Задыхаясь от счастья

Трубецкой жил в старом, едва ли не позапрошлого века застройки доме с широкими лестницами в парадной и трехметровыми потолками. Рылеев был совершенно не удивлен. Он чего-то подобного и ожидал, ровно в тот момент, когда Трубецкой сжал его руку, погладил тыльную сторону ладони большим пальцем и как бы невзначай бросил: — Кстати… я тут живу. Недалеко. Вот в этом доме. Наверное, у него просто сдали нервы — неоткуда больше было взяться смелости, потому что он покосился влево и так же просто спросил: — Пригласишь? Кондратий давно был не в том возрасте, когда приглашение вечером на фильм или на чашечку чая воспринимается не как эвфемизм, но именно сейчас почему-то очень боялся быть понятым неправильно. Вопреки его опасениям, Трубецкой облегченно выдохнул и потянул его в сторону подъезда. В парадной на подоконниках были расставлены цветы, стояла тишина, и было почти светло от льющейся в окна белой ночи. Зачем-то — при всего пяти этажах — ездил, громыхая решетками, раритетный лифт, про который Кондратий сказал: — Никогда на таком не катался… А Сергей ответил: — Так и думал, что тебе понравится. Я обычно пешком. Дольше ждать. У него была квартира на последнем этаже с каноничным выходом на крышу и стильным ремонтом, насколько Рылеев успел разглядеть. Трубецкой запер дверь и разулся. Он тоже шагнул из своих маленьких потрепанных кроссовок на гладкий, теплый паркет, неожиданно споткнувшись, и ощутил, как прилила к лицу краска: впервые за вечер возникла неловкость, впервые стало некуда себя деть. Кондратий рефлекторно попятился к двери, но, сошедший с коврика, уперся лопатками в стену, и Трубецкой почувствовал, должно быть, что на простом, как школьная арифметика, «пригласишь?» у него закончилась смелость, потому что шагнул навстречу — закрыл его собой от незнакомого пространства своей квартиры, такой большой, непривычно-родной и теплый, уперся руками по обе стороны от головы и тихо спросил: — Можно я не буду предлагать тебе кофе? Рылеев краем глаза видел его часы на левом запястье и белоснежные манжеты рубашки, видел прямо перед собой красивую мягкую ухмылку и самые добрые на свете глаза с едва различимыми лучиками у уголков, и он мог бы кивнуть — этого хватило бы, чтобы Трубецкой понял, — но не стал. А только поднялся на носки, истратив на это последние крупицы решимости, схватился за пиджак, дергая на себя, и порывисто прижался к его губам — смазанно, сталкиваясь зубами, жмурясь и вкладывая в это так много, что самому стало на миг не по себе. Но Трубецкой понял. Потребовалось несколько секунд, прежде чем Кондратий пришел в себя, сердце перестало пытаться пробить грудную клетку, а пульс — набрать скорость взлетающего космического аппарата. Его целовали глубоко, вдумчиво, обстоятельно. Сейчас запоминалось не в пример лучше, чем позавчера на улице, отпечатывалось в памяти. Рылеев начал стонать позорно рано, открывая рот с недвусмысленным позволением делать как нравится, и вскоре уже в точности так же хватался за его плечи — иначе сложно было устоять даже зажатым между ним и стеной. Трубецкой почти сразу сунул руки под свитер, жадно оглаживая все, до чего мог дотянуться, как будто сам голодал и двое суток не мог думать ни о чем, кроме — Кондратию очень, очень хотелось бы в это верить. Его пробило крупной дрожью, когда Сережина ладонь слитным уверенным движением проехалась под свитером от живота к груди, он почти заскулил и непроизвольно свел к переносице брови, почувствовав, как сжали и тут же отпустили сосок идеальные пальцы, чуть жесткие на подушечках, но совершенно точно самые нежные и самые внимательные к нему, и ничего не смог, кроме как умоляюще хныкнуть, когда Трубецкой вытащил руку под воротом сверху и сдавил горло ровно так, как надо, запрокидывая назад его голову и съезжая губами ото рта к шее. Где-то на том же этапе подкосились колени и подогнулись пальцы на ногах: он почувствовал, что вот-вот начнет соскальзывать вниз, но этого не случилось. Рылеев немного пришел в чувство, когда над ухом вполголоса попросили: — Обними меня. — А потом пол ушел из-под ног, но он не упал, а только вцепился в Сергея, обхватывая руками за шею и ногами за пояс. Трубецкой без труда удержал его и шепнул на ухо что-то ободрительное и ласковое, ту столь желанную похвалу, которую он и не думал уже услышать. В других обстоятельствах, оказавшись у него в квартире, Кондратий рассматривал бы все, что вокруг, с жадным любопытством естествоиспытателя, но сейчас его совершенно не интересовали шкафы и полки. Он прижимался к Трубецкому, уложив голову на плечо, и согласился бы провести так остаток жизни. В спальне было светло, оттого что незашторенные окна выходили на балкон, и Рылеев успел подумать, что у Сергея идеальная икеевская кровать — с белыми простынями и приятного серо-голубого цвета шерстяным покрывалом, которое быстро сбилось к ногам. Трубецкой раздевал его, не особенно медля, хотя и бережно, где-то между поцелуями и попытками подставиться под ласкающие руки Рылеев успел подумать, что за все это время разделался лишь с его пиджаком и половиной пуговиц на рубашке. Наверное, об этом подумал не только он, или мысль слишком явственно отразилась у него на лице, потому как Трубецкой неуместно покровительственно прижался губами ко лбу и вполголоса спросил: — Можно, я..? Кондратий кивнул, не имея ни малейшего желания спорить, переключил