Интервью

До чего же легко и быстро все возвращается в привычную колею, прошлое не проходит, всегда оно рядом, и сделать с этим, оказывается, нельзя вообще ничего. И когда Порко подсаживается к Райнеру в столовой, живо-живо перед глазами Райнера и живой Бертольд, и живой Марсель, и Энни, не скованная навсегда, как принцесса из сказки — все очень по-настоящему. Как это было тогда? Порко подсаживался к ним с Бертольдом, и это значило, что день будет испорчен. — О-о-о-о, стукач, и дрочер. Приятного аппетита, джентльмены, приятного аппетита. Дальше все обыкновенно шло к какой-нибудь гадости, а теперь Порко говорит: — Ну привет. И это, в общем-то, все. Но Порко тот же. То же надменное и скучающее выражение на его лице, стереть которое может лишь азарт боя или что-нибудь вкусное. Свинья, она и есть свинья — так говорил Бертольд и частенько об этом жалел. Теперь давно Бертольд мертв, и Райнер все время боится, что забудет его голос. Чтобы помнить лицо — есть фотографии, но что есть, чтобы помнить голос? Самое страшное — забыть его голос, они с детства дружили, а оказалось такие простые вещи могут так быстро тебя покинуть. Что касается Порко, то он намного старше своего старшего брата и, должно быть, смотря в зеркало задается иногда вопросом о том, каким мог бы быть Марсель — ведь они похожи. Вот так, больше никакого Бертольда, больше никакого Марселя и, скорее всего, никакой Энни. Прежде, чем Райнер успевает ответить, Порко говорит: — Есть одна девчуля. — Вряд ли ты пришел посоветоваться по поводу своей личной жизни. — О Боже, нет, — говорит Порко. — Я бы уж скорее у дрочера спросил. И тут он замирает, чуть склоняет голову набок: Бертольд-то мертв, и получается неожиданно остро. Пик говорит, что Порко выливает на себя флакон лака для волос каждое утро, потому что нарциссы — самые несчастные существа на планете. Это очень тяжело, когда вокруг тебя вращаются все Галактики огромной Вселенной. Еще Пик говорит, что у Порко доброе сердце, и это до сих пор кажется Райнеру странным. В детстве Райнер считал, что Порко — мразь, близкая к конченной. В детстве вообще людей видишь проще. Детские рисунки плоские, без перспективы, без глубины — и так же в детстве видишь людей. Чем старше становишься, тем глубже твое зрение. Наверное, где-то здесь есть и разгадка: почему на Парадиз отправили двенадцатилетних детей? — Ты меня послушай, — говорит Порко. — В общем, она марлийка, институтская, филолог, может, журналист, не помню. У нее большая мечта. Она хочет книгу написать. Страшно значимую. — О, — говорит Райнер. — Это, наверное, хорошо. — Это, наверное, хорошо, — передразнивает его Порко. — Но ты должен ей помочь. — Я? И тут до Райнера доходит. — Вы с ней что... Порко махает рукой. — А что? Я же почетный марлиец, не забыл? — Но она же... Райнер тянется за кубиком сахара, кофе в последнее время никогда не кажется ему достаточно сладким. Кубик липкий, почти неприятный, и Райнер выпускает его из пальцев. Порко выставляет ногу и ловит сахарный кубик на носок отполированного сапога. Он всегда был очень ловкий, а теперь — тем более. — Да ничего сложного, это просто такой вид девчонок, интеллектуалочки с большими сердцами. Ты ей: привет, красотуля, огонька не найдется? Она глянет на твою повязку и вся такая: Боже мой, две тысячи лет крови и скорби, как ты живешь с этим грузом! Мы же, блядь, такие интересные, особенные такие. И трахай ее после этого, сколько хочешь. Порко покачивает ногой, но кубик сахара на его сапоге остается неподвижным. — Свинское поведение, Галлиард, — говорит Райнер. Порко дергает уголком