Новая душа отрастет

— Давай, давай, это нужно снять... — Франция мельтешит и задыхается — на лице, не особенно различимом в полумраке за пределами яркого круга света, даваемого лампой, настолько сосредоточенное выражение, будто готовит этот свой луковый суп для русского диктатора. — Сейчас я... Погоди немного... Пальцы с грязью под ногтями бестолково мечутся по одежде Англии, хотя многовековой опыт уж должен бы дать свои плоды. О, мода на многослойные наряды вернулась — ко всеобщей досаде мужской части западного мира. Но нет, пуговицы, крючки и застежки ремней никак не поддаются, рубаху и вовсе пришлось порвать. Франция пыхтит и едва ли не похныкивает от нетерпения. Неймется, зудит, приспичило. Артур смотрит на все старания из-под полуопущенных ресниц, позволяя дергать себя как тряпичную куклу, слабо выдыхая и морщась при особенно неосторожных движениях Франции. — Давай помогу, руки из жопы растут у тебя, — не выдерживает Англия и тянется высвободить руку из рукава, но вдруг чувствует, как на его запястье стягивается веревка: крепко так, неудобно получилось, давит. И сразу — и на втором запястье тоже. Франция, негодник, опять эти его... — Полежи, Артур, я сам все сделаю, — слышит Англия у себя над ухом шепот. И вдруг явственно чувствует запах — сладкий, дурманящий. Его хочется вдыхать, им хочется наслаждаться как можно дольше. В нем хочется плыть, как на теплых волнах южного моря. Запах невероятно приятный, дарящий умиротворение, с каждым вдохом заменяющий тревоги на спокойствие. Это очень знакомый запах, как кажется Англии, но вспомнить, где же он уже встречал его, Артур не успевает — да и не особенно хочет. Зачем суетиться. Счастье. Восторг. Тряпка на лице. Тишина. И боль. Англия хочет свеситься с кровати, чтобы сплюнуть слюну с поганым вкусом, но бедро пронизывает острая боль — да такая, что перехватывает дыхание. Англия беззвучно кричит. — Ты полежи, пожалуйста, — и около лица появляется жестяная кружка. Ох, вода. Величайший дар этой планеты — пусть даже отдающая спиртом или что в эту кружку до этого было налито. Брезентовая крыша, брезентовые стены, вместо прикроватной тумбочки — стальной хирургический столик, вместо кровати — носилки на козлах. Без матраса. Артур уже понял, что дергаться слишком больно, и теперь только обводит ненавидящим взглядом окружающую обстановку. Все ясно — мобильный госпиталь. На перевернутом ведре около койки сидит Франция — нечесаный и грязный как черт. В последний раз он так отвратительно выглядел лет 70 назад. И в 1916. Так ему и надо. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Франсис и даже не пытается ободряюще улыбнуться. — Будто мне ногу отрезали. — Вообще говоря, хотели, но мне удалось их отговорить. — Кого это — их? На лице Франции появляется несколько растерянное выражение. — Хирурга. И еще одного хирурга. Англия поджимает губы. Боль адская, на лбу — холодная испарина. Ногу будто медленно отрывают от туловища — в лучших традициях Инквизиции. Знаем, проходили. Значит, ногу хотели отрезать. Это абсолютно ни к чему бы не привело. Ну и пусть бы отрезали, отросла бы новая. — ...новая, — бормочет Артур, закрывая глаза. — Непременно отросла бы. Но очень не сразу, мой друг. Может, еще попьешь?.. — Франсис заглядывает в лицо бледному как плащаница Англии, а тот его уже не слышит — мирно посапывает. Ему снится его лондонская квартира, кабинет. Книжный шкаф, кресло кожаное, торшер рядом с ним. На письменном столе — нефритовое пресс-папье, настольная лампа со стеклянным абажуром, горы бумажек (не обязательно документов), перьевые ручки, пузырек чернил и ноги в кожаных ботинках. Франция вольготно расположился на стуле, сложив свои копыта на столешницу, и рассказывает какие-то похабные байки якобы о своих интимных похождениях, улыбаясь и жестикулируя, посмеиваясь на особенно пикантных моментах. Англия в эти россказни не верит — он в одном исподнем полулежит на кушетке, ковыряя ногтем подсохшее белесое пятно на обивке. За окном кто-то кричит, звучат выстрелы. Стены кабинета обиты брезентом. Англия открывает глаза и уже не рвется встать, наученный болью в бедре. Брезентовая обстановка практически никак не изменилась. Привалившись к тюку с ветошью, прямо на земле сидя спит Франция — волнистые волосы все так же нечесаны, заправлены