Два двадцать
23 сентября 2021 г. в 01:41
Испачканная послервотной аскомой салфетка падает с края больничной койки и летит вниз, подобно осеннему листу. Справедливости ради или просто совпадение — на улице октябрь.
Ты всегда борешься до последнего, к сожалению, не в этот раз. В этот раз сил у тебя не осталось даже на то, чтобы просто дышать, не говоря о попытках лечиться. Тебе уже откровенно плевать на все. Каждый день вижу этот твой взгляд в потолок и кучу аппаратов. Они тебе, конечно же, не помогут. Но ты все ещё подключена к ним — врачи пытаются бороться за тебя и каждый раз вытаскивают с того света.
Тебя госпитализировали прямо со съемок — мертвенно-бледную и без сознания. Диагноз, поставленный врачами, не утешал.
Анорексия.
Я начал подозревать, что что-то не так, когда ты перестала есть со мной, отговорок обычно было две — не голодна и поела с друзьями. Когда ты заикнулась случайно, что у тебя задержка, сразу сложилась более цельная картинка.
Я пытался уговорить тебя сходить к врачу. Ты отказывалась, говоря, что все нормально, мол, гормоны сбились. Я верил.
Делал вид, что верил.
Месяц назад тебя отпустили домой. Ты не вылечилась, я знаю, просто делала и говорила то, что было нужно — силой пихала в себя еду и говорила психологу то, что она хотела услышать.
Но вернувшись домой ты снова перестаёшь есть. Пытаешься, но каждый раз рвешь. Организм больше не принимает еду. Я готовлю отдельно для тебя, все, что захочешь. но проблема в том, что ты «не голодна». Надо, наверное, было силой заставлять тебя есть. Но я не мог так поступить с тобой.
А теперь ты, черт возьми, умираешь.
— Нормально все будет, — хмыкаешь, как ни в чем не бывало. Будто и не ты вовсе на грани смерти.
Анорексией и отказом от еды ты посадила сердце и себя убила.
— Конечно, нормально, заяц, — улыбаюсь, взяв тебя за слабую ладонь. Осторожно поглаживаю руку, разглядываю светлую, просвечивающуюся кожу, сквозь которую вижу тонкие нити синих с зелёным оттенком вен.
Вчера ты сломала ноготь, слегка зацепившись за одеяло. А каждое утро, проводя рукой по твоим волосам, я ощущаю, как в моей ладони остаются целые спутанные комья твоих некогда роскошных локонов.
Но лечиться у тебя сил нет.
Хотя, наверное, ты просто не хочешь этого. А я не мог заставить тебя поесть. Так что в большей степени — это моя вина.
— Не кисни, выкарабкаемся, — ты слабо сжала мою ладонь и также слабо улыбнулась потрескавшимися сухими губами. — Тебе пора, Юр, тебе скоро на работу. Ты не должен сидеть со мной всю ночь, — осторожно поглаживаешь мою руку.
Я знаю, понимаю, что не выкарабкаемся. И что как бы я не верил, уже ничего не будет. С тобой, Саш, уже ничего не будет.
Ничего.
— Я очень сильно, — целую её в кончик носа, — люблю тебя, Саш.
Ты знала, что я все равно не уйду, буду сидеть под палатой до утра — хорошие деньги творят чудеса, но, к сожалению, не в твоём случае. Черт.
Ты просто понимала, что умираешь, и не хотела, чтобы я это видел. Но я все равно увижу. Узнаю. Я морально готов к этому.
Да ни черта я не готов!
— Юра.
Оборачиваюсь у самой двери, от волнения сжав её ручку сильнее. Ты улыбаешься, немного неловко, но словно подбадривая, словно подготавливая к худшему.
— Ты только не проебись там, ок, да?
Смеюсь.
И смех этот совсем уж нервный, как у сумасшедшего. А может я и правда уже сошёл с ума? Тогда это многое объяснит.
— Обещаю.
Мы оба знали, что это прощание и прощение. И оба ничего не делали. Ты не хотела, я не мог. Конкретно сейчас я уже бессилен.
Я помню, как сидел возле палаты, глядя на тебя сквозь окно. В свете слабых ламп ты казалась ещё бледнее. Противный, уже приевшийся писк бил по ушам, как и всегда. Но так я точно знал, что ты ещё жива.
Ещё со мной.
Умерла ты во сне. Не помню, как я позвал врача, не помню, как чуть не снёс регистрационную стойку, не помню ничего.
Только длинный, протяжный писк аппаратов, которые говорили о твоей смерти, тяжёлый выдох врача и его неутешительное:
— Время смерти: два двадцать.
Два двадцать — время, когда затонул титаник и когда ты умерла. Справедливости ради или просто совпадение, но «Титаник» — твой любимый фильм.