губ, хватает с сапога кубик сахара и бросает его Райнеру в чашку. — Поговори мне еще тут. В общем, у нее мечта. Она хочет написать о том, что случилось на Парадизе. Типа никто ничего точно не знает, все такое, история, как она есть, человеческая история. В общем, не помню особо, что она там болтала. И несмотря на все эти циничные и довольно неприятные вещи, которые Порко о ней говорит, Райнер вдруг видит, что Порко волнуется: как бы она не написала ничего лишнего, как бы это не принесло ей больших проблем. — У нее мечта, понимаешь? — повторяет он с нажимом. — Ты хочешь, чтобы я с ней поговорил? Райнер помешивает сахар в чашке, хотя он и не собирается пить этот кофе. Цикличные движения успокаивают. — Ну да. Поболтай с ней. — Я все равно почти ничего не имею права рассказывать. — А ты не по делу говори. Ну, наплети ей, как ты умеешь, ты же крошка политрук. Родина, Родина, Родина, наша великая Родина, дьяволы с Парадиза, война есть война, есть война, есть война. Ну ты понял? Чего ты боишься? Она не кусается. — Я не боюсь. — А мне кажется, что боишься, — говорит Порко и потягивается. — Ну ладно, сделаешь? Знаю, что сделаешь. В общем, мы договорились. О-о-о-о, стукач, и дрочер тоже тут, приятного аппетита, джентльмены, приятного аппетита. Райнеру хочется обернуться и увидеть Бертольда. Кажется, это так просто. Порко встает, рассматривает Райнера, потом говорит: — А тебе это, наверное, тоже будет полезно. Ну, увидимся. Он хватает еще один кубик сахара и, подкинув его вверх, ловит зубами. Сахар хрустит, как свежий снег, и снова Райнеру кажется, что он может увидеть Бертольда, только маленького, такого Бертольда, с которым они играли в снегу, строили укрепления и сражались с невидимыми врагами до последней капли крови. Райнер закрывает глаза, но под веками только пульсируют красные звезды. — Да! — говорит он. — Я с ней поговорю! — Я так и понял, что да, — отвечает ему Порко откуда-то очень издалека. *** Джулии Фарнезе двадцать один год, и она почти уверена в том, что проживет еще много лет, окончит институт, может быть, будет преподавать, а, может быть, посвятит свою жизнь исследованиям, или она будет писать книги, хорошие книги о настоящих живых людях, может быть, она сделает мир немного лучше или, уходя, оставит его таким, какой он есть. У Джулии Фарнезе есть завтра, и послезавтра, есть мама и папа, и маленький брат, и целая библиотека отцовских книжек, и загородный дом, и три подружки, собака, кот, золотые колечки, бутылка любимого шампанского, она откроет его, когда сдаст сессию, бережно сохраненный альбом со стихами, которые она писала в старших классах. Человеку, который сидит напротив нее, тоже двадцать один год, но у него ничего нет, кроме красной повязки. Он красивый, даже очень: такое породистое, благородное лицо, резкие, ясные черты, он красиво сложен и выглядит таким сильным. И в то же время больным, осунувшимся. Чем дольше она к нему присматривается, тем больше находит изъянов: в самих чертах его есть что-то нервозное, ожесточенное, он бледен, под глазами черные синяки, выглядит изможденным. Прекрасен, как произведение искусства, испорченное неаккуратным реставратором. Джулии даже кажется, что когда-то у него отбоя не было от девушек. Когда-то, но не сейчас — держится он очень отстраненно и настороженно. — Госпожа Фарнезе, — говорит он. — Не уверен, что я смогу вам помочь. Голос у него красивый, глубокий, но какой-то странный, будто говорит он с Джулией по телефону, не видя ее. — Вы уже мне очень помогли, — говорит Джулия как можно осторожнее, ей почему-то чудится, что она легко могла