто бы небрежно, а на самом деле — наперед просчитав все возможные ответы. — Нет. — Губы сами собой расползаются в горькую усмешку. — К сожалению, недостаточно. Николас пронзительно смотрит Петеру прямо в глаза. Холодно, изучающе, с уверенностью, от которой тяжелеет на сердце, но странным образом и теплеет тоже. Уверенностью, что все будет плохо, но они оба при этом встанут на правильной стороне. — Уложи в голове, пожалуйста вот что: это не личное. «Не как у тебя, — не-говорят тонкие губы. — Я вообще не могу как ты». — То есть, это идея? — Пожалуй. Если бы существовал третий род существ из Тени, которые могут проникать в наш мир, помимо Духов и Демонов, то это были бы Идеи. Петеру на короткий миг делается отчаянно холодно и отчаянно страшно. А Поэзии внутри, наоборот, становится хорошо почти до влюбленного жара под теменем и колотья в груди. — Я был плох в языках, но вот в теории Завесы, пожалуй, что один из лучших: никакие Идеи оттуда к нам не пролазят. Это мы сами... — Именно, — весело пожимает плечами Хоук. — Именно. «Кстати я узнал, почему та таверна называется „Висельник“, — хочется сказать Петеру. — И боюсь, друг мой, тебе это не понравится». Но он только молчит и облизывает губы. ...Конрад сидит на секционном столе, как всегда делает, когда ему нужно много и обстоятельно думать. Его не смущает соседство с очередным эльфийским трупом — к сожалению, спасти всех Петер не в состоянии, он ведь целитель, а не пророк, не сосуд Создателя. Он и в Создателя-то не верит, если честно. Петер отдает себе отчет в том, что видение Конрада, скорее всего, следствие его прогрессирующей душевной болезни, а не какое-то особое умение Духа Тени. Впрочем, если благодаря душевной болезни у него иногда появляется хитрый, авторитарный и уморительно хохмящий друг, умеющий восседать подле трупа с видом кота на заборе, то не такая уж эта болячка плохая, верно? Конрад трет себе лоб и кажется сочиняющим очередное воззвание в стихах. Но на самом деле у него более практичная тема для раздумий. — Положение таково, как я понимаю: либо Хоук и компания избавляют тебя от одержимости мной... Либо избавляются от тебя. Ты опасен и нестабилен. Тебе перестают доверять. Хоуков братец доверяет Петеру-Конраду по-прежнему. А вот Николас... Николас и правда что-то подозревает. — Избавиться от одержимости тобой невозможно. Не то, чтобы Петер не пытался. Он хотел. Осознавая, в какую бездну тянет небезразличных ему людей, он старался выгнать Конрада, он добром просил его уйти... Он говорил, что расторгает договор. Он заклинал. Он молил, на коленях, в слезах и соплях, позорище-то какое... Конрад только рычал, скалился или смеялся. «Невозможно, невозможно! Я слишком многое увидел твоими глазами. Я слишком многое почувствовал твоим сердцем, бедный мой Петер. Сиротка Петер. Неслучившийся тайный муж Петер, о, сколько всего я знаю о тебе, правда? Теперь я уже не смогу уйти, понимаешь? Я больше не Дух. И даже, мой бедный, не Демон. Я Идея, как говорит твой мудрый приятель, которого мы предадим, но ему понравится. И еще кое-что: я Идея заразная. Меня можно передать, как срамную болезнь, но невозможно выкорчевать. Разве что убить вместе с собой. Но я ведь вижу тебя насквозь, Петер: тебе страшно умирать». — Не страшно, — возражал Петер. И Конрад отвечал с горечью: «Да, тут я сфальшивил: тебе страшно умирать без смысла, без пользы. Как умерла она». — Ты не смеешь! — орал он тогда на весь свой подземный лазарет. А Конрад обнимал его за шею призрачными руками. И Петеру оставалось только смириться с ним снова, потому что в обществе Конрада он не был один — и был полезен. Что ж, следовало признать: ради этих двух вещей сиротка Петер и впрямь готов на все. — Избавиться от меня невозможно! — тем временем радостно поддакивает Конрад. — Но Хоук об этом не знает. — Сомневаюсь, он очень умен. — О, разум... — возводит очи горе Конрад. — Какое похвальное начало! Редкое в наше мятущееся время. Ты что, правда купился, на «это для меня не личное»? — Ч-что? — Бедное Петерово сердце пропускает удар. — То! Руку, которой у меня нет, отдам на отсечение, что, когда ты убивал Софи, он поставил на твое место себя, а на ее место... ну, тоже кого-то поставил. Может, она маг. Может, дала обеты Храму. А возможно, просто замужем. Дело ведь не в ней. Дело в нем. Он считает, что прекрасно понимает тебя, он буквально своей шкурой чувствует все твои муки. И это значит, он в любом случае поможет тебе. Даже если почует подвох. — Поэзия! Гарлоково ты отродье! Что ты хочешь сделать с тем, что он нам даст?! — Поэзия! Ха! — покатывается Конрад, хватаясь за бока. Стол шатается, из-под мешковины свешивается серая, в стриях, тоненькая рука. — Давно уже нет. И даже не Погребальный вой. Угадаешь, сердце мое, как теперь меня зовут? — Революция, — без запинки отвечает Петер, будто на уроке по составлению зелий. — Революция. — Абсолютно верно. А сделаем МЫ вот что...-//-
