краше весны и пьянее лета

и сам не свой я с этих пор, и плачут, плачут в небе чайки, в тумане различит мой взор лишь очи цвета горечавки

Уже в предрассветные часы привиделся ему сон-не сон, морок какой-то: красивое лицо белее утреннего тумана, тянувшегося с болот, и губы пугающе алые, кровяные. Взметнувшись над искалеченными чёрными деревьями, хрипло закричали вороны. От дула мушкета, выпавшего из неживых пальцев, тянулся дымок. Рыжие волосы тускло горели на вытоптанной траве. — Серёжка?! Жизневский резко сел на постели. Сердце заполошно колотилось в груди, ночная рубашка неприятно липла ко влажному от испарины телу. В комнате было неуютно, тянуло почти могильной сыростью от закрытого окна, угли в печи давно прогорели. Дурной сон никак не шёл из головы. Он накинул камзол прямо поверх ночного белья и вышел на крыльцо: солнце ещё не появилось на горизонте, но на дальнем дворе кричал как одержимый петух. Отвратительно резко, с надрывом. И в звуке этом, особо раздражавшем с утра, слышалось что-то зловещее. Белое лицо в обрамлении медных прядей и безжизненные остекленевшие глаза… Тихон сморгнул, пытаясь отогнать от себя тревожное видение, но внутри только сильнее росло зудящее беспокойство, металось под рёбрами, отчётливо давая понять: быть беде. До усадьбы Разумовского не более десяти вёрст, за пару часов на месте окажется, если медлить не будет. — Стёпка! — Тихон крикнул дворового мальчишку, сонно потиравшего глаза. — Седлай мне Бурана, да поживей! — Куда ж вы так рано, барин, — подивился Стёпка, кое-как подавив зевоту и всё ещё тупо стоя на одном месте. Его медлительность разозлила Жизневского. — Не твоего ума дело, шевелись давай, ну? В гневе Тихон был страшен. Глянув на сдвинутые у переносицы брови, Стёпка ойкнул, присел как от удара и бросился в стойло, мигом про сонливость забыв. Тихон вернулся к себе, чтобы воды в лицо плеснуть да переодеться в дорогу. Буран был его любимым конём, сам знал, где галопом разойтись, а где осторожнее, ровной рысью, Тихону обычно даже подгонять того не приходилось. Но теперь он поглаживал сильную шею коня, приговаривая: — Давай, родной, не подведи, а то как не успеем. Плохо будет. Чем дальше от деревни, тем отчётливее становилось отчаяние: сон-то был вещим, с четверга на пятницу ведь. Рыжая грива коня плясала перед глазами, вновь вызывая воспоминания о медных локонах Сергея Разумовского. Они так же упруго подпрыгивали в воздухе, рассыпаясь по его плечам, на лицо падали, когда Тихон в первый раз на балу его увидел, в общем танце. Сначала на волосы обратил внимание, даже на секунду решил, что это барышня какая-то ради забавы в мужское переоделась. А потом Серёжа подошёл знакомиться, и Жизневский понял — никакая он не барышня. Довольно широкие плечи под жемчужной тканью нарядного камзола, и голос с хрипотцой, хоть и звонкий. Взгляд синих глаз дерзкий, но чистый, без злого умысла, а от улыбки Разумовского его словно жаром опалило. Яркие губы — чёртово искушение, только и целовать! Разве могут у юноши быть такие? А за губами зубы ровные, белые, что колотый сахар, и вместе всё так красиво — смотреть больно. Но Тихон смотрел. Он голову терять не привык, его красотой не купишь, даже такой как у Разумовского, хоть потом ещё долго не шёл из памяти его переливчатый смех и то, как яркие волосы переливаются медью при каждом повороте головы. Серёженька… Тьфу, срамота же! Тихон, поймав себя на мыслях о Разумовском, цеплял пальцами нательный свой крест, сжимал, молился истово, чтобы побороть позорное искушение. Один-то он, может, и справился бы. Перестал балы посещать, всё равно никогда ему эти глупые мельтешения не нравились, всё пустое. Для него бы лучше по-простому, по-мужицки: с удилищем на озере посидеть, жевать табак да на водомерок глядеть. Но с тех пор, как Серёжа в его голове поселился, уже и рыбалка покоя не приносила. В золотых бликах на озёрной глади всё виделись ему яркие синие глаза да огненные волосы. И само солнце улыбалось той жаркой Серёжкиной улыбкой, подмигивало озорно, весело, Тихон жмурился до красных кругов под веками, но и на их изнанке знакомое красивое лицо видел. Никуда было не скрыться от больного, но сладкого дурмана наваждения. А когда понял, что и Разумовский к нему отнюдь не по-приятельски тянется, совсем плохо стало. Серёжа тогда подошёл, весь как струна натянутая, голос звенит, из синих глаз искры — поздоровался так, будто тонкими руками в крепких объятиях стиснул и жарким шепотом на ухо что-то уже совсем запретное, стыдное поведал. Тихон головой тряхнул — почудилось. Вот он Серёжа, стоит