бы причинить ему боль, это ощущение стеклянности, хрупкости, за которой сплошная рана, охватывает ее полностью. — Я не хочу ничего знать о военных подробностях. Я хочу узнать о вас и о тех, кто был вам дорог. — Да? — спрашивает он. — Никогда не был в университете. Это, значит, ваш кабинет? — Моего преподавателя. — А. — Я еще учусь. — Конечно. Он надолго замолкает, а Джулия решает его не торопить. — У меня есть подруга, — вдруг говорит ей Райнер Браун. — Она хотела здесь учиться. Очень. — А кем она работает? — Она Воин. — Это очень несправедливо, что она не могла здесь учиться, — говорит Джулия, говорит искренне, с открытым сердцем. Райнер Браун молчит. Взгляд у него цепкий, очень внимательный. Невольно, Джулия замолкает. У нее к нему очень-очень много вопросов, а на столе перед Джулией лежит новенький блокнот, специальный блокнот, символ ее долгого ожидания, но вдруг она чувствует себя такой глупой, и ни один из этих вопросов никак не может задать — это все дурацкие вопросы. Райнер Браун говорит: — Я мало что имею право рассказывать. — Да, — кивает Джулия. — Да, сейчас. Она открывает блокнот, в котором не написано ни строчки и листает его, бестолково глядя на белые страницы. И вдруг Райнер Браун подается к ней и улыбается: — Смелее. Отчего-то у него получается ее убедить. — Да, я хотела спросить о том, почему вы стали Воином Марлии. Давайте начнем с этого, господин Браун. — По многим причинам. Я верил в нашу Родину, верил, что могу совершить что-то великое. Что меня полюбят. Мне хотелось сделать счастливой мою маму, дать ей достойную жизнь. Я думал, что мной будет гордиться отец. Мне нравилось видеть Воинов, они меня удивляли и восхищали — элдийцы, но — совсем другие. — Но вы понимали, что ваша жизнь чудовищно сократится, — говорит Джулия. — Что вы умрете в двадцать пять лет. — Мы все когда-нибудь умрем. Намного важнее прожить жизнь, про которую не спросишь себя: а зачем? Отчего-то он ее пугает, Джулия пытается записывать заметки: краткие словечки, как их учили, но из всех получается только: зачем? — Ваши соратники... — Энни Леонхарт и Бертольд Гувер. — Да. — Вы все верили в то, что делаете большое дело? Райнер Браун молчит. — Вы можете не отвечать на вопрос, если он вам не... А ведь Джулию учили, как интервьюировать людей, учили делать подводки, наблюдать, реагировать, но сейчас все вылетело из головы, и она оказалась один на один с человеком, который совершил нечто страшное. Он пугает ее. Вовсе не потому, что он элдиец. Вовсе не потому, что он — Воин Марлии. И до чего же странно, что они — одного возраста. Вдруг Райнер Браун говорит: — А ведь вместо меня должен был поехать туда ваш друг. Джулия вздрагивает, Райнер Браун говорит задумчиво, смотрит в окно, смотрит, как колышутся занавески. — Вы бы тогда, наверное, не смогли с ним дружить. В таком значении это — старомодное, целомудренное слово, дружить. Джулия почему-то вздрагивает, зябко поводит плечами, потом говорит: — Может быть. И вдруг Джулия думает, его словами: смелее! Самый ее любимый преподаватель всегда говорит, что любые уловки бесполезны, и единственное, чем можно добиться ответа — честный вопрос. — Господин Браун, это правда, что ваши действия на Парадизе привели к гуманитарной катастрофе на острове? — Но вы же марлийка! — Я верю в то, что люди — всегда люди. Райнер Браун смотрит на нее широко открытыми глазами, на лице его такое удивление, и это удивление ей знакомо — если не все, то многие элдийцы реагируют именно так. Почти все. Порко — другой. Он наклонился к ней тогда и сказал: — Правда? А потом подкурил ей сигарету