— Знаешь, что спросила четырнадцатилетняя эльфийка, когда ее забалтывал сутенер из «Цветущей розы»? Петер отмалчивается, дергает плечом. Над гаванью — месяц, огромный, будто сбился с дороги и должен мочить сейчас рог в Каленхаде, а не украшать собой небо над вонючим дымным Киркволлом. Хоук смотрит на месяц из-под ладони и не смотрит на Петера. — «А вы точно импресарио?» Никто не смеется. Ночь холодная, нервная и больная. Как все последние ночи. Пахнет чумой, порченой рыбой и кровью. Куда ты забрел, белый месяц? Зачем ты здесь, бедный мой? — Это единственная возможность провести ритуал и разделить... — Ладно драконий камень, — продолжает Хоук так, словно не слышал возражений Петера. — Но селитра! Селитра! Не будь я механиком, я бы и то насторожился. Какое-то... взрывное сочетание, не находишь? «С чувством юмора у него... своеобразно, — замечает бесплотно ткущийся рядом Конрад. За ним в сыром воздухе остается легкий молочный след, будто от привидения. — Каламбурю я лучше, если честно». — Я часто тебя о чем-нибудь просил, Николас? — раскатывается среди стен. Хоук останавливается, складывает на груди худые руки. Отступить бы в тень — слишком они заметны тут, в свете белого месяца, но Петер пригвожден к брусчатке блестящим лихорадочным взглядом и не может уйти. — Нет. Ты вообще не просил, нет. «Если ты сейчас, — шепчет Конрад, — сдрейфишь и не дожмешь — все пропало. Это наш единственный шанс. Ты же знаешь, что будет, если мы не внесем необходимый хаос, да? Если не прольем нужное количество крови? Бунт не выйдет из границ Казематов. Не распространится по всей Марке, не перекинется на Ферелден и Орлей... Будет очередная потасовка магов и храмовников, и, клянусь, ты знаешь чем все закончится: магов подавят. Иначе просто не бывает. Я достаточно изучил здешний люд. У меня нет больше иллюзий. Только боль». Для Петера теперь не загадка, как Поэзия перерождается в Революцию. Он видел это воочию. Он знает. И ему так страшно, что он закрывает глаза. — Ну вот — я прошу. Это слишком невыносимо. Я хочу жить. Я хочу жить без него в голове... Я, может быть, смогу еще немного побыть собой, если он не будет так меня мучить. Понимаешь, он — Дух Тени. Он не знает, как быть человеком, какая это пытка. И забывать — не умеет. Из-за него я как будто все еще живу в том мгновении, когда Софи... — Андрасте милосердная, — вырывается у Хоука. Но уже через два или три рваных выдоха он заканчивает уже просто и буднично: — Что же. Пойдем. Хуже всего для Петера, что про пытку в каждом мгновении собственной жизни он вовсе не лжет. И что, когда Николас берет его за руку, облегчения от неодиночества он больше не чувствует. Он тоже Революция. Он весь — ее дрожащая струна. И он почти уверен, что прав. Что все будет плохо. Но если они займут верную сторону, то их Идеи победят. Рано или поздно — но без сомнения! ...когда зеленая искорка срывается с его пальцев, месяц скрадывает тяжелая туча. Грандиозную церковь, место убийства Софи, окутывает полумгла. С ней не справляются паникадила, впрочем, скоро их просто не станет: нечему и не с чем станет справляться. У Петера нет ничего личного к старой Владычице Церкви Эльтине. Ему даже нравится ее мудрое, изборожденное морщинами лицо, ее властная осанка, проникновенное сопрано. Слушал бы и слушал душеспасительные проповеди, хоть и не верит больше в Создателя и Андрасте. Просто Эльтина — необходимая жертва. Просто если не принести ее — все будет напрасно. Так говорит Революция, а это единственный, кому Петер теперь по-настоящему нужен. Революция обнимает Петера за плечи, смотрит в лицо, звонко целует в губы — и от губ этих пахнет не смертью, но озоном. Революция, Кондрад, он — молния. Он — бездымное пламя. Он бег по церковному двору, все дальше и дальше от грядущей опасности. Он — звон оружия. Он — хрип рога, сзывающего городской гарнизон на последнюю битву. Он — вставшее над церковью багряное зарево, беззвучное, стройное и нестрашное. Он — сносящая с ног взрывная волна. Грохот и тишина чудовищной контузии. Горечь крови на губах. Падающие с неба обломки. Снег, нарисованный, сказочный, неслышный, неощутимый на лице... Ах, нет. Не снег. Пепел. Руки Хоука. Беззвучно шевелящиеся губы Хоука. Обвиняющие — и в то же время ликующие — глаза. Отступать уже некуда. Революция, революция! На благо ли, на беду ль... — Ты спрашивал... про «Висельника»... — шепчет Петер, хотя сейчас Николас точно спрашивает его не об этом. Максимум: «Ты можешь идти?» Минимум: «Зачем ты все это сделал?» — Так вот... Это старая кирковолльская байка... Еще из времен предыдущего наместника. Или пред-предыдущего. Я не уточнил... По всему Тедасу, если кто-то сорвется с виселицы, он считается помилованным. Ну вроде как пророчица за него заступилась, все дела. И только в Киркволле вешают повторно. Создатель, как сложно читать по губам. Но он справляется. Несмотря на заливающую горло горькую слюну, на металлический привкус в ней. И отвечает усмешкой: — Нет-нет, не обременяй себя мной. Спасай семью. Дай храмовникам закончить дело. Покончить с нами обоими. Я очень устал. Я хочу, чтобы все это поскорее закончилось. Но знаешь, что..? ...Месяц серебрится за плечом Хоука, как крыло... — Пусть в лице меня одного они повесят двоих... Идею они уже никогда не убьют. Революция звонко смеется, показывает белые острые зубы. Обещает, что Петер встретится в Тени со своей Софи. И хотя он, без сомнения врет, Петер позволяет себя обмануть. Потому что ему наконец-то становится — выносимо.