The great pumpkin, Sam Winchester

      Если кто-то желает утешить и успокоить своё израненное сердце, он будет с тоскливой верностью ждать такую осень.       Тихую. Пахнущую алыми коронами из тлеющих кленовых листьев и кленовой же горечью в остывающем кофе. Мерцающую золотыми улыбками тыкв. Осень крадёт любую тревогу, терзающую и неумолимую, и утаскивает в туманное никуда, в тупик бесконечной серой аллеи.       Октябрь пахнет призрачным и неуловимым счастьем. В октябре Сэму Винчестеру становится капельку легче, и шрамы по ночам ноют меньше, хотя, казалось бы, стоило ожидать обратного. В октябре строчки воспоминаний и плохих стихов ложатся на гладь листов легче, подобно лисятам, уставшим играть в летнем тепле.       В октябре смеющийся Габриэль отворяет дверь всем местным ребятишкам. Они задолго до Хэллоуина тянутся к их дому, зная, что здесь всегда могут получить ореховое печенье и невиданные конфеты, которые ни в одном из магазинчиков их города не найдёшь. Сэм улыбается: любовь Габриэля к детям просто изумительна.       Он знает, что местные дети давно придумали легенду, что в их доме живёт ведьма, потому что любопытный детский глаз высматривает странные вещи, засушенные травы под потолком и таинственные амулеты.       О, думает Сэм, заклинание из книги Ровены выписывая, они настолько правы.       Только зачем-то окрестили ведьмой их дочь.       (Насколько Сэм знает, Софи вовсе не против — и ходит, всем довольная, потому что ведьму со своей благодатью действительно может изобразить. Весьма стереотипную и забавную ведьму с веснушчатым носом и непослушными косичками.)       В октябре Кастиэль и Дин заходят к ним в гости капельку чаще, хотя они живут совсем рядом — рукою подать. Габриэль ворчит, что кто-то скучает не по брату и племяннице, а по его сезонному тыквенному пирогу, и Дин каждый раз придумывает новый возмущённый ответ. Не забывая стащить ещё один дымящийся и ароматный кусочек с тарелки.       У этих двоих искристые колкости больше напоминают драку тяжёлыми пуховыми подушками. Как дети, ей-богу.       (Сэм переглядывается с Касом — и видит, как у того дёргаются уголки губ каждый раз от немого и дрожащего смеха. Им не нужны билеты ни в цирк, ни в театр, когда Габриэль и Дин устраивают очередное представление, а после сидят, довольные жарким спором и улыбками на лице любимых.)       Им не нужны билеты на концерты.       Когда приходит октябрь в рыжевато-медной мантии и звёзды пахнут подползающим к саду инеем, Габриэль достаёт гитару и тихонько перебирает струны, наигрывая что-то старое и печальное. Тогда Сэм засыпает, кутаясь в тёплом свитере, у него на плече.       Внутри всё болит чуточку меньше.       У Габриэля — целая шкатулка рассказов про старые времена. Про музыкантов, живших много отгоревших лет назад. Сэм чувствует себя самым богатым человеком на Земле, потому что он узнаёт то, о чём иные не ведали бы никогда. Пожалуй, с частью знаний — о том, что пришлось пережить — он предпочёл бы расстаться.       Габриэль перебирает струны гитары. Его игра не безупречна, он не гений и музыку сам написать не может, но в том, как Габриэль касается инструмента, всё полнится невыразимой любовью. Пускай он твердит, что на творение не способен, но Сэм видит:       Габриэль делает живым и ярким всё вокруг себя.       Габриэль — молчаливое принятие всех грехов. Габриэль — бесконечная любовь к историям и сказкам. К своей семье.       Габриэль баюкает его, когда Сэму снятся кошмары — ад и выжигающее весь мир за окном пламя. И когда страшные сны снятся их маленькой Софи, плачущей из-за осенних гроз и отводящей глаза от ангелов.       От пустоглазо-прекрасных статуй ангелов.       