ее же зажигалкой. И ей тогда показалось, что он ее сразу раскусил. — Ну, у всех свои понты, — сказал ей Порко Галлиард. А Райнер Браун выглядит так, будто она его ударила. Он качает головой. — Я делал только то, что приказал мне генералитет. Моя Родина. Я выполнял приказ, — говорит он, голос у Райнера Брауна в этот момент какой-то странный, механический. — Сколько людей на самом деле погибло? — Я не могу этого сказать. — Вы провели там пять лет, считая живущих на Парадизе островными дьяволами? Он замолкает, потом качает головой. — Я же говорил, я вам ничем помочь не могу. Райнер Браун поднимается, и Джулия поднимается следом за ним, подтягивает к себе блокнот с единственным словом "зачем?". — Но ведь вы знали, — говорит вдруг Джулия. — Знали, что они люди. Такие же, как мы с вами. Она сама от себя такого не ожидает. Одно дело вопрос — другое утверждение. Это ведь почти оскорбление. — Вам было двенадцать лет, и вас отправили убивать людей. Если вы думаете, что никто не знает... И вдруг Райнер Браун хватает ее за запястье, совсем не больно, почти мягко. И тогда он начинает говорить: — Тебе отрезали когда-нибудь руки и ноги? Нет, тебе не отрезали. А мне отрезали. А я оторвал пятнадцатилетнему мальчику руки и ноги, можешь ты себе это представить? Когда меня схватили, мне собирались отрезать голову, медленно. Они меня все спрашивали, буду ли я говорить. А мне было так больно, все тело обожжено, нет рук, нет ног, нет глаз. Мне было так больно, но я знал, что никого не предам. Что буду молчать. Как в книжках молчали марлийские партизаны, когда их пытали. Я никого не предал. Никого. Думаешь мне не было страшно? Думаешь, не было больно? Но я никого не предал. Потому что я верил. Я клялся: готов отдать жизнь, если это понадобится ради искупления грехов моего народа. Я должен был молчать. Я должен был делать то, что мне приказали. Ты думаешь, я из-за денег? Чтобы ходить, где вздумается? Нет, нет, нет, я верил! Я верю! Когда мама была еще мной беременна, умер генерал, его похоронный кортеж ехал мимо гетто Ребелио, и мама, беременная мной, пошла этот кортеж встречать, там была такая давка, мы с ней чуть оба не погибли. Но она верила, и люди верили. Они этого человека провожали, потому что они верили, у них была идея, что из любого зла может вырасти добро. Меня так учили. Меня учили, что прогресс требует жертв. Мужчина должен быть жестоким. Это его работа. Необходимость. Как-то у нас в подвале завелись крысы, их надо было травить, и мама сказала: давай, это же вредители. Положи им яд, расставь ловушки. Сделай это, они вредители. А мне их было очень жалко. Они же живые, пушистые, они жить хотят. У них глаза, хвосты и носы. Мне было их так жалко. Я помню эти крысиные трупики. Как некрасивые мягкие игрушки. И их много-много. С крысами было очень сложно, мне тогда только исполнилось шесть лет. С людьми потом очень долго было легче, чем с крысами. Но мужчина должен быть жестоким. Не жалей соседскую девочку: ее папу забрали, потому что ее папа был предателем. Расскажи коменданту, что кто-то ходит без повязки — ведь если он выйдет за пределы Ребелио, его вообще казнят. Так будет только лучше, только лучше, история помнит своих героев. Смелее! Сражайся! У тебя будут отец и мать, ты сделаешь всех счастливыми. На твоей Родине расцветут сады. Люди будут жить в мире, в безопасности. Твоим именем назовут улицу. А, может, площадь? Сражайся и будь героем. Отдай свою жизнь, отдай. Неугомонные враги спят и видят, как бы разрушить все, что мы построили. Прогресс! Прогресс требует жертв! История творится здесь! Ты