за уши. Лицо какое-то серое — в пыли или в глубокой печали. Артур привык видеть Францию если и отдыхающим, то на приличной банкетке или диване, закинувшим ногу на ногу, одной рукой поглаживающим подбородок, а второй держащим какую-нибудь книжонку. Если и спящим, то безмятежно — как любой беззаботный подлец, со смятой о белоснежную подушку щекой и разбросанными по недешевой ткани волосами. К койке приставлена пара костылей. В миске — сероватая субстанция, неприятно хлюпающая, если поддеть ложкой осевшие на дне комки. Есть в этой овсянке на воде какая-то злая ирония, издевка над классическим английским завтраком. Рядом на ведре сидит Франция и трещит без умолку — рассказывает новости с фронта за неимением свободных газет. Его-то слушать поинтереснее будет: никакого оптимизма и надежды на конец войны и мирное небо над головой. С соседней койки подает голос какой-то француз с забинтованной головой. — Но ведь все скоро кончится? Все будет хорошо? Артур едва слышно фыркает, Франсис досадливо морщит нос, что совершенно не в его стиле. — Конечно, мой друг. Скоро снова будем угощаться вином на террасах. Врун. Костыли нетерпеливо ржавеют рядом. Как только Англию перевозят в обычный стационарный госпиталь где-то неподалеку от Франшвиля, Франция преображается. Меняет военную форму на модный (еще бы!) гражданский костюм с галстуком и подтяжками, укладывает волосы, наконец улыбается. Не особенно, впрочем, искренне — так, исключительно поддержать Англию, который хоть и освоился с костылями («Руки убери, я не инвалид»), но вид при этом имел неуверенный, если можно в нахмуренных бровях и брезгливом выражении лица прочитать неуверенность. Франция снял себе комнату, чтобы каждое утро непременно появляться у сестринского поста госпиталя и каждую новенькую медсестричку уверять, что ему абсолютно точно можно пройти в палату к месье Керкленду, что он приставлен к англичанину переводчиком, а без него месье Керкленд ну никак не сможет существовать на этих дивных французских землях вдали от холодной Британии. Эти дебаты Артур наблюдает из своей палаты, понимая каждое слово. Англия открывает глаза и видит у своей койки уже приволокшегося в палату Францию. Тот сидит, мусолит в руках какую-то бумажку. — Что там у тебя? — вместо «Доброе утро» спрашивает Англия. — Телеграмма. Для тебя. Вот, держи, — и подает бумажку, которая и правда оказывается телеграммой, а в ней — вызов в Виндзорский замок с приказом прибыть через неделю. Англия терпеть не может приказы в свой адрес. Но уже обдумывает, как добираться, и зовет медсестру с поста — по-французски. Франсис молчит. В порту Бреста тихо, если только это возможно в военное время — по крайней мере, нет какого-то напряженного оживления. У дальнего пирса готовится к отправлению небольшой шустрый катер, рядом стоит и сидит в колясках несколько человек. Франция на Англию не смотрит, его сигарета дымится вхолостую — он даже не подносит ее к губам, а только стряхивает на землю серый пепел. — Можешь поехать со мной. На островах безопасно, — говорит Англия, а Франсис вяло улыбается. — Ерунду-то не говори, мой друг. Куда я отсюда. Да и смысла никакого в этом нет, ты ведь знаешь. Если эта страна погибнет, и я за ней, где бы ни находился. Франция делает отгоняющий жест рукой с почти дотлевшей сигаретой. — Иди. Мы еще обязательно увидимся, — и подмигивает. Вот же дешевый шут. Англия разворачивается и начинает подниматься на палубу по трапу, стараясь думать о том, что он слишком рано отказался от костылей в пользу трости. Ревущий мотор отплывающего катера заглушил слова Франции. Ну да и вряд ли тот сказал что-то важное. В Виндзорский замок Артура привозят на бронированном автомобиле королевской четы. Он с интересом разглядывал в пути противогазы и каски, удивляясь их простоте — разве не должны они быть украшены гербом семьи или, хотя бы инициалами Их Величеств? Ковыляя по лестнице с тростью, он в очередной раз прокручивает в голове свой доклад — на автомате, но перед глазами так и стоит серая физиономия Франции, которую он наблюдал с палубы катера, увозящего его и еще нескольких покалеченных офицеров на родину. Безногие и безрукие на войне не нужны, верно ведь? Франсис сказал, что они еще увидятся. Что ж, все может быть. А кто из них двоих действительно в это верит?