Но вовсе не из-за сериала, который они смотрят каждый воскресный вечер, а из-за того, что знает: из таких, как она, остался только её кузен. Из-за того, что знает, каким недобрым взглядом смотрели на неё спустившиеся с небес.       Габриэль шепчет ей, что никому-никому свою маленькую принцессу не отдаст, и легче становится не ей, а Сэму.       Потому что ему тоже так страшно.       Господи, как же ему страшно — всё потерять.       (Потому что серая дымка октября отдёргивается, пёстрая толпа людей, растворяющихся в сладостном Самайне, теряет человеческих облик, и Сэм знает, что в мире есть вещи страшнее, чем тысячеликие крашеные маски.       Потому что когда октябрь рассыплется паутиною, из дымящегося пепла выберется ноябрь, и роковое второе число.)       — Знаешь, как творятся иллюзии, Сэмшайн?       Обрести в Габриэле лучшего из всех возможных собеседников оказалось подарком вселенной. Ещё тогда, давно, когда Сэм не верил и не гадал, что у них всё-таки что-то да получится. Ещё тогда, когда Сэм ожидал пустой и холодной постели на каждое утро. Подвоха. Того, что заигравшийся трикстер заскучает и унесётся в урагане своей таинственной жизни куда-то далеко, где Сэму нет места.       Все, кого он любил, однажды уходили.       — Нет, этому я точно не научусь, — фырчит Сэм, следя, как распускаются стоящие в вазе полузасохшие осенние анемоны, подвластные колдовскому жесту. — Нужно иметь потрясающую фантазию, чтобы сбежать от реальности?       От простого и незатейливого волшебства он приходит в восторг — и Габриэль улыбается, смотря на него. Габриэль уговорил магию не бросать — и Ровена, конечно же. В прямолинейное манере заявившая, что если она потеряет самого талантливого ученика за три столетия, она придушит его собственными руками.       — Ноуп, — Габриэль ласково влажную чёлку от лба Сэма отводит. Заклинание не получалось слишком долго. — Нужно иметь потрясающие интерес и любовь ко вселенной, чтобы уметь отразить во всех красках полноценный образ.       — Магия из сердца, как в сказках? — смеётся Сэм. — Софи будет в восторге.       — Можно и так сказать, — пожимает плечами Габриэль. И щурится, губу закусывая лукаво. Этот невинный жест — истошный сигнал об опасности или подвохе для всех, кто трикстера знает. А для Сэма… Сэм ещё при первой встрече от него глаз отвести не мог. — Осторожнее, тыковка.       Когда Сэма перестали раздражать его шутки и бесчисленные прозвища? Или с первых секунд они манили его, кружили своими тайнами, полнотою, яркостью и озорством жизни? Жизни, до которой охотнику никогда было не добраться.       — Ты придумал мне новое прозвище?..       Через секунду одна из небольших и вялых тыкв, которые Сэм пытался хоть как-то, чёрт возьми, увеличить и сделать капельку аппетитнее, взрывается.       Сэм глупо моргает, пока по лицу у него стекает вязкое и сладковатое, капая на фланелевую рубашку — его вторую любимую, между прочим. (Первая любимая сейчас — на Габриэле.)       — Нет, — весело отвечает Габриэль, слизывая рыжую мякоть с испачканной щеки Сэма. — Я лишь пытался предупредить своего любимого мужа-колдуна об опасности. Отличная тыква, Сэм Винчестер!       Весь стол и подозрительно набухающие рядом тыквы изляпаны, как и многострадальная рубашка, за ворот затекает липкое и противное, а на Габриэле — ни капельки останков тыквы, что Сэм и спешит исправить: притягивает к себе, усаживая на колени, чтобы мстительно испачкать хитрое лицо ладонями и губами.       И его рубашку.       «Свою», — запоздало доходит.       — Не очень-то ты торопился.       — Ты всего лишь испачкался, я избавил тебя от более тяжких потерь, — мурчит Габриэль. От одного взгляда на него, игривого, перехватывает дыхание, и злиться не очень-то хочется. Потому что злости в Сэме за все годы уже не осталось, всё выжгло давным-давно концами света, щемящей тоскою по обретённому и потерянному и бесконечными кошмарами. Но Сэм хмурится для вида — чтобы Габриэль успокаивающе поцеловал в морщинку между бровей. — Может, я всего лишь хотел заманить тебя в ванную, м? Тебе не мешает расслабиться.       В ласковых словах рядом с очевидно-дурацким и таким родным флиртом прячется такая же родная и знакомая забота. Габриэль видит, как Сэм напряжён, как с концом октября всё чаще из дымчатой мглы к нему тянутся призрачные руки. Как Сэм, в бесконечно длящихся мгновениях прячась, от тёмного и душащего убегает.       Потому Сэм мычит в чужое плечо: «Убираться здесь будешь ты», и трикстер, его невыносимый трикстер, отзывается приглушённо-возмущённым: «Эксплуатация». Пускай ему всё исправить — лишь щёлкнуть пальцами.       Пускай ему приходится всё исправлять в извороченной груди Сэма не мгновенным волшебством, а а терпеливой любовью и верой.       Габриэль не должен его спасать.       Габриэль и не спасает — но помогает найти верный путь и не терять надежду.       Только целует его так, что все призраки, смущённые, отворачиваются; уже в ванной стаскивает ненужную рубашку, и Сэм больше никаких шрамов и следов на своём теле не стыдится. Даже тех, что оставил когда-то сам.       У Сэма страхов — не сосчитать.       Ему снится, как рыжая листва, бесовской октябрь оборачиваются бешеным и бушующим пламенем, каждая тыква и теплеющий золотой месяц — сжирающий и хохочущий адский огонь.       Ему снятся обгорелые перья, оседающие на пальцах ноябрьскими слезами, кровь на руках — он просыпается и она не исчезает долгие пару мгновений.       Бесовская росстань; жёлтые глаза, пылающие ярче свеч; пустые зрачки — чёрная озёрная вода; кривящийся в ухмылке раненого и потерянного ребёнка дьявол; бесконечно долгое мгновение перед открытой пастью…       Сгорающие мать и Джессика, сорвавшийся пульс отца, пугающе-безмолвный Дин в его объятиях.       Сколько лет во снах Сэма пылал весь мир, а коробок спичек он находил у себя в руках?       Сэм просыпается, и рядом спокойно дышит дремлющий Габриэль. Он тут же вскидывается — и бормочет что-то огорчённо, потому что во всём винит себя.       Не всегда благодать, в которую он Сэма закутывает, защищает от кошмаров. Потому что подчас они самому Габриэлю снятся — ад и белоснежный костюм скалящегося Асмодея. Не убежать и не спрятаться. Не всегда получается выиграть.       Но когда Габриэль целует его в шрам на ладони — давным-давно упал, распорол об стекло — это возвращает в реальность лучше любой боли.       Жизнь была беспрерывным Хэллоуином, но…       Но когда в гостиной на тебя смотрит окаменевший плачущий ангел из Доктора Кто — это уже перебор.       Он знает святое правило не моргать — и всё равно моргает от неожиданности, слабо надеясь на глупую шутку.       Ангел оказывается гораздо ближе, чем стоило реалистичной сериальной фигурке.       …Увидишь такое без предупреждения — очнёшься у реальных ангелов быстрее, чем моргнёшь.       Ангел — оскаленная пасть, слепые глаза, застывшие у кончика носа когтистые пальцы — никуда исчезать не собирается. Но моргать Сэм не решается.       Пускай ему почти не страшно.       Потому что он знает, дело чьих шаловливых рук грозно над ним нависает.       — Если бы ты снова моргнул, он тебя обнял, — расстроенно подаёт голос Софи, и жутковатая иллюзия плачущего ангела тает. — Им очень одиноко. Они хотят обниматься.       Это первый вдох, сделанный за последнюю минуту. Сэм мягко присаживается рядом с нею и улыбается: он счастлив, что у его дочки потрясающая фантазия и невероятно доброе сердце.       — Софи, — мягко произносит он, — это была замечательная и очень реалистичная иллюзия. Но всё-таки будь осторожна, когда творишь вещи, которые могут всерьёз напугать кого-то, ладно?       — Прости, пап, — Софи морщит нос виновато, сникая. — Я не подумала.       Сэм целует её в макушку, притягивая к себе, шепча: «Просто предупреди в следующий раз, ладно?» И: «У тебя так хорошо получается, моя принцесса», и Софи мигом расцветает, оправляясь от огорчения и стыда — сразу же хвастаться своими иллюзиями начинает, сияя.       Кажется, буквально.       Клятвенно заверив, что постарается никого не пугать, не предупредив.       Сэм так безумно боялся стать плохим отцом.       Сэм так безумно боится этого до сих пор — и не менее боится её потерять. Будто его дочка растворится в воздухе, словно её и не существовало никогда на свете, будто кто-то из его кровавого и жуткого прошлого дотянется до неё. Заберёт у них.       Будто их маленький мир рухнет, как карточный домик. Обратится обманной иллюзией, мимолётным утешением ада. Страшнее всего сны, в которых он теряет дочь.       Но, наверное, у Сэма никогда не хватило бы фантазии, чтобы вообразить всё это. И на то, чтобы придумать Софи, которая хмурится из-за него, замершего: «Всё хорошо, пап?».       — Всё хорошо, принцесса, — выдыхает он.       Ему приходится успокаивать задыхающееся сердце. Напоминать себе, что он не должен никому проклятых сделок, которые заберут у него самое дорогое.       — Просто подумал, — и белоснежный бантик на золотистой косичке поправляет, — что у тебя волосы, как у твоей бабушки.       Мэри с фотографий ласково им улыбается.       Если сидеть долгими вечерами, перебирая старые снимки, всё кажется диковинным сном. Страшной сказкой в глухую ноябрьскую ночь. Отголоском фонарей в дымчатом тумане.       Когда-то Сэм чувствовал себя маленьким мальчиком, заблудившимся в поле с высокими травами, который наконец-то выбрел от луговых колдовских огоньков к родному дому. Вернулся.       Иллюзия плачущего ангела уже не кажется такой жуткой, когда её ожидаешь. Габриэль, гордый и довольный, треплет Софи по макушке. Плывущий образ ангела держится недолго и тает спустя пару минут, дрожа, но перед этим Сэм всё-таки робко его касается, приобнимая. Только ради восторженно хлопающей в ладошки дочери, разумеется.       Даже монстрам нужна любовь.       (В конце концов, когда-то он считал чудовищем и себя.)       В октябре опавшие листья шепчутся, будто рассказывая истории, которые узнали за долгое лето из уст людей.       Но каждой осенью наступает неизменный день, когда Сэма не выманить из дома ни на пробежки в парке, ни за кофе, ни по каким делам.       Утром он просыпается и переворачивается сразу же на бок. Сэм больше никогда не хочет видеть перед глазами потолок. Особенно в этот день.       Он прячет лицо в изгибе чужого плеча.       — Доброе утро, Сэмшайн.       Мягкие и осторожные касания, пальцы, вплетающиеся в его волосы… Из себя даже «доброе утро» не выдавить. Хочется раствориться в чужих объятиях. Не отходить ни на шаг. Промотать чёртов день, чтобы дышалось легче.       Он мычит что-то в ответ, надеясь, что Габриэль поймёт.       Не отпустит его.       Не исчезнет.       С кровати всё равно необходимо встать. Приготовить завтрак для дочки. Позвонить Кастиэлю.       Серый туман баюкает в своей пелене город; Сэм жмурится, смотря на сиротливые силуэты редких прохожих. После шумного Хэллоуина улицы дремлют долгие дни, непривычно тихие.       У него мёрзнут руки, он не знает, куда себя деть, и бродит по спящему дому. Очередная неприкаянная тень.       Почти каждое второе ноября в груди что-то больно ноет — не только из-за мамы или Джессики. Он давно их отпустил. Но всё пережитое наваливается паутинистым комом, сжимает серыми лапами сердце, напоминает и шепчет, что всё однажды сгорит, исчезнет, отнимется…       Второго ноября Сэм молчит, улыбаясь слабо, когда Софи показывает ему рисунки или рассказывает про то, где она гуляла вчера со своей двоюродной сестрёнкой и Джеком. Второго ноября Габриэль перестаёт шутить.       