перед ним, смотрит ласковой лисицей, губы в улыбке растягивает. Рядом совсем стоит. Протяни руку, и в огонь волос пальцами, проверить — обожжёт ли? Жизневский залпом бокал свой осушил, кивнул на веселящуюся толпу: — Что же вы не танцуете, Серёженька? В голос иронии подпустил, отеческой снисходительности к современным развлечениям шумной молодёжи. Но Разумовский вызов не принял, ещё шире улыбнулся, обласкал синим взглядом: — А мне, Тихон Игоревич, местные барышни все скучны да некрасивы кажутся. Тихон даже бровью не повёл, хотя сердце заколотилось отчаянно. Будто очнувшись, спросил: — А кто же, по-вашему, красив да нескучен? Смотрел при этом в сторону, словно ответа и не ждал вовсе, просто беседу поддержать решил. И чуть дыхания не лишился, когда Серёжа шепнул совсем близко, обдав его запахом терпкого одеколона и своим собственным, яблочно-свежим: — Вы. Редко Тихон себя чувствовал в таком глупом положении, даже отшутиться не смог, стоял, как оглушённый. А Серёжа уже без смеха отчётливо проговорил: — Извините. Каблуками щёлкнул, отошёл куда-то, с толпой слился. Жизневский так и остался на месте с пустым бокалом и с пустым же сердцем, которое внутри ощущалось слишком больно, будто разом увеличилось в размерах и упрямо давило на рёбра, желая вырваться. Больше он на приёмах не появлялся и из поместья своего старался не выезжать, у себя тоже гостей не принимал, сказавшись больным. Хотя уже ползли слухи, дескать барина-то сглазили али порчу навели. Исхудал весь, с лица спал, ходит как тень, не поёт и не смеётся. Вроде какая-то влюблённая в него девка шастала к ведьме, что за болотами живёт, да приворот сделала — вот он и мучается, света белого не видит. Тихон на эти пересуды внимания не обращал, и опровергать их не собирался, мало ли, что там болтают, меньше знаешь — спокойнее будешь. Кончилось лето, душное, почти без дождей, с растрескавшейся глиной на дорогах, с пожухшей серой травой на лугах, с белёсым безоблачным небом. Сентябрь принёс долгожданную прохладу и затяжные ливни. Вместе с ними и Тихону стало легче. Давно он не видел смешливого рыжего Разумовского, который глазами жёг, как то полуденное солнце в середине июля, и в душе рана затянулась, заросла корочкой. Болит ещё, конечно, задевать нельзя, но всё получше и дышать проще, и мысли от срамных образов очистились. Он уже думал, что можно и в городе показаться, всё звали старые приятели, сетовали, что не является ни в карты им партию составить, ни на новых барышень поглядеть, и сам в своей деревне как сыч заперся, словно заживо себя похоронить решил. — Вот со следующей недели и начну, — решил Тихон, разглядывая крупные капли, в беспорядке стекающие по стеклу. Дождь шёл третьи сутки, и дорогу, наверняка, размыло, а заставлять лошадок волочь повозку по размокшей глине не хотелось. Дай бог, на выходных непогода уступит место бледному осеннему солнцу, не такому уже горячему, но ещё способному высушить напитавшуюся влагой почву. В дверь глухо постучали, кто-то быстро коротко произнёс пару фразу, на дворе заголосили. «Дайте хоть барина предупредить, ай, что же вы!» — Тихон узнал визг Дуняши, дворовой девки, бросился в сенки, чтобы увидеть, кто там его людей обижает. И замер. — Серёжа? — Прошу простить мне мою дерзость, Тихон Игоревич, что в такое время и без приглашения, но дело неотложное. — Так проходи, конечно, чего на пороге стоять. Дуняш, ты на стол нам собери. Сергей Дмитриевич, наверное, чаю хотят с дороги. Или покрепче чего? — Покрепче, — тихо проговорил Серёжа, не спуская с Тихона горящего взгляда. Пока Дуняша проворно выставляла графин с рябиновкой, стаканы и нехитрую закуску, Серёжа молча пальцами по подоконнику барабанил, ждал, чтобы одни остались, а глупая девка всё никак не уходила, взялась какой-то букет поправлять, потом взмахнула руками, причитая, что салфетки забыла. Тихон махнул ей — иди к себе, дальше сами управимся. Недоверчиво поклонившись, Дуняша за дверь шмыгнула, и Серёжа сразу шумно выдохнул. — Ну что, за встречу? Настойка полилась в стаканы, Тихон плеснул щедро, не барышни ведь, чего церемонничать. Тем более Серёжка весь вымок, как бы не схватил лихорадку с такой-то дороги. Надо бы его ближе к огню усадить, чтобы обогрелся. Серёжа, не глядя, взял стакан, выпил крепкое словно воду, облизал красные губы. Тихон следом. Рябиновка драла горло, на языке оставалась пряная терпкость, Тихон машинально глаза вытер — от градуса, что ли на слёзы пробило? Дальше Серёжа сам за графином потянулся, налил второй стакан, так же опрокинул его в себя, не поморщившись. Поднял