Пикник на краю Лимба

             

Мы готовы страдать и отдать жизнь за самое дорогое. За любовь. За верный выбор.

             31 июля 1998 года я с трудом заставил себя подняться с постели.       Раны мои давно уже зажили, почти даже не зудели, как это было в июне, когда я только-только очнулся после комы, в которую впал на добрых полтора месяца, но общее состояние организма оставляло желать лучшего: мне ничего не хотелось, я ничего не мог, я был немощен и разбит.       Ноги-руки мои двигались, голова была вполне ясной, срослись связки, порванные змеиными клыками, но я чувствовал себя стариком, таким древним, что реальность воспринималась размыто и странно, словно я не жил, а только существовал, отгороженный от неё прозрачным стеклом, как бабочка, пойманная коллекционером и аккуратно приколотая булавками к беспомощности.       Я не знал, зачем выжил.       Я помнил свой страх и свое стремление оказаться как можно дальше от этой войны, почувствовать себя свободным человеком, лишенным любых обязательств, но моё желание в итоге ударило по мне же — гораздо больнее, чем я мог себе представить.       Да, разумеется, я стал свободным. Меня наградили Орденом, который мне был не нужен; корреспонденты «Пророка» и «Ведьмополитена» едва не царапались возле моей палаты, стремясь взять интервью; приходили какие-то люди, до зубовного скрежета напоминавшие Люциуса, совали мне визитки с видом насмешливого превосходства, предлагая работу; заглядывали студенты, чтобы проведать и поблагодарить.       Я стал свободным, но свобода эта оказалась для меня удавкой.       Я запретил медиведьмам пускать ко мне посетителей, запретил приносить мне всякую ерунду и передавать сувениры, сжигал письма, которые просачивались в палату вопреки всем чарам. Я прогонял Уизли и Грейнджер, выставил вон Драко. Мне было тошно, тоскливо и как-то особенно злобно. Меня переполняла жажда деятельности, жажда пойти куда-нибудь, что-нибудь сделать — и в то же время я понимал, что никуда не денусь отсюда, пока Поттер жив.       Я ненавидел себя за бесхребетность, которая не давала мне забыть привычку присматривать за мальчишкой. Но я не мог долго беситься с самого себя — и по старой памяти рявкнул на Поттера, как только тот появился в моей палате.       Он желал извиниться и сказать ещё что-то, но я не дал ему даже рта раскрыть. Вся моя боль, весь мой прошлый страх, который я копил в себе с двадцати лет, моя ненависть и моё презрение, — всё это вылилось на мальчишку ведром помоев, едва я его увидел. Я так долго уговаривал себя, что ничего не боюсь, что в конце концов сломался и выпустил страх наружу, где он расползся ядовитыми парами над головой того, кто этого не заслуживал.       Поттер ушёл, так ни слова и не сказав, оставил меня наедине со всем тем, что я швырнул ему в лицо.       А через пару дней он умер.       Я узнал об этом случайно — кто-то оставил «Пророк» на столике возле палаты в тот день, когда я должен был покинуть Мунго. Заголовок был привычно крупный, но я не сразу даже вник в написанное, потому что на снимке был Поттер, такой же цветущий и хрупкий, каким я привык его видеть в Хогвартсе, такой же, каким он приходил ко мне, а потом мелькнула вспышка колдокамеры, и заголовок вдруг отпечатался у меня прямо под веками:       «ГАРРИ ПОТТЕР, МАЛЬЧИК-КОТОРЫЙ-ВЫЖИЛ, УБИТ».       Какая идиотская шутка, подумалось тогда мне. Гарри Поттер, мальчишка, убивший василиска на втором курсе, переживший две Авады в лоб, неугомонный, беспечный дурак… Убит?. Лишен жизни в собственном доме, в собственной спальне; сгорел от отсроченного проклятья, брошенного Розье ещё во время Битвы. Найден близкой подругой спустя сутки.       Абсурдно.       26 июня 1998 года я возненавидел магический мир с такой силой, с которой не смог сделать это шестнадцать лет назад.       Семнадцатилетний мальчишка, жертвенный агнец, Титан, взявший на свои плечи тяжелое небо всеобщего спасения, ни разу не отказавшийся от бремени и добровольно шагнувший в объятия смерти, выжил назло всем — чтобы затем, едва прожив месяц в мире без войны, умереть.       Глупо и странно. Так… неподобающе. Не на поле боя, не от палочки Лорда, не от Режущего, не от Сектумсемпры, не от чего угодно ещё. Просто… в постели. Как герой какого-нибудь маггловского детектива, который волнует всех только потому, что позволил себе оказаться трупом на всеобщем празднике жизни.       Я так и не смог смириться.       Последним, что Поттер услышал от меня, была ненависть, которой он не заслуживал. Последним, что он увидел, были презрение и отвращение. И, пускай и то, и другое, и третье относилось вовсе не к нему, а ко мне, я все равно был слишком труслив, чтобы тогда просто выслушать его и дать передохнуть себе. Я действовал по инерции, шёл привычным маршрутом, хотя дорога давно кончилась. И не было никого рядом, чтобы сказать, мол, Северус, ты совсем идиот в свои тридцать восемь.       Никого рядом не было, чтобы напомнить мне, что даже этот вот мальчишка, привычно живой, тоже смертен.       Внезапно смертен. Булгаков всё-таки знал, о чём говорил.

