Прекраснее солнца

О том, что боги создали людей, поделив их на пары, и у каждого в этом мире существовал единственный предназначенный, с которым можно было обрести счастье, знали все, но большинство предпочитало не вспоминать об этом. Слишком много хлопот несло такое знание. Судьба не ведала границ и сословий, и как прикажете сватать единственную дочь, если её предназначенный живёт за тысячи ли от дома её родителей? Как искать сыну достойную невесту, если судьба связала его с нищей крестьянкой? Воля родителей — воля небес, а уж родители-то лучше знают, как устроить будущее своих детей, не оглядываясь на какое-то там предназначение. Супружеское счастье в мудрости мужа и добродетельности жены, тут есть на что опереться. А если ожидать единственного суженого, этак и до преклонных лет можно просидеть бобылем, и неизвестно ещё, кого дождёшься. Истории о предназначенных, нашедших друг друга или разлучённых жестокой судьбой, превратились в легенды. Но не в клане Лань. Лань Ань, встретивший свою предназначенную и не расстававшийся с ней ни на миг до самой смерти, завещал потомкам брать в супруги лишь того, кто с первой встречи входит в сердце, подобно стреле, и никогда не покидает его. Многие поколения Ланей искали своих предназначенных, и находили их, и передавали своим детям уверенность в том, что иного пути нет и быть не может. Лань Цимин всегда знал, что однажды встретит свою предназначенную. Эта встреча обещала счастье, о котором он читал в книгах и видел в своих родителях, и он ждал её с нетерпением и пылом юности. «Вдруг она?» — думал он, когда при виде стройной девы, гуляющей по набережной Цайи, сердце вздрагивало в предвкушении. Но потом дева оборачивалась — и ничего не происходило. То ли стрелы летели мимо, то ли сердце его не научилось их различать. Иногда Лань Цимин задумывался, не суждено ли ему ждать свою предназначенную до четырёх, а то и пяти десятков лет, как дяде Шохэю, сыгравшему свадьбу, когда молодость уже миновала. Но потом бранил себя за упадок духа и вновь продолжал искать. Когда он встретил ту женщину, то с первого взгляда понял: это она. Он помнил, как был ослеплён её красотой: статная, гордая, сильная и нежная, она сияла, как солнце, и он ни на миг не усомнился, что она может быть не его предназначенной. Что бы она ни сделала, в чём бы её ни обвиняли — всё это не имело значения. Судьбой Лань Цимина было назваться ее мужем и оставаться вместе до скончания своих дней. Так он сказал брату и старейшинам и с готовностью уплатил назначенную цену: затвор для него и для супруги с редкими встречами наедине. Жизнь взаперти не тяготила Лань Цимина: ведь его предназначенная была рядом. Да, через две стены и половину ли, но что значило расстояние, если она принадлежала ему, а он — ей? Лань Цимин закрывал глаза, и её лицо сияло под закрытыми веками. В их редкие встречи она была нежна, но задумчива и слегка отстранена. Вероятно, для неё встреча со своим предназначенным не была счастьем, которого она ожидала всю жизнь, и теперь ей всё ещё приходилось привыкать к этому. Лань Цимин не смел её торопить. Он глядел на неё — и не мог наглядеться, прикасался — и не мог оторвать рук. Первое их дитя родилось через год после свадьбы — сын, наследник. Ему предстояло взять на себя управление орденом вместо Цижэня, заменившего ушедшего в затвор брата. Поэтому как только малыша отняли от груди, его воспитанием занялись лучшие наставники ордена. И Цижэнь, конечно. Лань Цимин без колебаний доверил сына брату, зная, что тот воспитает А-Хуаня достойнейшим человеком. У супруги после родов и расставания с ребёнком стали чуть шире бёдра, а лицо осунулось, и в уголках губ залегли складки. И нежности в её прикосновениях почти не осталось, словно вся она была отдана сыну. Иногда Лань Цимин чувствовал обиду: ведь они были предназначены друг другу, он пожертвовал ради неё всем, так почему она до сих пор не может ответить тем же? Но эти мысли были недостойной слабостью. Лань Цимин ждал её два десятка лет и был готов прождать ещё столько же. Но дни сменялись месяцами, месяцы — годами, а любовь его так и не находила ответа. Иногда Лань Цимину казалось, что на его месте мог оказаться любой другой — так равнодушно глядела на него супруга. Иногда он был уверен, что ещё немного — и с её губ слетит нежное признание… но она почти не разговаривала теперь, и