внимание на ремень, и пуговицу, и молнию на брюках, погладил, приспустил с бедер, прежде чем просунуть руку под белье. Ощущалось по-новому, совсем иначе — ни в какое сравнение не шли те несколько раз с однокурсниками на каких-то невнятных вписках, и тот вечер, когда Миша за шкирку выволок его в понтовый гей-клуб, не годился тоже. Как будто по-настоящему получилось только теперь. Потому что не нужно было спешить, и не было орущей музыки, других парочек за стенкой или жуткого опьянения, от которого не помнишь и половины, и он смотрел Сергею в глаза, смыкая пальцы на члене и медленно двигая рукой, и видел его огромные зрачки и упавшую на лоб челку, и слышал, как он втянул носом воздух и медленно выдохнул через рот. Трубецкой снова пробормотал какое-то нежное одобрение, от которого захотелось взвыть, скинул рубашку на пол и навис над ним, совершенно великолепный, лучше, чем в самом элегантном своем костюме, лучше даже, чем в черной водолазке, идеально облегающей его сильное, гармонично сложенное тело. Он плавно, с нажимом провел руками по бедрами, подхватил под согнутые колени, подтаскивая Рылеева к себе; отвлек поцелуем от боли первого проникновения и терпеливо целовал, медленно двигая пальцами, пока боли не осталось совсем. Кондратий закинул на него правую ногу, упираясь пяткой в крестец, задышал, расслабившись, глубже, и обнял его за шею. Почти не удивляло поразительное спокойствие — Трубецкой выдавал себя только взглядом и голодными мокрыми поцелуями, в остальном сохраняя самообладание. Будь Рылеев им, он бы тоже не нервничал. Сергей был спокоен и осторожен, оставляя за ним право метаться по подушке, хватать ртом воздух и тянуть на себя за плечи. Он считывал то ли по губам, то ли сразу с подкорки, но ему не пришлось объяснять дважды — он сцеловал с губ еле слышное «пожалуйста»; Кондратий всхлипнул сперва от пустоты и тут же — новой, совсем иной по ощущениям заполненности, впился зубами в его плечо, пальцами — в спину, наверняка оставляя на лопатках мелкие полумесяцы от коротких ногтей. Трубецкой зашептал на ухо успокаивающие, отвлекающие нежности, навалился всем весом, надежно прижимая к кровати, замер, давая привыкнуть. Рылеев забросил на него вторую ногу и крепко сцепил ступни в явном намерении не отпускать. Первые толчки дались тяжело, медленно, он дышал через раз, Трубецкой терпеливо ждал — можно было только позавидовать его выдержке. Вскоре стало легче, хорошо не только от мысли, что это все с ним, а просто — хорошо. Рылеев снова откинулся на подушку и закивал в ответ на вопросительный взгляд. Сергей приподнялся, почти выпрямляясь, уперся рукой в кровать и двинул бедрами сильнее. Если бы Рылеев знал об этом заранее, он обязательно рассмеялся бы оттого, какие вопросы можно решить попутно, просто оказавшись в одной постели. Его Сергей превратился в Сережу так же легко, как они соскочили на ты, за исключением неловких смешков и глупых в своих громоздкости вопросов, вроде «как мне тебя теперь называть». А его Сережа был внимательным и чутким, и тихим, но совсем не скрывающим удовольствия, и он так правильно вжимал Кондратия в мягкий матрас, что к этому не годились никакие расхожие определения. Его рука двигалась плавно, уверенно, без резких рывков; второй он поймал Кондратия за запястье, чтобы прижать к постели и, распластав раскрытую вверх ладонь, переплести и крепко сжать пальцы. Он уже не пытался сдуть со лба выбившуюся челку, и глаза, смотревшие на Рылеева из-под нее, совсем утратили естественный бледно-голубой оттенок, затянулись сплошной предгрозовой завесой. Трубецкой безошибочно уловил его приближающийся оргазм, плотнее сжал пальцы, быстрее задвигал рукой и с необъяснимым, почти отчаянным наслаждением прикусил кожу на сгибе между плечом и шеей, словно вбирая всю его дрожь до самой последней капли. Этого было, пожалуй, слишком много для и без того перебравшего впечатлений Кондратия. Он, еле дыша, уставился в потолок стеклянеющим взглядом и простонал по инерции, оттого, что Сергей толкнулся еще дважды, прежде чем упасть рядом, почти придавливая его к кровати собственным весом. Блаженное отупение длилось еще несколько минут. Многочисленные фильмы, где красивые герои лежат рядышком, раскуривая по сигарете, определенно, врали или недоговаривали — аккуратно сдвинуть Трубецкого в сторону пришлось не почему-то, а из-за того, что плечо под ним начало неметь. Он пробурчал извинение, поцеловал родинку на этом плече и послушно отполз к краю. Перебарывая чудовищную леность, Кондратий медленно перевернулся на бок и протянул пальцы к его спине. Там действительно наметились мелкие розово-красные полумесяцы. Непроизвольно это вызывало улыбку. С облегчением — и (это поражало особенно) при полном отсутствии удивления — Кондратий подумал о том, что любая неловкость, которой стоило опасаться, любое раскаяние в предрассветный час обошли их стороной. Напротив: дышалось гораздо легче. Обрадованный этим неожиданным выводом, он подполз ближе, закинул на Трубецкого руку, закинул ногу. Устроил подбородок у него на плече и, совсем не таясь, с удовольствием куснул за ухо. — Р-р-р, — неправдоподобно отозвался Сергей и тут же совсем по-котовьи зевнул: — В душ бы надо. — Надо, — согласился Рылеев, с трудом перебарывая желание последовать его примеру. Хорошо все-таки, что было почти светло: так можно было без зазрения совести любоваться его лицом.