* * *

      — Профессор.       Я остановился, едва переступив порог кухни. Так и застыл с пустой кружкой в руках, прикрыв глаза, в которых почему-то вдруг стало жечь. Оцепенение напало на меня со спины, коварно сжало в тисках своих маленьких длиннопалых ладоней, мерзко хихикнуло в затылок, разогнав целую толпу противных мурашек.       В ночь на 1 августа 1998 года, спустя месяц после похорон, я обнаружил Поттера на своей кухне вполне живым.       Этому не могло быть ни одного разумного объяснения. Призраки, как правило, появляются либо в тех местах, где умерли, либо в тех, куда их притягивает после смерти, когда один источник их прошлого местонахождения оказывается энергетически сильнее другого. В ином же случае, если выясняется, что потусторонняя сущность привязана к человеку, а не к месту, такая сущность переходит в разряд паразитов, эдаких пиявок, и подлежит немедленному упокоению — прежде всего, через кремацию тела.       Я даже не хотел спрашивать. Не потому, что не мог, а потому, что этим пришлось бы заняться мне. Я… не был готов сжечь чужое тело собственными руками.       Я не был готов убить Поттера. Никогда.       — Профессор, — повторил голос, который нельзя было спутать ни с чьим больше. — Присядьте, пожалуйста. Мне кажется, вы сейчас свалитесь в обморок.       — Поттер, — выплюнул я резко, по старой привычке, распахивая глаза. И замолчал. Горло перехватило спазмом, чашка в руке дрогнула. В груди расползлось что-то ядовитое и горячее, как изжога, но куда острее, и мне вдруг стало душно и холодно.       Поттер не походил ни на призрака, ни на другую сущность. Он был настолько материален, настолько красочен, настолько привычен, что я сам готов был умереть, понимал, что даже руку поднять не смогу против мальчишки, будь это хоть трижды ради его же блага.       — Я не собираюсь тянуть из вас энергию, — Поттер, прервав мои мысли, мягко улыбнулся.       Он никогда еще не улыбался так. Ни своим друзьям, ни Блэку, никому. В этой улыбке не было ничего живого: только что-то необычайно безмятежное, почти нежное, какое приходит только с эйфорией. Он был как будто олицетворением чего-то… туманного, пропитанного розоватым блеском бесконечного рассвета. Поттер не был живым. Живые не улыбаются так, поглощённые вещами гораздо более приземленными.       — Профессор, — повторил Поттер снова, — садитесь.       И я сел, потому что ноги меня больше не держали.       Поттер смотрел на меня с любопытством, словно я здесь был феноменом, а не он сам, но меня это заботило мало. Глядя на мальчишку в ответ, я лениво вспоминал, когда плакал в последний раз. Визжащую хижину я отмёл, я тогда был слишком обессилевший и даже не осознавал, что происходит. Хотел только показать Поттеру, что придётся сделать. И так, наверное, выражал отчаянное нежелание отправлять его на смерть.       Надо же, что получается. Я корил себя за то, что не доживу до момента, когда ему потребуется моя помощь в убийстве монстра, а вышло… На кой черт я выжил в итоге?       — Профессор, — Поттер бесцеремонно вклинился в бессвязный поток мыслей, и я посмотрел на него с некоторой иронией, тяжело оперевши голову на руку. Он улыбнулся. — Вы выглядите больным.       — Поразительная наблюдательность, — прокаркал я хрипло. — Тебе бы такую в школе, Поттер. Что ты тут делаешь? В таком… виде.       Он передернул плечами, снова улыбнулся, загадочно и странно, и посмотрел на меня в упор. Я вдруг заметил, что на нём нет очков.       — Поттер…       — Не хотите сходить на пикник, профессор?       — Что?       