ее творишь. Это опьяняет. Мальчик пожертвовал за меня жизнью. Я видел, как ему откусили голову. Ему было тринадцать лет. Он родной брат твоего сердечного друга Галлиарда. Он никогда не вырастет. Я должен был умереть, а умер он. Ему было всего тринадцать лет. Ребенок. Я теперь вижу, какие они в этом возрасте дети. Это так страшно — умирать. Я не мог вернуться домой вот так, не мог вернуться домой, не сделав то, что должен был. Я испугался, да, я очень испугался — я чувствовал себя предателем. Я так хотел туда, на Парадиз, моя мечта сбылась. Я должен был доказать моей Родине, что я — Воин, что я отдам за нее жизнь, что мне никого не жалко, и мне все нипочем. Я душил девочку, мою подругу, то есть, как подругу, мы не ладили никогда, я ее душил, потому что я знал как это делать максимально эффективно. Я ее душил, чтобы она сделала все, как я говорю. Глаза у нее потом были красные-красные. Я от себя такого не ожидал. Я всех заставил. Угрожал, что заложу их. Моих друзей. Там был мой друг, лучший друг, он мне снится теперь каждую ночь. Если бы я тогда их не заставил, он был бы жив. А я взял на себя ответственность. Мужчина должен быть сильным. И жестоким. Служить своей Родине. Преодолевать препятствия. Мой лучший друг, мы с ним никогда не расставались, он, теперь это можно сказать, ни во что не верил, а я с ним спорил, доказывал. Доказывал, что мы изменим мир. Что стоит сгинуть им всем там, на острове, и мир посмотрит на нас по-другому. Как на Тайберов. У меня была вера, что однажды зло станет добром. Принесет добро. Я не слепой, я умею отличать добро от зла. Невозможно с таким зрением жить. Мертвые люди, не в военной форме, обычные люди. У них там все было: любовь, танцы, слезы, слухи, мечты. Люди как люди. Они лежат мертвые. И с винтовками-то их жалеешь, а если они безоружны? Но я клялся, клялся, стоял на коленях, приносил присягу. Возьми мою жизнь, возьми ее. Я же не думал, что отдать жизнь это не всегда про то, чтобы ты умер. Чтобы ты умер и ничего не осталось. Иногда ты отдал свою жизнь и остаешься жить. Они давали мне хлеб, давали мне кров. Они плакали, когда узнавали, что я такой маленький, и уже сирота. А я не сирота. У меня дома мама. Она меня ждет. Мы там учились с другими детьми, помладше, постарше. Учились с ними, дружили, смеялись. Энни, моя подруга, которую я тогда душил, у нее случился день рожденья, она все не хотела праздновать, а они взяли и надарили ей подарков. Они ей надарили подарков, а она должна была их убивать. Так Энни плакала. Мужчина должен быть жестоким. Женщина может быть жестокой. Мужчина — должен. Во все, что нам говорили я — верил. Это все во мне ломалось, как кость. Было тяжело смотреть на островных дьяволов и видеть, что они — как я. Я скучал по повязке. Мне нужна была моя повязка. Я знал свое место. Бертольд им завидовал, что они такие свободные. А я не мог это все в голове для себя уложить. Там была девочка, такая красивая девочка, я хотел на ней жениться. Создать, так сказать, здоровую ячейку общества. Я правда хотел. Это как-то совмещалось. Был у меня еще товарищ, из-за меня его маму съели, и он сошел с ума. И мне всегда хотелось ему помочь, в чем-то о нем позаботиться. Я там тоже сошел с ума. Я иногда забывал, что я — это я. Все спуталось, смешалось. Мне хотелось забыть, что я — слабак. Я так вырос за это время. Уезжал обычным мальчишкой, но вырос как-то для себя незаметно, здоровый был такой — мне нравилось смотреть в зеркало, я теперь не мальчик, я теперь — мужчина. Хотелось ванну принять, хотелось кофе, иногда хотелось умереть. Служить Родине. Нет ничего