даже не глядела ему в глаза. Сдержанность и послушание были несомненными добродетелями замужней женщины, Лань Цимин понимал это и ценил стремление супруги стать лучше, но что-то исчезло из её облика, что-то очень важное. Он не понимал, что именно, пока однажды не увидел её с сыном — улыбающуюся, ласковую — и поразился тому, как изменилась она за годы супружества. Прежде она сияла, как солнце, и теперь он ещё видел отблески этого сияния, но лишь для мальчика в её объятиях. Для супруга она давно уже стала серебристой луной, чей ускользающий свет лишь отчасти разгонял ночную тьму. Второй сын появился на свет столь же благополучно, как и первый. Пока супруга заботилась о младенце, их встречи пришлось прервать. Лань Цимин с удивлением обнаружил, что перенести разлуку оказалось гораздо легче, чем в первый раз. Он уже не думал о супруге каждый день и час, и руки его не тосковали по теплу её тела. Может быть, это неспроста, размышлял он. Ведь известно, что недоступное кажется наиболее желаемым; если супруга лишится свидетельств его любви, не пробудит ли это её собственные чувства? Проводя дни в одиночестве, он читал труды учёных предков, которые приносили из библиотеки, медитировал и упражнялся в игре на сяо. И следовало признать, что занятия эти стали гораздо плодотворнее, чем прежде, когда он не мог прочитать и строчки, не подумав трижды о той, к кому стремилось его сердце. Когда пришла пора забирать А-Чжаня для воспитания и обучения в ордене, Лань Цимину передали: супруга просит подождать ещё хотя бы полгода. Обеспокоившись, он расспросил целителей, но те заверили его, что младший сын здоров и развивается по возрасту. Не было причин оставлять его под надзором матери. Тогда ему передали: супруга более не желает его видеть. Сперва он думал, что она огорчена расставанием с сыном, и согласился отложить долгожданную встречу ещё ненадолго. Потом — что вторые роды изменили её тело, и она не желает показываться мужу прежде, чем обретёт былую стройность. Он знал, что так бывало у женщин. Но время шло, а слова, передаваемые ему, оставались всё теми же. Она не желает встреч. Ни на следующий день, ни через день, ни позже.«Никогда» сквозило в этих посланиях, но Лань Цимин отказывался в это верить. Возможно ли, что супруги, тем более предназначенные друг другу, не только смирятся с разделившими их обстоятельствами, но и перестанут стремиться друг к другу? Разве не противно это самой природе их брака? Лань Цимин не знал, в чём причина такого решения супруги, как и причина её прежней холодности, но был готов дать ей необходимое время. Ведь пока он проводил дни в размышлениях, она заботилась о младенце и вряд ли имела достаточно времени, чтобы разобраться в себе. Так что он занимался прежними делами и терпеливо ждал, пока она одумается. На второй год он перестал отправлять ей послания с просьбами о встрече. На третий год перестал ждать, что она напишет ему сама. На пятый год Цижэнь, всё это время избегавший разговоров о его супруге, пришёл непривычно бледный и тихий и сообщил, что она умерла. Более всего Лань Цимина поразило не само известие, а то, какой незначительной болью отозвалось его сердце. Его предназначенная ушла из мира живых, и что же — мир остался прежним. Не померк день, не разверзлись небеса. Лань Цимин прислушивался к себе, но там, где следовало простираться океану скорби, плескалось лишь сожаление. Даже по родителям он скорбел больше, а ведь всем детям суждено хоронить своих родителей, таков закон жизни. Смерть же предназначенного — величайшая утрата, которая может постигнуть человека, но он не ощущал этой утраты, и это означало — что? Могло ли быть так, что он ошибся, и чувство, захлестнувшее его при первой встрече, было не узнаванием своей предназначенной, а обычной влюблённостью, которая случается не раз и не два, а со временем проходит? Он был так уверен тогда, что скорее дал бы отрубить себе руку, чем допустил бы мысль о недолговечности своей любви… но вот перед табличкой с именем его супруги курятся благовонные палочки, а он жив и не может воскликнуть, подобно Лань Ханьсиню, овдовевшему после полувека супружества: «Жизнь моя мучительней смерти, когда в ней нет тебя!» Скорбь приходит на место любви; если скорбь мала, означает ли это, что невелика была и любовь? Лань Цимин размышлял об этом и не находил ответа. Вернее, он уже знал, что