Пикник? Я едва удержался от смеха. Призрак Поттера предлагает мне сходить на пикник. Мерлин, эта шутка вполне в духе Альбуса. Может быть, я и сам умер, а это всё — мое посмертие? Извращенный мир, нужный для того, чтобы я раз за разом пережевывал свои ошибки? Что там у Данте было? Какой это круг Ада?..       — Ада не существует, — Поттер упер локти в стол и смешно обхватил лицо ладонями. — Данте написал сказку с собой в главной роли, но ничего толкового так и не сказал. Может быть, только его рассуждения имели хоть какой-то смысл… Почему вы решили, что так будет выглядеть ваш Ад?       Я даже не успел подумать о том, что вслух не сказал ни слова.       — Ада не существует? — спросил я вместо этого. — Выходит, весь мир представляет себе посмертие неверно?       — Не знаю насчет «всех», но те, от которых отталкивался Данте — определённо, — Поттер пожал плечами. — Как бы сказать… В том ряде религий, которые предполагают реинкарнацию, правды куда больше. Душа путешествует, разгуливает по мирам, что-то забывает, что-то вспоминает… Но у неё всегда есть то место, в которое она всегда может вернуться, чтобы отдохнуть.       — Лимб?       — Верно, — Поттер улыбнулся. — Иногда это называют «гмар тиккун». Место, в котором мир достигает конечного исправления. Самая низшая точка творения достигает того же состояния, что и самая высшая. Все эти сказки про Ад, Рай и прочие места… Всё это — олицетворение Лимба, его формы. Конечно, у кого-то Лимб поначалу примет ту форму, которую человек себе активно представляет. Лимб же работает как что-то вроде… Выручай-комнаты. И пока человек не осознает, что всё исключительно в его голове, Лимб будет геенной огненной или, наоборот, садом Эдема.       У меня в груди вдруг защемило так сильно, что я едва не скривился в порыве какого-то горького разочарования. Поттер говорил так спокойно, свободно и разумно, умиротворенный и последовательный, что мне захотелось завыть от безысходности и раздражения — я совсем ничего не мог сделать. Этот мальчик, молодой мужчина, мог стать кем угодно, мог открыть миру глаза на что-нибудь новое, построить почти утопическую вселенную, а в итоге сидит на старой кухне в Коукворте, такой же мертвый, как хозяин дома, но чуть более бесплотный.       Поттер вдруг оказался рядом, уселся на пол у моих ног, и я чуть не заставил его подняться, почувствовав сквозняк, но смог только выдохнуть и подавиться молчанием — Гарри взял меня за руку.       — Правильно, — сказал он тихо, баюкая мою ладонь в своих, почему-то осязаемых и теплых, — Гарри, — он поднял глаза. — Нет никакого смысла в том, чтобы продолжать звать меня по фамилии, когда я вижу вас насквозь. У меня теперь и имени нет тоже, если подумать. Есть только моя душа. И ваше, — его палец уткнулся мне в грудь, и ребра кольнуло мелкими искрами, — сердце. Пойдемте.       Я поднялся вслед за ним, хотя собирался отказаться, но прикосновение его тепла заставило меня забыться. Я шёл следом, не способный ни видеть, ни думать, а потом, когда под веками вдруг вспыхнуло и разлилось жидкое золото, обнаружил себя на берегу моря.       Оно шелестело, набегало на светлый песок мягким шепотом, рассказывало что-то, а я стоял, очарованный безмятежным закатом, розоватыми всполохами искрящим сквозь дымку тумана, и всё вокруг было таким сладким, таким рассыпчатым, и так пахло свежестью и солью, что я все-таки заплакал.       Заплакал совсем по-детски — облегчение и до странного невероятное чувство, словно вот здесь всё наконец-то стало хорошо, вспороли мне грудную клетку и хлынули наружу тугими потоками, обрастая перьями, чтобы взлететь.       