***
1 октября 2021 г. в 10:43
— Ты женат? — спросил Савченко. Андрей отмахнулся и мысленно поставил галочку: этот точно не женат. Кто же за такого скользкого типа пойдет?
Андрей уверен в своей способности видеть людей насквозь. А потому старается смотреть на них пореже — если только это не фигуранты его дел. Для надежности он носит тёмные очки. Конечно, только летом, но здесь такое лето, что это в любом случае выглядит подозрительно. Чтобы никому не пришло в голову отпускать шуточки о его имидже, он старается поменьше улыбаться. Особенно в дождь.
Савченко хочется расхохотаться прямо в лицо Андрею, чтобы смехом сдуть с него и очки, и напускную суровость. Но тогда темные очки сдует и с самого Савченко, а этого допустить никак нельзя.
Андрей не хочет себе в этом признаться, но Савченко, не снимающий очков, даже когда солнце захлёбывается в тучах, вызывает у него подозрительный прилив доверия. В голове у Андрея Савченко говорит: «Я не влюбляюсь». А стоило бы, думает Андрей, глядя на белокурую администраторшу гостиницы «Русь», которая раскрывает Андрею его тайное предназначение быть стажером настоящего писателя. Андрею кажется, что он стажер художника-мультипликатора: пчела на картинке вот-вот зажужжит и ужалит его в нос.
Видеть людей насквозь — значит еще и читать их мысли. Поэтому в машине очень шумно: кроме воя ветра и скрипа асфальта Андрей постоянно додумывает за Савченко его неозвученные размышления.
Что думает Савченко на самом деле, скрыто и от самого Савченко. Он слишком увлечен тем же самым: читает чужие мысли. Как минимум неустанно убеждает себя, что это так.
— Твой? — спросил Витя Комар, застав Савченко врасплох таким простым вопросом. Савченко не успел закрыть рот и сделать лицо посерьезнее. Само собой вырвалось протяжное, почти радостное «мо-ой». Андрей, с пистолетом наголо штурмующий полную неведомых опасностей пасеку, пробудил в Савченко нездоровое, опасное даже, доверие.
«Я не доверяюсь», — думает Савченко, но эту мысль некому прочитать: Андрей, перебирая мягкую щенячью шерсть, погрузился в собственные невесёлые думы.
Савченко разливает коньяк, и Андрей у себя в голове не только не отказывается, пусть и за рулем, а еще и говорит: «А давайте на брудершафт!» Савченко смотрит на него таинственным взглядом (какими же еще взглядами писателям охмурять красивых провинциалок?) и спрашивает: «Хочешь меня поцеловать?» Его голос, мягкий, как мох на краю болота, звучит опасно, как илистое дно. Невозможно понять, когда он пошутил, а когда предельно серьезен. Он и сам едва ли понимает.
— А давай на брудершафт, — шелестящий голос реального, а не мысленного Савченко с плеском падает в бокал.
— На ты я с вами и так могу перейти, — отвечает Андрей. — Но не буду.
Дождь за стеной и треск костра навевают обманчивое ощущение уюта. Оно только усиливается, когда Савченко смотрит на прикорнувшего на досках Андрея.
— И откуда ты только взялся? — шепчет он, но у Андрея хороший слух. (Ишь ты, прорезался, не то что днём раньше, когда ему настоятельно рекомендовали прислушиваться к приказам начальства).
— Я не взялся, я тут родился, — сонно огрызается Андрей.
— Стало быть, где родился, там и пригодился, — Савченко тянет слова, и они превращаются в вязкий кисель, в разбавленное дождём болото, растекаются лужами внутри его головы. Когда он просыпается, ему кажется, что голос Савченко всё еще звучит. Но того уже и след простыл.
Из круглосуточной шаурмы доносится еле уловимая мелодия. Савченко кажется, что это злой летний комар залетел из леса и грозится прокусить ему ухо. Мелодия оседает на волосах и на губах, ею пропитано, как соусом, мясо в лаваше. Ту же самую мелодию он слышал в квартире у Лены, и теперь она преследует его. Он пытается нарисовать её, но карандаш ломается, и слова песни ускользают от возмездия, терзая мозг навязчивым рефреном. Когда спустя сутки та же самая песня раздается из магнитолы в машине Семена, Савченко кривит рот, но ничем не выдает своего беспокойства. Может быть, она объявила на него охоту.
— У меня к тебе завтра будет просьба небольшая, — слышит Андрей сквозь дрёму. Он не уверен, снится ли ему голос Савченко или нет, но на всякий случай отвечает, громко и чуть ли не по слогам:
— Я не по этой части.
— Это прекрасно, — голос словно раздевает его, и Андрей ёжится, плотнее натягивая на себя толстовку.