Габриэль приносит ему тыквенный латте, накрывает клетчатым пледом и целует в лоб. Понимающий. Бесконечно любимый. Сэм никогда не сможет выразить это в полной мере и — в этот день — свою благодарность и нежность облечь в слова. Но Габриэль его и не просит.       Второго ноября Сэм не поднимает на зеркала взгляд.       — Что бы ни случилось, мы рядом, ладно? — пальцы Габриэля нежно гладят скулы. — Если потеряешься в воспоминаниях, мы всё равно тебя найдём.       — Как в прятках, — Софи забирается к Сэму на колени, и от этого невозможно сдержать ломкую улыбку. — Ты спрячешься в тумане, но у нас есть фонарики.       «Вы сами — мои фонарики».       У него ещё будет время это сказать — пускай не сейчас. Долгие-долгие дни и годы, которые однажды прогонят с крыльца всех призраков и зловещий шёпот.       У Сэма на щеке — отпечаток страницы из колдовской книжки, на которой он задремал.       Во снах — тревожное и беспокойное, но он открывает заспанные глаза и ловит мирный шёпот телевизора в соседней комнате, весёлый голос Габриэля, болтающего по телефону с братом — каким именно, не понять — и раздражённый звук струн. Кажется, кое-кто добрался до чужой гитары.       Тихо.       Необыкновенно тихо.       Когда становится тяжелее, он начинает вспоминать всё хорошее, что с ним случалось.       (Ровена, которая смеётся над рассказом о том, как Сэм жестоко убил несчастную тыкву; Дин, обещавший заглянуть третьего, потому что знает, что второго — лучше не стоит; Кастиэль, мягко касающийся плеча — безмолвная поддержка и невыразимое тепло…)       Октябрьские весёлые огоньки догорают, но в их волшебном доме тепло даже в самую холодную и серую ночь. Прошлое скребётся в стекло и двери, прошлое заглядывает в окно, но ему всё легче выдерживать его тоскливый взгляд.       Он не виноват в том, что случилось.       Он подходит к Габриэлю, крутящемуся у плиты, и обнимает его крепче, прижимая к себе. Габриэль улыбается и, изворачиваясь, целует его в щёку — с тем самым отпечатком страницы, и у Сэма в груди всё сжимается. От того, как сильно его любят. От того, как сильно его любят, несмотря на всё, что он натворил. Несмотря на то, что…       — Мой демонический мальчик, — Габриэль всю его тьму насквозь видит, но глаз не отводит, — проголодался?       Сэму бы головой помотать, но он кивает.       Боже, — слышишь, Чак? Спасибо тебе за него — как сильно он своего невыносимого трикстера любит.       — Сейчас позову Софи. Она, кажется, даёт гитарный концерт в Париж по телефону, — фырчит Габриэль. И осекается, неотрывный взгляд ловя. — Всё хорошо?       Сэм знает, что Габриэль от него слов не ждёт, что он может промолчать, откреститься, замереть, нежась в его руках, и молчать весь тягучий вечер, ноябрьский вечер, утонув в себе, заперев все двери и окна...       Спрятаться в темноте, погасить все догорающие в тыквах свечки, и баюкать в дрожащих ладонях страшную память.       Но в доме пахнет яблоками и корицей, Софи, не отрываясь от телефона, заливисто смеётся и рассказывает кому-то — о, Сэм догадывается, кому — что-то своё детское и вселенско важное, и Габриэль смотрит на него, взволнованный и понимающий.       Сэм всё в своих шкатулках хранит — старые фотографии и отгоревшие мгновения — но, кажется, ему рано настоящее и живое в воспоминаниях запирать.       Потому он утыкается носом в чужие кудри, и, решаясь, распахивает настежь все окна и двери и впервые за бесконечно-сумрачный день произносит — искренне и нежно:       — Всё хорошо, Гейб. Я люблю тебя. Спасибо.