выше этого. За что еще умереть? За комнату в общежитии? За красивую девочку? За новую машину? Умереть надо за что-то, что выше тебя, больше тебя. Как за Бога. Убил своего товарища. Я его держал, а Энни снимала с него аппарат, на котором они там летают. Я ее заставил. Я обоих убил — и моего товарища и мою подругу, ту, которую я тогда душил. Ее не в прямом смысле, конечно, сложно объяснить. Она далеко. Его съели, я это видел: как кости хрустят, кровь брызгает — большое давление — кровь всегда брызгает. Как из плода. Я не мог с этим жить. Не мог оставаться собой. Я тогда чувствовал, что я живу двумя жизнями — здесь и там. Тут я Воин, а там — солдат. Я же и им давал присягу. Я тоже клялся. Я спас жизнь товарищу. Я мог тогда умереть, это не шутки. Я должен был убить, а я ему жизнь спасал — как будто у меня два сердца — это не объяснишь, я тебе не могу рассказать, как я это чувствовал. Я там рос, с ними. Была у нас казарменная дверь, и мы с Бертольдом делали пометки там все время, на сколько сантиметров мы выросли. Хотелось стать взрослыми, хотелось поскорее вырасти. Посмотреть, какие будем. Это такое чудо. Вот, сколько ужаса, а это все равно такое чудо. Предал их всех, и мальчика, который с ума сошел, я его должен был сюда доставить — не доставил. Не справился. Девочка там была, приятельница моя, она меня так раздражала. Похожа была на друга твоего сердечного — язва вся такая. Он ее и съел. Он ее съел, ты это понимаешь? Ты с ним танцуешь, да? Говоришь, что мы такие вот люди, как другие люди? Они были все моими друзьями. Я с ними рос. Как может быть так, чтобы я их сразу убил, чтобы я сразу вспомнил, что они — враги? Такая чехарда была в голове. Было стыдно, было страшно. Они меня взорвали, мои друзья. А я девочку ранил сильно, не знаю, жива ли она. Мы дружили. Она добрая была, ужасная обжора, но сильная и честная, и ее было за что уважать. И я знал, как они все хотят жить. Мы же об этом разговаривали. Хуже этого ничего нет — знать их, впустить в свое сердце. Но мужчина должен быть жестоким. Я поклялся, стоял на коленях и клялся — отдам жизнь Родине. Они меня взорвали: я думал, все. Но как-то выжил. Мой друг со мной сидел, уговаривал меня еще чуть-чуть, давай, тебе спрятаться нужно от взрыва. А я ничего не понимал, вспоминал, как мы зимой к морю поехали, как нас вывезли. Смотрели с ним тогда на море. Нет, думал я, слушай. Мужчина не должен быть слабаком. Ты должен помочь товарищу. Смог. Поднялся. И опять. Никому я в итоге не помог. Лучшему другу я не помог. Когда он умирал, я ничего не чувствовал, не помнил. Когда он умирал. Другие видели, как его скормили, не я, я не видел ничего, ничего не слышал. Пришел в себя и не верил, что его нет. А я должен был ему помочь. Я должен был заботиться о нем и об Энни. Я им по гроб жизни должен был. Я всех-всех-всех предал. Кроме Родины своей. Я столько зла в жизни совершил, потому что я верил, у меня была идея, что-то больше моей жизни, но зло оказалось просто злом: мертвые не воскреснут. Я умереть хочу. И думаю иногда: ну я же клялся, на коленях стоял, клялся, флаг к губам прижимал. Я клялся, что отдам свою жизнь. Ну почему же ты не заберешь уже мою жизнь? Давай, я тебя любил, любил, все тебе отдал, верил каждому твоему слову, можно я теперь хоть умру, как человек? Я же все тебе отдал. Я все отдал. Когда он отпускает руку Джулии, запястье, как аметистовый браслет, опоясывает синяк, но почему-то это совсем не больно. Боже мой, думает Джулия, вот тебе и книга о том, что чувствует человек, который такое совершил. А потом понимает, что ничего не записала.