— Ведь никаких частей я тебе не предлагаю, — шуршит карандаш по листу. Мысли не останавливаются ни днем, ни ночью, лист исправно транслирует их, свои и чужие, все мысли мира, все мысли о мире, весь мир, полный мыслей…
Проснувшись в пустом номере, Андрей едет домой, и улицы, такие же пустые, словно и не было тут никогда никакого Савченко, двоятся перед глазами. Хочется вытереть слёзы, снять тёмные очки, но в глазах предательски сухо, а очки валяются на торпеде.
— Только целое, — скрипит вместе с закрывающейся дверью, катится мягкими шагами по ковру.
Андрею кажется, что это он сам двоится. Один он — эта дорога, уползающая прочь отсюда, не то на болота, не то в далекие большие города. А другой он свернулся клубком на гостиничной кровати и засыпает под чириканье фломастера по листу, и всё его тело стало этим листком, и мысли этого страшного серого человека покрывают его кожу, а он никак не может заглянуть себе за спину и прочитать их.
С трудом припарковав машину, Андрей вылезает из нее в объятия медового рассвета, ковыляет в свою страшную серую квартиру и окончательно понимает, что чтение мыслей — это не по его части.
«Я не отступаюсь», — думает Савченко, и его мысль тонет, не успев ужалить Андрея холодным лезвием. Андрею кажется, что это лучшее место на свете: здесь, в опасной близости от болота, у него не остается сил придумывать чужие мысли. Ему даже свои собственные мысли здесь незачем думать. Остаются лишь: напряжение в ногах, боль в простреленной ключице, ужас и ярость, на которых он, как на злых быстроногих лошадях, вытаскивает Савченко на берег.
— Сделай мне искусственное дыхание, — хрипит Савченко, и его голос сливается с хлюпающим вокруг, сверху и снизу, со всех сторон, болотом.
— Вы бредите, — тусклым голосом отвечает Андрей. Ему мерещится лай собак и голоса своих (каких еще своих? — теряется где-то во мху).
Савченко смотрит в болото над головой, в тучи ила, плывущие над ними, и беззвучно открывает рот. Два дыхания смешиваются, Савченко втягивает в себя его воздух, его мысли, и непонятно, кто за кого дышит, и чьи мысли вторгаются в чужую голову. Савченко мерещится мелодия старой эстрадной песни, но ей здесь неоткуда взяться, разве что болото подавилось ею, когда пыталось его сожрать, выплюнуло, не раскусив.
Лена ушла, обняв его на прощание, а он всё тряс и тряс головой. Мелодия никуда не девалась. Словно болото повредило ему уши, и теперь до скончания времен придется слушать это слезливое хлюпанье.
Он проверил свою интуицию на прочность. Как и в любом другом городе. Если девушка, то лишь та, что сразу вызывает призрачное, ни на чем не основанное уважение. Чтобы потом оно подтвердилось. В каждом втором городе он оставлял такую девушку — зарубку на память об иллюзии доверия, о возможности притвориться самим собой, тем, кого забыл, потерял или вовсе не знал.
Как и в любом другом городе — если напарник, то разочарованный и разочаровавший. Как иначе поддерживать имидж невыносимого, несговорчивого и непобедимого.
Только здесь промашка вышла. Савченко смотрел на Андрея, сорившего семечками, как и в первую их встречу. Андрей смотрел под колеса своей машины. Савченко ждал, когда же он достанет оружие и последней пулей, а может, и семечкой, тут уж без разницы, пристрелит наконец это — и откуда ты только взялось? — доверие.
Савченко водил языком по дёснам, как щупают зубы после драки, после нечестного удара исподтишка, после неудавшегося поцелуя. Вот сейчас Андрей развернется, снимет очки и протявкает, как глупая старшеклассница: «Дяденька, возьмите меня с собой». И тогда можно будет с видом победителя взойти на паром и отчалить прочь из этого болота.
Я не взялось, я родилось! — скалилось доверие. Мертворожденное ты, — морщился Савченко, — как это я сразу не заметил. В стекло его темных очков бились чокнутые августовские мошки, отчаянные и непобедимые.
Пауза затянулась, и Савченко просто протянул Андрею руку для прощания. В некоторых городах оставались непогрешимые, не подводившие, не проронившие ни одного лишнего слова напарники. Обычно на кладбище.
Савченко нахмурился: Витя Комар в самом деле стал ему кем-то вроде напарника за эти несколько дней. Но у него на пасеке никакого радио не было и навязчивые мелодии в голову не жалили.
Андрей посмотрел на протянутую руку, а потом на Савченко. Как на идиота. И сказал коротко:
— Садитесь, я отвезу.
Машина мягко оттолкнулась от берега и поплыла по трассе прочь от прибывающего парома, от города, от болота. Савченко привалился плечом к стеклу и подумал, что сошел с ума. Салон заполнила до потолка песня, выплеснувшаяся из его головы. Похрипывая и покашливая, заглушая ветер и мысли, старая магнитола уверенно провозглашала: «Если б не было тебя, скажи, зачем тогда мне жить?..»
3-7.09.21