ответ есть: большая часть его жизни была ошибкой. Огромной, необъяснимой ошибкой. Думать так было тяжело. Лань Цимин пытался вспомнить и беспристрастно оценить каждый свой шаг, приведший к браку с той женщиной, и ясно видел: все они были неверны. Он назвал её своей предназначенной и более не думал ни о чём. Могла ли она не откликнуться на его любовь, если была действительно предназначена ему? Могла ли предпочесть одиночество супружескому единению? Почему он не задал себе эти вопросы раньше и не понял, что ответ уже заключён в них и понятен тому, кто желает его услышать? Он не желал, и теперь пожинал плоды этого нежелания. Цижэнь, как и прежде, приходил каждую неделю, рассказывал, что происходит в ордене и в мире. Лань Цимин слушал вполуха. Ему было всё равно. Орден был где-то там, снаружи, а его мир замыкался бамбуковыми стенами дома. — Когда ты уже вернёшься? — требовательно спрашивал Цижэнь. — Твои сыновья едва помнят, как ты выглядишь. Лань Цимин равнодушно пожимал плечами. — Чему я их научу? Своим ошибкам? Ты разумнее меня и лучше знаешь, как вырастить из них достойных юношей. Цижэнь вздыхал и начинал снова: — Что тебе эта женщина? Она не была твоей предназначенной, это ясно. Да, ты ошибся, что с того? Разве это повод прятаться от жизни? Подумай сам: ведь твоя предназначенная сейчас живёт где-то и не знает о тебе. Как же ты её встретишь, если будешь сидеть в своём доме, как сыч в дупле? — Предназначенные всегда встречаются. Такова судьба. — Судьба! — Цижэнь досадливо махал рукавом. — Тебя послушать, так судьба явится прямо к твоим дверям, и тебе останется лишь отвести её в храм предков! Он насмехался, а Лань Цимин знал точно: судьба не может пройти мимо. Тогда, в первый раз, он слишком жаждал встретить её поскорее и поэтому обманулся, приняв отражение в воде за луну. Если он снова поторопится, то может снова ошибиться. Он ждал двадцать лет, а потом ещё пятнадцать, но что это в сравнении с целой жизнью? Постепенно Цижэнь стал приходить дважды в месяц. Потом — всего один раз. Его рассказы о делах ордена сделались сухими, а о том, что происходило за пределами Облачных Глубин, он не говорил вовсе. Наверное, обижался. Лань Цимин не винил его. Вряд ли Цижэнь хотел брать на себя все дела ордена и заботу о Сичэне с А-Чжанем, но младшему брату должно исполнять волю старшего. Цижэнь хорошо справлялся. Во время нечастых встреч Лань Цимин видел, что дети растут разумными и почтительными, и это успокаивало его сердце. — Тебя хоть что-то ещё интересует, кроме собственного одиночества? — спросил наконец Цижэнь. Лань Цимин промолчал, и это было ответом. Если Цижэнь не рассказывал о происходящем в мире, значит, там не случалось ничего примечательного. Дела ордена шли своим чередом, сыновья росли, весна сменяла зиму, а осень — лето. Лань Цимин проводил дни в медитации и размышлениях, погружённый в себя, как озеро подо льдом — в зимний сон. Однажды снаружи послышались крики. Чужие грубые голоса разрывали покой Облачных Глубин, вторгались в него, как захватчики. Им отвечали знакомые — возмущённые и резкие. Таким не подобало звучать здесь, в обители тишины. Лань Цимин поморщился, недовольный тем, что его медитация прервалась. Голоса всё не утихали. Это было возмутительно. Неужели некому призвать крикунов к порядку? Где Цижэнь? Где остальные старейшины и старшие адепты? Почему они не вмешиваются? В дверь постучали. Кто-то посмел нарушить уединение главы ордена — неслыханная дерзость. Даже Цижэнь позволял себя приходить лишь в оговоренное время и извещал о своём приходе тихо и почтительно. Снова застучали — громко, бесцеремонно. Лань Цимин поднялся на ноги, разгладил подол ханьфу и направился к двери, намереваясь обрушить на голову наглецов всё негодование, на которое был способен. Стоявший на пороге юноша был прекраснее солнца, и солнце плясало на его рукавах. Лань Цимин задохнулся, ослеплённый, и юноша тоже замер, глядя на него. Волосы его были чернее ночи, лицо — чистым и открытым, а глаза горели неукротимым огнём. Весь он был статный и изящный, как боевой лук, но горделивая осанка выдавала военачальника, которому повинуются сотни и тысячи. Подобных ему не было в целом мире, и сердце Лань Цимина узнало: это он. Медленно, словно во сне, Лань Цимин протянул руку, и юноша коснулся её своей. Лань Цимин сжал его ладонь и повёл за собой к храму.