хмельной взгляд: — Вы уже поняли, зачем я здесь? — Даже не могу представить, — честно развёл руками Тихон, почти любуясь Серёжей. Вот он Разумовский, в его доме. И никто им сейчас не может помешать объясниться, но ведь у него, у Тихона, уже всё улеглось, переборол же он свою страсть за все те месяцы, что они с Серёжей не виделись? Спокойно же ему на сердце было? Или нет? Тихон налил себе и Серёже по третьей. Заметил, как сильно дрожат пальцы у Разумовского, красная жидкость едва через край не плещется. Да что же это с ним? Настолько продрог в дороге? Серёжа вдруг поднялся из-за стола, покачнулся, едва полупустой графин не уронив, Тихон подскочил следом — придержать. Но Разумовский от его руки отшатнулся, будто тот ударить собрался, глянул дико, пойманным в капкан зверем, губы дрогнули. И снова это его: — Извините. Тихон ещё сообразить ничего не успел, а в сенях уже дверь стукнула, раздалось на дворе лошадиное ржанье, крик Дуняши «Куда ж вы, батюшки! Убьётесь!» и быстрый топот копыт по расхлябанной грязи. — Уехали они, барин. Едва ворота открыть успели перед ним. И куда он, прости господи, в дождь, в ночь… Тихон мрачно смотрел на приоткрытые ворота. Алкоголь туманил разум, мешал понять, что же случилось. Зачем приезжал Серёжа? Да и был ли он тут на самом деле? В комнате на столе стояли два пустых стакана. Тихон взял чужой, зачем-то прижался губами к его краю. Больше они с Серёжей не виделись. Жизневский оставил свою идею ехать в город, и сам Серёжа с внезапными визитами не являлся. Ночи были уже холодно хрусткими, по утрам на лужах в глубоких колеях блестел молодой ледок, а прибитая дождями трава покрывалась искристым инеем. Зима была на подходе. И всё. Теперь уже точно. Лето выжгло, осень дождями залечила, а зима окончательно заморозит. Будто и не было никакого Разумовского в его жизни. Так — сон, морок, блажь. Оказывается, был. И никуда не исчез, не делся. Тихон гнал Бурана, молился про себя, чтобы успеть. От чего-то знал: совсем мало времени у них осталось. Тусклое ноябрьское солнце вяло пробивалось сквозь слоистый туман, вдалеке уже чернели кованые ворота усадьбы Разумовского. Буран нёсся галопом, из-под копыт летели вымокшие жёлтые листья и комки глины, на дороге перед усадьбой захрустел крупный гравий. Дом, высившийся за ними, казалось спал. Окна были пустыми, тёмными. Тихон спешился, похлопал Бурана по крупно вздымающемуся боку, от гладкой шкуры клубами валил пар, конь переступил по гравию, тряхнул гнедой головой. Жизневский быстро направился к воротам, пальцы уже почти коснулись витой решётки, когда утреннюю живую тишину разорвал резкий выстрел, вспугнув дремавших на ветвях сосен ворон. Не успел. Как же так, Серёж, Серёжка… Тихон, себя не помня, ломился сквозь колючие мокрые кусты шиповника в сторону аллеи, откуда слышал выстрел, вороны, будто в том дурном сне, орали над ним, непрерывно кружась в сером небе. — Серёжа!!! Серёжа повернулся на его крик, бледный до синевы, глаза огромные, волосы в беспорядке по плечам: — Тихон Игоревич? Тихон опустил взгляд: в руке Серёжи мушкет, от дула идёт дымок тонкими струйками. — Ты что это удумал, Серёж? — Я… Серёжа пошатнулся, выпуская из ослабевших пальцев оружие, сделал едва заметный шаг, но Тихон уже сам бросился к нему, прижал к себе, уткнулся лицом в рыжий шёлк, дурея от близкого запаха Серёжи, от самого Серёжи в собственных руках, от того, как это оказывается просто. — Глупый мальчишка, а если бы я не успел… Ты в кого стрелял-то? Серёжа жался к нему, дышал рвано, вздрагивал, пальцами вцепился почти до боли, до побелевших костяшек — не отпущу. — Змея там была, гадюка, из-под дерева выползла, и я вот… Тиш, если бы ты не появился, я бы ведь не только гадюку, я бы… — Не бери греха на душу, Серёж, молчи о таком. Я и сам всё понял, сон мне под утро приснился. А вроде и не сон, словно всё наяву было. Вот и сорвался к тебе, глупый, мой, глупый. Сам не заметил, как это «мой» с языка сорвалось. Обнимал подрагивающего Серёжу, тёплого и живого, и никак иначе про него не думалось. Мой. Вороны над ними притихли, расселись по веткам мирными свидетелями, замерли. Солнце поднялось повыше, облило оранжевым стволы елей, нырнуло в Серёжины локоны, запуталось в рыжине по-летнему, несмотря на кусачий ноябрьский воздух. Тихон стащил с себя накидку с меховым подбоем, накинул Серёже на плечи и снова стиснул его в руках, прижался щекой к прохладным волосам на макушке, не веря, до сих пор не веря, что успел. Буран недалеко от них шуршал гравием, обнюхивая жухлые пучки травы у дороги. Холодный туман почти рассеялся.