Сливки

      Взбитые сливки оставляют на языке кисло-солёный привкус. Возможно, из-за истёкшего ещё месяц назад срока годности. Возможно, из-за слез. Игорь не знает. Он ни черта больше не знает. Его жизнь с каждым днём всё больше превращается в мешанину из бесконечных задержаний, допросов, раскрытых и тупиковых дел, злящегося Прокопенко, дерьмовой еды и взволнованных увещеваний Димы. Яркими вспышками, слепящими глаза до рези в зрачках, проскальзывают моменты встреч с Серёжей, его неловкая, смущённая улыбка, отпечатывающаяся у Грома под кожей, жжётся в минуты абсолютного, беспросветного одиночества и тянет обратно в башню. Чёрным дымом, заставляющим кашлять до рвущей горло боли, обволакивают Игоря картинки быстрых, напряженных, смазанных диалогов с Волковым, его колкий взгляд из-под сведённых бровей и тяжёлое дыхание за спиной, ощущающееся крупными мурашками на загривке. Тянущее в башню.       Сейчас Игорь не хочет ничего. Раствориться в ночном петербургском воздухе, порывами врывающемся через распахнутое окно, — возможно, единственное желание, ещё треплющееся в груди Грома загнанной, потрёпанной птицей. На его руках ожоги, копоть и кровь. Кожа и правда обожжена, покрасневшие участки горят, покрываются уродливыми, мерзкими волдырями, а кровь метафорическая. Стекает с пальцев на пол, просачивается сквозь щели в паркете и метит противным запахом дом Грома. Место, где ему обычно было комфортно и спокойно. Теперь не комфортно нигде. На совести Игоря смерть — не метафорическая, настоящая. Не успел, замешкал, слишком долго думал — и девчонка лет пяти сгорела. Заживо. Лучше бы на её месте оказался сам Гром. Дерьмо.       Игорь рычит как-то глухо, совсем отчаянно и стукается затылком об оконную раму, в попытке то ли разбить башку, то ли выбить навязчивые, разрушительные мысли. Он ведь не боится умереть, не боится погибнуть на службе, положив собственную жизнь на плаху справедливости. Но почему-то затормозил на долю секунды. Подумал, что если сунется в горящий дом без каких-либо средств защиты, в чём мать родила, а отец отправил на службу — сгорит же к чертям собачьим, как коротенькая спичка. Представил, как изведётся Разумовский, как стенать будет, стискивая в побелевших пальцах единственную сохранившуюся у него вещь от Грома — рубашку, которую Игорь по неосторожности оставил на диване, совершенно позабыв о такой мелочи. Волков ведь тоже извёлся бы; по-своему, тяжело, агрессивно, часами в зале, разбитыми костяшками и новыми смертельными заданиями, слезами Серёжи на плече. Прокопенко вообще обугленный его труп голыми руками задушил бы. Игорь задумался, помедлил. На мгновение, стоившее ребёнку жизни. Вина давит мёртвым грузом прямо на сердце; Гром расправляет плечи, пытаясь сесть так, чтобы под рёбрами не тянуло — дохлый номер, хоть вырывай нахрен чёртово сердце.       А взбитые сливки по-прежнему кислят.       Игорь поднимается кое-как с пола, застывает напротив открытого окна — с неба лениво капает, крупные, тёмные тучи заволакивают некогда чистое голубое небо, а порывы ветра заставляют глаза слезиться (или это только предлог) — и думает, что устал. От службы, от собственной нелюдимости, тяжёлых попыток в отношения, убийств, разбоя, ненависти, отравляющей воздух, жестокости людей. От одиночества. От жизни. Игорь не хочет быть один, но сойтись с кем-то слишком страшно. Рана в спине всё ещё ноет. Метафорическая.       «Игорь», — пишет Разумовский, заставляя старую нокию вспыхнуть грязно-зелёным светом.       «Игорь, ты придёшь сегодня? Я слышал о пожаре. Мне очень жаль. Олег купил виски, выпьем?».       «Игорь, приходи».       «Пожалуйста», — пишет Серёжа, и Гром кидает телефон на диван, отворачиваясь обратно к ночному Петербургу. Отвечать на сообщения у него нет сил. Он пытается, правда пытается, слышит, слушает, принимает чужое мнение, притирается, убирает колючки, но в самый неожиданный момент они бесконтрольно высовываются из тела и протыкают тех немногих, кто к нему тянется. Зачем? Зачем? Почему?       (Ты никому не нужен!)       Ему нечего предложить.       Гром подставляет лицо ветру, закрывает глаза — капли дождя скатываются по его щекам, огибая желваки и углы челюсти, исчезают за воротом футболки, унося боль, ненависть, отчаяние, оставляя абсолютно опустошенным (ты пустой!) — и растворяется в ночи, в конкретном миге, не решаясь проживать следующую секунду. У него нет сил.       Сливки на языке кислят.