Поттер — Гарри — касался меня теплыми ладонями, держал за руку, пока я выплескивал из себя всю ту боль, которая жила во мне почти сорок лет вместе с яростью, ненавистью и отчаянием.       Неужели вот это место было придумано им? Мальчишкой, всю жизнь потратившим на войну? Который больше всех остальных желал спокойствия — и который теперь получил его.       — Нет, нет, профессор, — Гарри развернул меня к себе и посмотрел внимательно, серьезно, обхватив ладонями мое лицо. Насколько же убитым я выглядел? — Все в порядке, слышите? Все в порядке. Я умирал слишком часто, чтобы бояться сделать это снова, а потому я способен видеть Лимб таким, какой он есть. Посмотрите на море снова, профессор, смотрите, — он заставил меня обернуться к ласковой позолоте воды, искрящей под солнцем. — Оно смоет с вас всю вашу боль. Коснитесь воды, просто коснитесь. Она похожа на подогретое молоко. Вы заслужили спокойствие куда больше всех прочих, сэр, поверьте мне.       Он говорил так горячо и отчаянно, так торопливо, заглядывал мне в лицо, цеплялся за меня, словно боялся, что я исчезну, словно ему казалось, что я вот-вот рассыплюсь и останусь здесь, на берегу, навсегда. Словно он не хотел отпускать меня.       — Профессор, — почему-то дрогнувшим голосом позвал Поттер. — Профессор, устроим пикник? Прямо здесь, в воде?       И мне тогда показалось, что даже при всей его безмятежности мальчишка и сам всё-таки не хочет уходить.                            Мы вошли в воду прямо так, как были, в одежде, и вода обступила нас со всех сторон сладким привкусом топлёного молока, вуалью, скрадывающей движения и тянущей за собой, в глубину, где не будет места ни тревогам, ни боли, ни другим проявлениям человеческой тьмы. Мы ушли в воду по горло — берег вдруг исчез. Исчезла земля, небо слилось с морем, потонуло вслед за нами, и в этой неожиданной свободе я задохнулся, прошитый насквозь бесконечным дыханием неба, раскинувшегося над нами покрывалом, сотканным из звёзд.       Я не узнавал ни одного созвездия, я не мог определить ни север, ни юг, и единственным моим якорем был Поттер — встрёпанный, промокший, сверкающий. Его глаза, оказавшиеся вдруг совсем близко, сияли такой нестерпимой зеленью, что я поторопился обхватить его лицо ладонями и, прикрыв веки, запечатать его глаза хаотичными и всполошенными прикосновениями губ. Влажные иголочки ресниц мягко кололись, Поттер вздрагивал, цепляясь за мои плечи.       Мне вдруг показалось, что я — шторм. Вздымающаяся вода, чернёным серебром опрокидывающая навзничь. Мне показалось, что я могу умереть и воскреснуть тысячу раз подряд, если этот мальчишка продолжит так же хрипло шептать: «Профессор, профессор», — если он продолжит касаться меня и сиять зеленью, которой не бывает среди живых.       Мы не заметили, как небо вспенилось иссиня-чёрными тучами, как прогрохотало, обрушивая на наши головы дождь такой силы, словно он был карой за все наши грехи — за все мои грехи, потому что мальчишку нельзя было ни в чём винить. Всё вокруг превратилось в безумие за секунды, и мы цеплялись друг за друга, продрогшие, задыхающиеся, соскальзывающие в глубину, которая разверзлась под нами бездной.       Я пытался не потерять его, я пытался не дать его рукам даже на секунду выскользнуть из моих, я захлёбывался той удушающей силой, которая рвала меня на части под толщей воды.       А затем всё вдруг кончилось — так же внезапно, как и началось — и я, оглохнув от тишины, распахнул глаза.       Над моей головой вместо неба был потолок.